— Жена моя. Дагна.
Легкая такая, бойкая, невысокая. Платье огромными цветами, куцее, вроде бы она выросла из него, развевал ветер, и она прижимала его рукой к бедру, видно стесняясь наготы своих длинных ног. Лицо зарделось, глаза с опаской глядели из-под густых ресниц.
— Мне так хотелось вас увидеть,— сказала Дагна, смущенно опустила голову и опять встряхнула волосами, потому что налетевший, как нарочно, ветер ерошил их и бесстыдно задирал платье.
Не спуская глаз с молодой снохи, Матильда медленно вытирала о передник руки и напряженно думала, пытаясь вызвать в памяти давно канувшие в прошлое дни.
— Ты, наверно, сердишься, мама, на меня,— растерялся от долгого молчания матери Саулюс.
Матильда поднесла руку к губам.
— Уже, уже, вспомнила... Так когда-то твой брат Людвикас привел девушку. Так похожа, что гляжу теперь...
Дагна повернулась на одной ноге, рассмеялась. Впервые прозвучал во дворе ее рассыпчатый смех.
— Мы все молодые похожие.
— Жизнь Людвикаса война поломала. Ты знаешь Людвикаса? — спросила она вдруг сноху, хотела обратиться по имени, но не вспомнила и добавила: — Как тебя звать-то?
— Дагна.
— Не слыхала. Но это ничего. Моего имени в Лепалотасе тоже никто до того не слыхал. Привыкают, если б только все... Знаешь Людвикаса?
— Почему Дагна должна знать всю родню? — вмешался Саулюс.— Ты всегда, мама, со своими вопросами...
— Людвикас — твой брат.
— Знаю. И Дагна знает.
— Мы съездим к Людвикасу, правда, Саулюс? Ведь съездим,— Дагна ласково прильнула плечом к груди Саулюса.
Матильда не спускала глаз с Дагны и когда они уже сидели в горнице и не спеша ели творожный сыр с клубничным вареньем, запивая холодным молоком. Она молчала, не зная ни о чем спрашивать, ни что говорить, а перед глазами неотступно стоял день того далекого лета и Людвикас в белой сорочке со своей девушкой Эгле. Матери противно было видеть, что эта девчонка хочет отобрать у нее сына; совсем чужая она, бог знает, кто ее родители. Матильде не хотелось отдавать Эгле своего Людвикаса, может, это ее нежелание и разлучило их. Но ведь она худа не желала, видит бог. Не желает худа и Саулюсу с этой... Дагной. Добра желает, только добра, но почему в жизни все так страшно переворачивается?
— Чтоб только вам было хорошо,— Матильда обняла Дагну за плечи, другой рукой потянулась к сидящему рядом сыну, но рука повисла, и она не смогла ее поднять, испугалась: эти самые слова сказала она
когда-то и Людвикасу с Эгле; неужто ее пожелание не от чистого сердца? Неужто у нее камень за пазухой? — Чтоб только вам...— и отвела руку от Дагны.
— На свадьбу не звали,— словно извиняясь, сказал Саулюс.
— Давно?..
— Год, уже второй.
— Мы свадьбу не играли,— объяснила Дагна.— Квартиры не было. В мастерской у Саулюса собрались друзья, и все.
— А может, мама, ты мне приглядела девушку здесь? В деревне?
Матильда проглотила горечь.
— Не посмела бы я тебя нашим сватать.
— О, слишком плох даже для доярки?
— Саулюс,— Дагна взяла его за руку, но эта рука резко оттолкнула ее.
— Не знаю, почему ты, сынок, все время ершишься против родной деревни, против родного дома.
— Нет, нет, я уважаю, даже люблю...
— Не кривляйся.
— Тогда позволь спросить: за что я должен уважать и любить?
— Бог ты мой...
Матильде было стыдно перед этой чужой женщиной... не чужой — женой Саулюса... Почему она молчит, как она это терпит? Ведь не слепая, должна видеть, что Саулюсу, ее мужу, что-то не дает покоя и все эти его речи — просто желание вывернуть себя, будто рукав, выставить себя каким-то другим.
