— Я хочу, чтоб мои работы приняли на эту выставку,— говорил он.— Дирекция не согласна. Прошу поддержать меня.
Перед Мигелем Табесом стояло лишь несколько человек. Саулюс узнал старичка венгра, высокую блондинку немку из Гамбурга, широкоплечего румына с огромной копной волос...
— Беата, почему ты молчишь? — Саулюс крепко сжал руку Беаты.— Он же не милостыни просит. Ему надо помочь. Ты хозяйка.
Глаза, которыми Саулюс еще вчера восхищался, теплый взгляд которых он ловил, сразу стали холодными.
Беата отвернулась и, высокомерно вскинув голову, зацокала на каблучках в глубь зала.
— Мое желание законно...— говорил Мигель Габес.
Саулюс стиснул зубы: сверкающий взгляд черных
глаз Габеса резанул словно бритвой...
...Девушка приникает к плечу парня, что-то шепчет на ухо. Он рывком берет ее руку, прижимает к своему лицу, к губам. «Я люблю тебя»,— говорит, наверно. Девушка свободной рукой показывает на подъезд дома, озирается с опаской. «Давай побудем еще, не убегай,— просит парень, и светится его лицо, светятся даже его белокурые волосы.— Подожди...»
Саулюс отворачивается от окна, прижимает кулаки к вискам. «Во что вы верите, молодые люди? — хочет закричать он; да он и кричит, стиснув зубы и намертво сомкнув губы.— Вы верите в любовь?! Не будьте смешными. Неужто измены взрослых, которых вы знаете, ваших отцов и матерей вам ни о чем не говорят? Ах, вы еще не обожгли пальцев. Чтобы убедиться, что огонь жжет, необходимо до него дотронуться, да, да... И влюбиться необходимо, чтобы сказать — нет любви! Какая глупость! Верность, семейный очаг, уютное гнездышко... Ты моя, дорогая, а ты — мой, дорогой. Истосковалась, ждала... Тысячу раз глупость...»
Наверно, уже ушли, думает он и, словно подталкиваемый невидимой рукой, снова подходит к окну.
Девушка пятится медленно, боясь отвернуться. А может, просто хочет видеть только его одного, никого больше, только его. Парень, прислонившись спиной к фонарю, заломив одну руку за спину, держится за него; вот-вот не выдержит, бросится за ней. Девушка наконец-то исчезает в подъезде. Парень все еще смотрит, ждет — вдруг появится, вдруг выглянет опять...
«Все сплошная глупость»,— определяет Саулюс бесстрастно, внезапно забыв, о чем думал несколько секунд назад, забыв про парня, девушку и про их любовь. Глупость, отзывается эхо в подсознании; его охватывает неимоверная усталость, густой туман заволакивает глаза. Он ищет, за что бы ухватиться или где присесть, озираясь в гостиной, как в чужой комнате, в которую неведомо как угодил — один, совершенно один; может, приятели выкинули шутку — принесли спящего и оставили, а сами спрятались; на ковре валяется газета, у стены распахнутый чемодан, виден угол платка в крупных красных розах, с длинной бахромой, и зеленые туфельки валяются у двери, и помятый пиджак брошен на кресло, змеей изогнулся под столом галстук... Где же он? Неужели у себя... один?.. Неужели это он всю ночь не сомкнул глаз? Ждал телефонного
Звонка, ждал щелчка дверного замка, ждал, что, запыхавшись, влетит Дагна и скажет: «У портнихи задержалась. Троллейбусы так редко вечером ходят...» И Саулюс посмеется над собой: это была просто шутка, как он мог поверить... то есть не верить Дагне... Он вслушивался в ночную тишину, растянувшись на кровати, глядя в потолок, освещенный дворовым фонарем, успокаивал себя, убаюкивал, как ребенка. Услышав шаги на улице, он вскочил, словно подброшенный пружиной, кинулся к открытому окну, прильнул к портьере — чтобы не заметила, чтобы не подумала, что не спит,— вгляделся в приближающуюся женщину. Сердце колотилось, казалось, выскочит из груди в окно и разобьется, будто хрустальная ваза. Бросило в озноб — не Дагна. Не Дагнины шаги — он ведь хорошо знает это дробное цоканье каблучков, напоминающее звуки кастаньет. И походка не Дагнина, она идет легко, кажется едва касаясь ногами земли. И всегда она прямая, гордая. Нет, нет; завернула во второй подъезд. Неужели это правда? Неужели она сегодня не вернется? А завтра, послезавтра? Саулюс примостился на краешке кровати, долго сидел так, уже не чувствуя себя, ни о чем не думая. Как человек после пытки, он стал ко всему равнодушен, в голове — мучительный звон. Примерно через полчаса снова зашелестели шаги, и он притаился за портьерой. И это тоже была не Дагна.
