Дагна медленно бредет в ту же самую сторону. Словно босиком по раскаленному и вязкому песку.
...на фоне черной тучи белая птица, падающая наземь с надломленными крыльями. Белое, ждущее лицо Матери. Ее протянутая рука... Слева...
...пляшущая цыганка, ее тело — мечущееся пламя страсти. Белые языки пламени, обжигающие одноногого мужчину. И лицо Матери. Слева...
...застывший в горе старик у свежей могилы. Руки лежат на заступе, он смотрит перед собой. Спрашивающее лицо Матери. Слева...
...младенец на руках юной женщины. От радости дрожит воздух. Весь мир счастлив, звучат гимны. Лицо Матери, полное мудрости и покоя. Слева...
Все медленнее шаг. Изредка Саулюс перестает замечать все вокруг, идет как слепец, которого кто-то ведет за руку и оберегает, чтоб он не столкнулся со спешащими навстречу людьми. Застывает у перекрестка — тоже кто-то удержал. У меня нет с собой ни блокнота, ни карандаша, ни записной книжки. Так нужно, а под рукой ничего... От раздражения Саулюс приходит в себя, он понимает, что нельзя ждать, пока вернется домой. Сейчас, сию минуту, это ведь не повторишь... Другой раз, может, и не увидишь того, что предстало перед тобой в этот миг. Повернувшись, подбегает к газетному киоску, просит тетрадь для рисования. Нет. Нелинованный блокнот? Нет. Карандаш, только очинённый? Не бывает. Простонав сквозь зубы, Саулюс отходит в сторону, в отчаянии озирается, не может сообразить, где же достать бумагу и карандаш. Снова идет бездумно, музыка линий звенит в ушах, она настолько явна, он ее видит и слышит... Надо остановиться, найти уголок, где можно присесть...
Невидимая рука толкает его по широкой лестнице вверх, открывает стеклянную дверь, вводит в просторный зал почтамта, заполненный людьми. Справа у окошка очередь — за конвертами, открытками, бумагой
для писем. За перегородкой две женщины-служащие шушукаются, хихикают. Им спешить некуда, работа не убежит. Саулюс барабанит костяшками пальцев по стеклянной перегородке, женщина бросает на него свирепый взгляд и отворачивается.
— Безнадежно,— говорит мужчина, стоящий в очереди перед С аул юсом, и, махнув рукой, уходит.
Саулюс снова стучит, уже погромче, и тут же вспоминает, что бумага для писем линованная, а его тошнит от испоганенной линиями или клетками бумаги. Рядом за перегородкой он замечает кипу телеграфных бланков, бросается к столику, садится. Хватает привязанную к столу шариковую ручку и на оборотной стороне бланка уже выводит первую линию. Ручка высохла, Саулюс яростно черкает вдоль и поперек по бланку. Как славно, что она черная! Скомкав листок, швыряет в мусорный ящик. На бумаге появляются линия, профиль лица, контуры изогнутого тела. Рука спешит, но листок мал, пространство ограничено, тесно на этом листке вспышке мысли. Он берет третий бланк, четвертый, пятый, десятый... Догнать мысль, не отставать от мелькающих образов, перенести их на бумагу линией, придать жизнь штрихом, заставить жить, двигаться, кричать, смеяться... Сделать это посаженной на цепь ручкой на оборотной стороне телеграфных бланков. Если на лицевой стороне бланка пишут: «умер, приезжай»... «состоится свадьба»... «погиб в аварии»... «поздравляю с днем рождения»... «пришли денег»... «жди меня»... то почему на оборотной нельзя изобразить смерть, аварию, радость, ожидание?..
— Гражданин...
Саулюс спешит, спешит. Он должен догнать, должен успеть... Слева — Мать. Перед глазами Матери пробегает вся жизнь. Она — свидетель, она — участник, она — судья... Она — Мать...
— Гражданин!
Рука грубо берет его за плечо. Саулюс вбирает голову в плечи и оглядывается на стоящего рядом мужчину в невероятно широкой кепке.