— Вот тут, на этом месте, то дерево, тот ствол, сын, из которого ты...
— Пускай сгниет!
— Ты так говоришь? А я скажу: боюсь, чтоб ты нё засох, отделившись от ствола, от корней.
Нет, ей это не померещилось — плечи Саулюса и впрямь дрогнули. Он съежился и долго сидел, уставившись в пол.
Дагна тонкими пальцами теребила бахрому льняной скатерти.
Молчание подчас красноречивее слов. Помолчишь, помолчишь, сползает бремя, становится легче, ты начинаешь думать: не судила ли слишком строго? Или, судя других, всегда ли была права сама? Ах, Матильда,
' )
Матильда, покачала ты тогда головой, не спуская глаз с той, которую привез Саулюс и которая так остро напомнила тебе один день много-много лет назад.
— Ты пришел,— говорит Матильда.
Она звала сына. Звала по имени и фамилии, кажется,— и он пришел. Стоит у двери, словно не смея сделать шаг, словно надо перескочить широкую, разделяющую их канаву. Это Матильда вырыла эту канаву, собственными руками вырыла за многие годы, Саулюс наверняка видит ее или хотя бы чувствует и потому глядит издалека. Как сказать ему, как предупредить: «Вернись, пока не поздно, пока я не сказала своего слова, пока тягостное бремя лет давит лишь на мои плечи. Возвращайся туда, уходи подальше, куда глаза ведут, уходи опять, не оборачивайся на Лепалотас... Но и там я тебя найду, чтобы исполнить свой долг».
— Я еще ни разу тебя, мама...
Хочет что-то сказать и не говорит, только смотрит так странно, как никогда еще не смотрел на свою мать.
— Я хочу нарисовать тебя теперь... сейчас... Ты посиди так, мама, посиди вот так...
Он приваливается к дверному косяку, поднимает большой плотный бумажный лист, прижимает его одним концом к груди, а сверкающие глаза (правый карий, а левый голубой; господи, как она настрадалась из-за этого, пока он был малышом!) глядят пронзительно.
— Не люблю с натуры, но тебя, мама... Очень хорошо, посиди так. Можешь говорить, мама, можешь, ты мне не помешаешь. Я поработаю с полчасика...
Правая рука с карандашом блуждает по белому листу, а глаза скачут то на мать, то на бумагу. Он спешит, спешит, и Матильде страшно хочется удержать его руку и спросить: «Знаешь, почему я тебя позвала?» И когда он поднимет глаза, добавить: «Ты явился на суд, явился, чтобы выслушать мой приговор». Даже скажи она это, Саулюс, наверное, не услышит, ведь он и здесь, и где-то далеко-далеко.
— Когда я была в Вильнюсе,— начинает Матильда и замолкает в страхе: неужто и впрямь настал этот час, нельзя его отложить? Но она и так долго откладывала — не на часы или дни, а на годы. Она виновата, конечно, что так и не смогла заговорить. Мало ли было в ее жизни минут, когда она чувствовала себя слабой, как перышко, подбрасываемое ветром. Но у нее ведь хватило сил выспросить Дагну... Может, того бы и не случилось, если бы однажды Каролис не обнаружил завалившуюся за доску сундука карточку Людвикаса. Людвикаса и его девушки Эгле. И чем дольше глядела Матильда на эту карточку, тем тревожнее ей становилось. Отгоняла тяжелые мысли, но, когда однажды снова вкатила во двор легковушка Саулюса, Матильда решилась. Саулюс пошел к Швянтупе, и Матильда, слово за слово, осторожными расспросами, узнала от Дагны кое-что. «Ах вот оно как... отца у тебя нету, девочка моя, и вернулись вы в Литву вдвоем с матерью. Хорошо сделали, хорошо. Не знаю я твоей матери».— «В Каунасе она живет, когда вернулись, нам там квартиру дали».