Когда под утро посерело небо и на улице загудели ранние машины, Саулюс впервые подумал: может, она всю эту ночь в объятиях другого? Веселится с другим и смеется над тобой? Смеется открыто, оба смеются, хмелея от победного торжества, преодолев старые предрассудки во имя нового счастья... И ему стало страшно, он все увидел явственно, до мельчайших бесстыдных подробностей... Застонал, уткнувшись лицом в подушку, и повторял не переставая: нет, нет, нет... Тысячу раз произнес это магическое словечко — нет, нет, нет, нет, но оно было бессильно вышибить из головы эту страшную мысль, и чужой голос все время настырно шепотом отвечал: да, да, да... да...
Он постоял на балконе, вдохнул утреннюю свежесть и почувствовал, что может рассуждать спокойнее. Кто она была для тебя, Дагна? Домохозяйка, уютно обставившая квартиру, вкусно готовившая и следившая за
тем, чтобы твое белье было чистым и носки постираны-"* Покладистая, привычная женщина в постели? Казалось, так и должно быть, так положено, такие у Дагны обязанности. А какие были у тебя обязанности перед Дагной? Вспомни, ты даже в свадебную ночь сразу же заснул; когда Дагна сказала, что не сомкнула глаз, ты ласково рассмеялся: «Привыкнешь». А теперь сам привыкай, Саулюс Йотаута. Придется привыкать, он растянул губы в улыбке; это было лишь жалкое самоутешение.
— Привыкнешь,— говорит Саулюс, устало положив руки на колени и прислонившись к спинке дивана.— Человек ко всему быстро привыкает — и к теплому, и к холодному.— Он молчит, думает о чем-то.— Нет, нет... Не ко всему привыкают...
Трезвон телефона словно автоматная очередь. В первый миг Саулюс не осознает, что случилось, он ведь забыл, что сидит один в комнате, что нет Дагны, что вообще... ну, вообще-то ничего такого не случилось, или случилось где-то... где-то... слышал, об этом рассказывали, но сейчас толком не помнит, да это и неважно... Но второй звонок, долгий и спокойный, возвращает Саулюса в его квартиру и в его одиночество. Пробуждается надежда, настоящая, без всяких сомнений, и Саулюс радостно озирается, как бы ищет взглядом сомневающихся, которым мог бы твердо, с торжеством сказать: «Вот! Не говорил я? Вот она! А вы не верили! Вы уже хотели всему миру растрезвонить... Ха-ха!»
Хватает телефонную трубку, снимает с рычага.
Рука немеет.
Ухмыляется приоткрытый чемодан, пляшут зеленые туфельки, купленные в Париже за девяносто франков.
Да, да,— успокаивает надежда.
Нет, нет,— мучительно пронзает сомнение.
Прижимает трубку к уху.
— Товарищ Йотаута? Вот повезло — застал. Это директор.
Саулюс прислонился к стене. Хочет сглотнуть слюну, но она липкая, вязнет во рту словно клей.
— Как поездка?
— Вернулся.