— Перестань чепухой заниматься. Мне письмо надо написать, а присесть негде.
Саулюс не понимает, чего хочет человек в кепке.
— Или тотчас вставай, гражданин, или я сообщу... Так переводить казенное имущество! Телеграфные бланки, ручка... Нет уж, где тут начальник?..
Кепка уплывает через зал.
Саулюс берет новый бланк, сжимает ручку и удивляется — в голове пустота, только тоненько звенит какая-то музыка... Тихая, далекая музыка линий.
Облокотившись на стол, он сидит, прикрыв глаза, потом собирает телеграфные бланки и тяжело встает.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
— У нас есть ржаная мука?
Каролис лет двадцать не слышал такого вопроса.
— Ты же знаешь, мама, что мы ржи не сеем.
Глаза матери устремлены на залитое солнцем летнее поле. Как и это поле, она какая-то спокойная, отяжелевшая.
— Очень немного надо, ведерка хватит.
— Мама...
— Принеси и поставь в избе. Квашня на чердаке. Сама когда-то поставила ее туда...
Каролис разводит руками и, в бессилии опуская их, хлопает ладонями по бедрам.
— Да где я достану муку-то...
— Из ржи нашей деревни, Каролис,— напоминает мать.— В Лепалотасе всегда росла добрая рожь. Сколько я ее собрала вот этими руками.
Каролис думал, что поваляется в тенечке, а потом возьмет грабли и пойдет на пойму поглядеть на сено, авось уже высохло. Саулюс помог косить, спасибо ему, но сметать копны придется одному. А может, Саулюс вернется? С чего это он так вдруг умчался? Спрашивал у матери, но та толком ничего не объяснила, хотя Каролис видел: знает. Раз мать знает, это уже хорошо. Пройдет какое-то время, не вытерпит, проговорится. Хотя в последние дни оца чаще молчит. Сидит на веранде и молчит. Каролиса не видит, ничего не видит. Старость, конечно. И для него уже наступила старость, давным- давно на пенсию проводили, а что говорить о матери. Ни докторов, ни лекарств на своем веку не знавала, с ясной головой по сей день живет.
Отыскав полотняный мешочек, он сгибает его вдоль, скатывает рулончиком и засовывает в карман пиджака. Направляется по полям да лугам, а не по дороге,— то ли чтоб кто-нибудь не спросил — куда да зачем, то ли чтоб
пораскинуть мозгами и вспомнить, на чьих сотках прошлым летом цвела рожь. Но ни колосящиеся яровые, ни пестреющий цветами луг, ни ясное небо над головой не говорят ему об этом. Давно ясно: поубавилось ржи, вытеснили люди ее из своей жизни. Не нужна даже солома, чтоб крыши крыть да в кровать постелить. Заколотую свинью опалить или саженцы на зиму обвязать. Покупной хлеб целыми корзинами из города тащат, да и в деревню раз в неделю автолавка его привозит. Зачем убирать, молотить, молоть, печь, если караваи хлеба чуть ли не под ногами валяются, точно камни. Да и колхоз старается поменьше ржи сеять — наука доказала, что урожаи ячменя выше, а все ведь борются за высокий урожай. «Ох ты рожь, зачем качалась зимой да летом?»— звенели когда-то поля от песни. Где сейчас ее услышишь, хоть вдоль да поперек деревню исходи? Пьяный парень уронил в грязь буханку хлеба да еще ногой поддал. «Что, жалко мне восемнадцати копеек!» — выпучил глаза на женщину, которая попробовала пристыдить его, и опять встал в очередь перед автолавкой. Не его руки сеяли рожь, не он ее косил... Каролису иногда страшно — не отречемся ли мы от ржи навсегда, а то еще, разгневавшись, она сама от нас отвернется навеки? «Так ведь под забором у Швебелдокаса в прошлом году стояли суслоны!»— мелькает неожиданно мысль. Да, нет сомнения, Швебелдокас сеял рожь, Каролис собственными глазами видел. Но только ли Швебелдокас?.. Мог еще кто-нибудь... Каролису от этого не легче, он хочет отогнать эти мысли, не думать о Швебелдокасе. Нет, он не зайдет туда, будет искать у других, ведь должен же хоть кого-нибудь выращивать рожь. Но в мыслях стоит Швебелдокас. Стоит и хихикает...