— «Да уж, девочка моя, страшная война тут прошла, страшная. Вот и отца Саулюса, вечный ему покой, убили посреди двора... Значит, в Каунасе она, одна живет?» — «Одна».— «Бываете у нее с Саулю- сом?» — «Редко».— «И мой сын Людвикас в Каунасе жил, знаю я этот город. В каком месте твоя мама живет?» — «На улице Зари».— «На улице Зари? Хорошо знаю... Там все больше старые дома, деревянные».— «И мама в старом живет».— «Да что ты говоришь? Там мои знакомые жили. Какой номер дома?» — «Семнадцать».— «Семнадцать, а эти мои знакомые... Запамятовала уже. А сестры у тебя не было, девочка?» — «Была, мама рассказывала, но она в войну потерялась, пропала где-то во Франции. Говорят, очень была на меня похожа».— «Вот, девочка, жизнь-то какая: все перетормошит, запутает, ничего потом не разберешь...» Так они и поговорили. У Дагны, наверно, эти разговоры в одно ухо вошли, в другое вышли, а Матильда запомнила слово в слово. Окончательно пропало спокойствие, дурные предчувствия снедали днем и ночью. Уже тогда собиралась съездить в Вильнюс да потолковать еще раз, прямо, начистоту. Но удержалась.
— Когда я была в Вильнюсе, сынок...
Саулюс слышит слова матери.
— Стоит ли вспоминать то, что давно было.
— Говоришь, давнб?
— Тогда я был молод и глуп. Все, не напоминай. Посиди, мама...
«Не торопись так, сын, никуда ты не убежишь. Ведь однажды пробьет-таки час. Дольше молчать не могу... Который день уже, как ты приехал, и самое время теперь...»
— Я недавно в Вильнюсе была.
Глаза Саулюса утыкаются в бумагу, снова загораются, застывают, расширяются.
— Мама, ты говоришь...
— Я недавно была в Вильнюсе.
— Когда... недавно?
— Недели две назад, а то и больше. Бывает, не могу вспомнить дней, но если хочешь...
— Когда я был во Франции?
— Я-то не знала, что ты в отъезде. Потом подумала: может, и лучше, что тебя нету.
— Что ты сказала Дагне?
— Что я ей сказала?
Матильда сидит, прислонившись к спинке кресла, руки удобно пристроила на подлокотниках. Кажется, устала и отдыхает, равнодушная к небу и земле, к насвистыванию скворца на верхушке клена и к гаснущему солнцу за тополями за гумном.
— Мама!
— Думала, Дагна тебе все... Но когда тебя увидела, поняла: нет...
— Что ты ей сказала?
— И тебе скажу, сын. Умереть и унести это с собой в могилу было бы нехорошо. Человек должен умереть чистым, чтоб с его смертью не стало больше грязи.
— Мама, почему Дагна ушла, почему она меня бросила?
Матильда не станет сейчас рассказывать, как отыскала в Каунасе женщину, которую Дагна называла матерью, показала ей эту фотографию... Не станет рассказывать, о чем говорили, как эта женщина умоляла ее молчать, со слезами умоляла, да и сама поклялась: никому ни слова. Но Матильда клятвы не давала, потому что не могла дать, и, узнав, что Дагна беременна, обомлела. Лишь теперь, две недели назад, она рассказала Дагне, Дагна должна знать, ведь кого она спросит, женщина-то та умерла, в прошлом году легла в могилу вместе со своей страшной тайной.
— Не обвиняй меня, сын. Мои дни на пальцах можно
сосчитать. Как яблоко созревшее падает наземь или как лист пожелтевший... И я так, знаю.
Плотный лист белеет на подгнившем полу веранды, и Матильда издалека видит извилистые линии, видит лицо и глаза. Разве это ее лицо, ее глаза?.. «Это не Лепалотас!» — кричал когда-то Саулюс...
— Я тебя спрашиваю, мама: что ты сказала Дагне?