— В самое время, товарищ Йотаута. В самое время
Лрнулся. Такое дело, сразу говорю. Хотя уже конец учебного года, но вышестоящие не отдыхают. После воскресенья ждем комиссию, эстетическое воспитание прочешут и так далее... В понедельник в девять утра в моем кабинете...
— Вы меня отпустили на летние каникулы.
— Поэтому я лично и звоню, товарищ Йотаута. Отменяю приказ. Страда. Не можем показаться лишь бы как. Документация у тебя наверняка запущена.
— Наверно. Для меня всегда эти бумажки...
— Вот видишь, видишь! Значит, в понедельник, в девять ноль-ноль. Посоветуемся, что кому делать, как встретим и так далее. Ты, товарищ Йотаута, поделишься впечатлениями о поездке, и нам и гостям расскажешь...
— Не знаю...
— Чего не знаешь, товарищ Йотаута?
— Не знаю, смогу ли...
— Расскажешь, как они там живут, о вырождении искусства и так далее. Будь здоров.
Саулюс устало садится. В голове не затихает неприятно пронзительный, властный голос директора школы, который ворвался так неожиданно, оглушил, словно раскаты грома, и замолк; только звон в ушах, убивающий мысли, желание думать.
Когда через полчаса снова звонит телефон, Саулюс не поднимает трубки. Директор еще о чем-то вспомнил, скажет... прикажет... И так далее и так далее... Но телефон трезвонит опять. А вдруг? Вдруг Дагна? Вскочив, бросается к трубке.
— С приездом, Саулюс.
«Чего я жду?.. Не надо ждать, Саулюс. Не дождешься этого звонка, нет, нет...»
— Кручу, кручу,— никто не отвечает.
«Не дождешься... не жди...»
— Черт возьми! Может, это не ты, Саулюс? Чего молчишь? Салют!
Не узнать Альбертаса Бакиса просто невозможно. Его трескучий выговор, потоком льющиеся слова завязли в памяти еще с института. Саулюс повесил бы трубку, но приятель что подумает. А что отвечать, о чем говорить, когда все так...
— Алло! Язык проглотил, что ли, или французы тебя лягушками перекормили?
— Разбудил ты меня, я еще не в себе,— неумело оправдывается Саулюс.—А ты в веселом настроений.
— Есть причина. Знаешь, надевай фрак и жми сюда.
— По какому случаю, Альбертас? И куда?
— Приедешь — узнаешь. Это и тебя касается. Жду в «Неринге».
— Послушай, Альбертас...— Саулюс, конечно, хотел бы сходить, посидеть с приятелями, но он еще не решил, не знает, что ответить; нет, лучше никуда носу не совать; сидеть и ждать... Чего ждать-то?
— Сейчас ровно час. Через полчаса. Договорились?
— Альбертас...
— Все. Вешаю трубку.
И Саулюсу начинает казаться, что Альбертас молодец, догадался в самое время позвонить. Ведь человеку надо поесть, а он-то со вчерашнего обеда крошки во рту не держал. Конечно, холодильник не пустует. Перед тем как уйти, Дагна наверняка не забыла накупить всякой всячины. Она всегда была заботливой и хорошей хозяйкой, любила порядок. И в квартире навела лоск, пыль с мебели вытерла, цветы в воду поставила. Как будто убежала на рынок или к соседке полистать новый журнал мод...
Господи, он опять начинает, сейчас увязнет в воспоминаниях да рассуждениях, и конца тому не будет. Хватит, хватит... Подними голову, выйди на чистый воздух, на солнце, побудь среди людей...
Ты не будешь один? Разве в толпе не бываешь один?