— В-вот те и на... из ш-ширинки я тебе с-семена достану? Нету, п-председатель,— заикался Швебелдокас, вывернув карманы потертого полушубка.— В-вот! Нету! Пус-сто!
Каролис и не ждал, что Швебелдокас откроет перед ним амбар. Как большинство, так и он. Будто сговорились.
— Не для себя прошу. Мне не надо. Мне ни одного твоего зернышка не надо,— говорил Каролис Йотаута.— Артели придется весной поля засевать. Для артели семена нужны.
— Власть нас с-согнала в колхоз, власть пускай и с-сеет.
— Да ведь мы сами эта власть. Нету другой власти, сосед.
Они стояли посреди избы, Швебелдокас не приглашал присесть. Над столом моргала лампа, воняло керосином и копотью. На кровати у стены спала в одежде жена Швебелдокаса. «С ног сбилась женщина на ферме, одно горе»,— с сочувствием подумал Каролис и снова окинул взглядом ее раскорячившегося мужа, к которому неизвестно почему всегда испытывал только отвращение.
— Сколько гектаров засеивал яровыми? Шесть?
— К-как когда.
— Шесть, сосед. Так вот на шесть гектаров семян и привезешь.
— С-сбесился ты, п-председатель? Откуда я возьму?
Швебелдокас присел, замахал руками и испуганно
оглянулся на занавешенные окна.
— Как следует посмотри и найдешь.
— Нету! Пус-сто! Скотине с-скормил. В поле с-сгни- ла, не уродилась. Пус-сто, ей-богу!— Швебелдокас двинулся к Каролису, словно желая побыстрей вытолкать его в дверь.
— Еще раз повторяю: не для меня — для артели.
— И я п-повторяю: пус-сто, пус-сто... Как выметено...
Каролис едва успел, пятясь, переступить порог, как Швебелдокас захлопнул дверь и- задвинул изнутри деревянный засов. У хлева лениво тявкнула собачонка. Вот собачья доля лаять днем и ночью. Немногим лучше и Каролису — нету покоя, нету передыху, одни смотрят как на лютого зверя, другие, может, и хотели бы помочь, но только плечами пожимают, лучше повременят да посмотрят, что к чему. А весна ждать не станет, мигом сгонит с полей снег, пашни подсохнут, придется выйти в поле. Как выйти? С чем выйти, когда все так... так...
Каролис постоял во дворе, у сеней, закурил сигарету. При людях старается сигарет не курить — чтоб барином не называли,— цигарку скручивает и коптит, как все, но теперь никто не видит, сплетен не разнесет. Под ногами скрипел снег. Морозец. Хотя луну заслоняли жиденькие облака, ночь была светлая, проторенная тропа убегала из двора и за садом сворачивала к дороге.
Никуда сегодня больше заходить не станет, хватит с него. Лучше завтра. Возьмет бригадира — вдвоем будет веселее — и с хутора на хутор, под лай собак. Так надо.
— Стой!
Каролис споткнулся. «Бежать!»— мелькнула мысль, но голос близко, а поле пустое и ровное как стол. Обернулся и в нескольких шагах, возле прутьев вишенок, увидел человека. Лязгнул затвор винтовки.
— Иди-ка сюда!
Ноги не повиновались, и Каролис только пошатнулся. Подскочил низкий гривастый парень:
— Как фамилия?
Каролис стиснул зубы. Прутья вишенок зашевелились, и со снега поднялись еще двое. Один был в белой одежде.