Руки Саулюса дрожат, он всем телом наклонился над
матерью, и взгляд его ранит ее так больно, так больно, что этой болью полнится сердце Матильды, и приходится удивляться, как оно еще не разорвалось. Но оно и не может разорваться, пока не сказано слово. Это слово много лет обручем сдавливало грудь; оно и в могиле бы ее теснило, вечно бы теснило, так что пускай...
— Я ей сказала...
...Не смотри так на меня, Саулюс, не сверли глазами, мне и так больно, мне давно больно, и не потому я говорю, чтоб эту боль взвалить на тебя, ведь твоя и моя боль едины, эту боль не разделишь. И папаши Габрелюса боль, и отца Казимераса... и Людвикаса боль... В муках являемся на свет божий, но впервые заливаемся плачем не потому, что нам больно, а чтобы сказать: я есть... Боль приходит потом, уже потом.
Не смотри на меня так, Саулюс...
— Я ей сказала: Дагна, ты дочка старшего брата Саулюса — Людвикаса. Дочка Людвикаса и Эгле.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Когда-то ты думал, что проклял родной дом. Думал, во всей путанице твоей жизни виноваты отец с матерью, братья, даже папаша Габрелюс. Прокляни теперь свою судьбу. Сто раз прокляни, тысячу раз, но разве остановишь колесо истории, заставишь повернуть его вспять хотя бы настолько, чтобы ты мог, выбежав на дорогу,— как тогда — повернуться лицом к зеленеющему на дворе клену, к матери, стоящей у ворот. Ты не унес их в своей памяти, и злость в твоем сердце укоренилась прочно, будто пырей. Эти корни зла всходят бурьяном по сей день. Против тебя повернулась жизнь. Она тебя осилила, Саулюс, она! Только не ищи виноватых где-то далеко, не найдешь.
Мягка полуночная земля, пахнущая мохом и кустиками ягод. Может, именно так доброе ее прикосновение
чувствовал папаша Габрелюс, убегая от казацкой сотни. На берегу Немана, вместе с Йокубасом Либанскисом, своим соратником. Папаша переплыл Неман, а ты — сумеешь ли? Доберешься ли до того берега, Саулюс? Неман глубок, полноводен, течение стремительно, полно в нем водоворотов. Вставай и плыви, ты слышишь?.. Кто-то позвал, произнес твое имя? Или это сова ухает в сосновом бору?
По шоссе изредка проносятся машины. Все реже и реже они проезжают, и если ты хочешь успеть... Но куда ты хочешь успеть? Куда ты побежишь, кого будешь искать? Встретит пустая квартира. А может?.. Может?.. Хочешь ухватиться за мысль, как утопающий за бритву, и боишься пораниться. Но можно ли израненного ранить еще больнее? Лишь прикончить его можно, убить. Перевернись на спину и вглядись сквозь верхушки сосен в небо. Может, ты и его боишься, неба-то? Чтоб и оно не замахнулось? Боишься?
«Дочка брата Людвикаса»,— догоняет тебя голос матери.
Семнадцать лет ты жил с ней как муж с женой. Раскачиваются ветки сосен, жутко шелестят.
— Дагна — дочка Людвикаса,— вздрагивают твои пересохшие губы, впервые произнося эти слова. Слова будто ночные птицы шелестят крыльями, и ты слушаешь этот шелест, все убегающий назад, по кронам сосен, в прохладный мрак горницы, полный сиплого дыхания. «Людвикас»,— прошептал ты тихонько. Людвикас лежал на широкой кровати у стены. На эту кровать мать укладывала лишь гостей — свою близкую родню, раз в два или три года. Обычно же кровать, застланная узорчатым покрывалом и украшенная целым сугробом белых подушек, стояла неприкосновенной, лишь ранней весной постель проветривали. Людвикас, утонув в этом снегу, метался, ворочался с боку на бок; когда дышал, в груди у него что-то скрипело. Ты хотел окликнуть его еще раз, но побоялся. Слышал, как на той половине избы ходит мать,— бог знает когда она ложится и встает, всегда на ногах,— как во дворе шуршит клен и из дырявого ведра у колодца капает вода.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60