Утонувшая в молодой зелени лип улица Чюрлёниса тиха и спокойна, словно расстеленный ковер поглощает стук шагов. Мелькают прохладные тени. Проходит стайка студентов, наперебой рассказывают, как кого-то «зажали», как «срезали»,— сессия в самом разгаре. То время настолько далеко, что Саулюсу мудрено вспомнить. Конечно, и он был таким, все они были такими, по горло в своих студенческих заботах, и твердили точно такие же слова. Только этих лип тогда не было. Он сажал тоненькие деревца на воскресниках и не думал: пройдет двадцать лет... нет, двадцать пять (точно, двадцать пять!), и редко когда вспомнит про эти воскресники, даже будет ходить мимо этих самых лип, взрослых уже, раскидистых, и не подумает: это я их посадил. Бегут годы, все дальше и дальше отодвигается прошлое, и заботы дня насущного кажутся огромнее, мучительнее, не сравнить их со вчерашними.
Глаза человека чаще обращены в будущее — каждый ждет от него чего-то, надеется, а к прошлому — и к четверти века и к столетию — он поворачивается спиной, словно не из вчера, не из этой страны он явился, словно то, что у него есть сегодня, он принес не оттуда... «Мы каждый день летим и летим...» — сказала Беата в автомобиле, ей некогда было вспомнить об отце, жившем и росшем в Вильнюсе, может даже на этой улице, в этом доме, на фронтоне которого изогнулись крупные цифры: «1729». Как мало мы помним о том, что было, думает Саулюс Йотаута и через несколько шагов добавляет: иногда упорно не желаем ни видеть, ни слышать, потому что так нам легче пребывать в дремоте.
Ноги сами сворачивают, он идет мимо вековых тополей, по тропинке через холм Таурас, желтеющий воском поздних одуванчиков. Как будто солнце рассыпалось на маленькие желтые осколки. Заберись туда, как на луг ребячьих лет, срывай цветы, пробуй на вкус сочащееся из них горькое вино, сплети из полых стебельков цепочку и надень на шею девочке. И удирай, пока она ничего не сказала. Но ты же не тот шальной мальчишка. Лучше остановись и осмотрись вокруг. Вот здесь остановись. Где бы ты ни был, из каких стран ни возвращался, всегда ты останавливаешься здесь, на холме Таурас, и окидываешь взглядом свой город — все такой же и новый. И башню замка Гедиминаса в густом венке деревьев, и величественное барокко собора Петра и Павла в зелени Антакальниса, и легкие, словно крылья чаек, мосты через Нерис... И белое творение крепостного мужика Стуоки — Кафедральный собор... Слышишь удары старых колоколов... Видишь свой Художественный институт, прильнувший к костелу святой Анны... Все видано много-много раз, но глядишь, словно впервые вышел на улицу. Разве не так несколько дней назад ты глядел, затаив дыхание, с Монмартра, ища взглядом тех знакомых незнакомцев, которые уже в ранней юности из учебников и книг пришли в твою память вместе с именами Гюго, Бальзака, Дюма, Родена, Пикассо. С дрожащим сердцем, пока гид не успел открыть рта, ты отыскал волшебную Нотр- Дам, из необозримой путаницы улиц выделил просторные Елисейские поля и Триумфальную арку, украшенные гирляндами платанов набережные Сены и величайшую драгоценность мира — Лувр. Блеск этих светил * кружил голову, но ты удивился неожиданной догадке — ты же смотришь на Булонский лес, а перед глазами всплывает крохотный скверик в Старом городе Вильнюса с корявой яблоней, усеянной розовыми цветами. Недавно цвели сады, и Саулюс случайно (хотя как знать, как знать...) повернул через этот скверик, остановился рядом с парнем, пишущим эту яблоню, но не посмотрел на его работу, не посмел, побоялся, что исчезнет истинная и единственная красота этого тихого уголка. Уловить ее не раз пытался и Саулюс — в институтские годы и позднее. Тогда он был молод, верил, что своими работами удивит, ошарашит мир. А что свершил за двадцать лет, что сотворил? Молодые уже теснят его к старикам — ты для них не товарищ, с молодых имен начнется возрождение искусства, а ты уже опоздал, уступи дорогу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60