— Язык проглотил,— усмехнулся гривастый.— Сразу в штаны наложил.
— Заговорит,— сказал мужчина в белом.
Густас!
Бежать! Так и так...
Гривастый, словно угадав мысли Каролиса, цапнул его за руку, крепко сжал и в то же время кулаком другой саданул под ложечку. Удар был настолько неожидан, что Каролис согнулся, и тогда чем-то твердым его шарахнули по затылку. Когда очнулся и хотел встать, почувствовал, что руки связаны за спиной.
— Встань, пред-се-да-тель!— Сапог Густаса пнул его в бок.— С лежащим разве разговор.
Гривастый схватил Каролиса за плечи, поставил на ноги и просипел:
— Стоя окочуришься.
— Не доставая ногами земли,— добавил Густас и двинул дулом автомата в грудь.— Иди! Прямо,— показал в поле.
Каролис брел, почему-то надеясь, что вдруг загремят выстрелы народных защитников. Неужто и на сей раз на ночь в город подались?
Кто-то схватил его за шиворот, чьи-то руки поднялись над головой, и Каролис почувствовал на шее шероховатую веревку. Остановился, будто ударившись в стену.
— Иди, иди!— сказал Густас.— Или наш галстук для тебя слишком прост?
Густас и эти двое загоготали.
Каролиса гнали все дальше от засыпающей деревни. То тут, то там лаяли собаки.
Ночь была глуха и слепа.
Остановились под старыми липами.
Гривастый перебросил через сук веревку, дернул. Петля сдавила горло, Каролис захрипел.
— Хо-хо, не нравится?— спросил Густас; он стоял перед Каролисом, словно белый призрак.— Пред-се-да- тель Йотаута, настало время нам с тобой расстаться. Достаточно послужил большевикам, сейчас отправишься к чертям прямо в котел со смолой.
Густас махнул рукой. Двое мужчин так дернули за веревку, что Каролис и не почувствовал, как земля ушла из-под ног. Жуткие тиски сдавили горло; хотел пальцами ухватиться за веревку, но руки были связаны. «Люди!»— крикнул он, но не расслышал голоса, только хрипение. Почему он раньше не кричал? Почему?.. Тело дернулось, словно кто-то его сгибал, и он повалился на снег.
Сколько раз это повторялось, Каролис потом не мог вспомнить. Придя в сознание, отдышавшись, лежал на снегу. Веревка уже не резала шею, руки были свободны.
— Слышишь, пред-се-да-тель? Встань, черт возьми, когда я с тобой разговариваю!
Они схватили его, оторвали от земли. Каролис едва держался на ногах.
— Вбей в свою пустую башку! Завтра скажешь людям: забирайте свой скот, все забирайте, что кому принадлежит, потому что это ваше, не колхозное. Слышал?
Каролис не ответил. Единственным его желанием было — не упасть. Только не упасть!
— Завтра скажешь! И все людям раздашь. Будет так, как я хочу! А если нет... И тебе, и всей твоей семье — крышка! Веревку мы оставляем на другой раз, на последний. И чтоб язык держал за зубами. Пошел домой!
Не упасть, только не упасть.
Как сделать шаг и не упасть?
— Иди!— рявкнул Густас.— Марш!
Каролис ни живой ни мертвый побрел по полю.
Утром на ферме первой встретил жену Швебелдокаса. Хотел сказать: передай своему, что семена не понадобятся, но промолчал. Кликни женщин, приказал. И подумал: хорошо, что мать ушла в Пренай, к Саулюсу.
...Каролис оглядывается — он уже в самом конце деревни. Если будет бродить по полям, ни горсточки ржи не достанет. Пошел бы дальше, сел в автобус, уехал туда, где никто его не знает, там бы спросил... Но ведь мать сказала: ржи с земли Лепалотаса. Так мать хочет...
Он знал, что от хутора Банислаускаса ни следа уже не осталось. Даже хлева снесли, бульдозером землю выровняли. Вот бы увидел старик Банислаускас!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60