.. Здесь же, в кафе, как Тулуз-Лотрек среди пьяного гомона... О господи, ну и сравнил! Кто ты такой, Саулюс-Витаутас-Юргис Йотаута, сын Казимераса? У тебя нет даже паршивого карманного блокнота. Рисуй на мягкой салфетке «шариком». Пальцем на столе... Не все ли равно, ведь потом это будет списано в убытки. Той же самой рукой. А если не твоей рукой, то чьей-нибудь чужой, результат один и тот же. Но почему ты издеваешься над собой? Привык быть насмешливым и безжалостным. Может, скажешь — жизнь научила? А может, добродушные дяди, которые великодушно поощряют и поднимают, пока твои крылья не окрепнут и ты не станешь с ними рядом, а тогда бьют тебя дубинкой по голове — не смей расти больше, не смей бросать тень на своего учителя, не суй пальцы к его лавровому венку, не смей отщипнуть ни листочка. Неверие разъедает тебя будто ржавчина, ты понимаешь, что должен взяться за что-то большое и важное, но опускаешь руки. Саулюс Йотаута, неужели ты и теперь?.. Неужели и теперь ты еще сомневаешься в себе? А может, это лишь тревога твоих последних дней, боль из-за ухода Дагны, пытка раненого мужского самолюбия? Что это, скажи? Откуда этот туман, эта черная ночь, из которой глядят на тебя глаза, из которой идут к тебе люди, целыми толпами, катятся, словно волны Атлантики у подножия Пиренеев... к тебе, к тебе идут люди, ты не находишь сил ни встать и убежать от них, ни идти им навстречу...
«Еще кофе, Стасяле...» И впрямь, он возьмет кофе и коньяк. Но решение запоздало; Саулюс съеживается:
услышал, как зарокотал бас Ругяниса, и показалось, что его стукнули по макушке. Уповай только на одно: не заметит, уйдет, решив, что в кафе пусто. Саулюс прижимается к стене, прячется за высокую перегородку, но видит: высится выгнутая дугой спина, а глаза исподлобья обшаривают кафе; он боится блеска этих глаз, как приближения лезвия ножа.
— Не могу, товарищ Ругянис... Дам вам только кофеек.
— Ты... мне... только кофеек? Эти помои? Третий раз гущу процедила... кофеек называется...
— Товарищ Ругянис, почему вы так?
— Люблю тебя, Стасе, гадючка. Не веришь? Дай бутылку коньяка, вдвоем с тобой выпьем, и я тебе расскажу.
— Хорошо, я вам дам одну рюмочку.
— И себе налей.
— Спасибо, не могу...
— Окажи мне эту любезность, Стасе... Люблю тебя, гадючка...
— Не дурите, товарищ Ругянис. Отойдите!
— Ах ты... Если б ты видела мою душу... Гадят в нее все, кому не лень... Но я еще покажу, кто такой Ругянис. Я слишком крупная рыба, чтобы они меня проглотили. Не выйдет!
— Вы присядьте, товарищ Ругянис.
— Брр, ненавижу...
Саулюс слышит приближающуюся нетвердую поступь, заслоняет левой рукой лицо и ждет, не пронесет ли...
— В этой вонючей дыре, оказывается, есть люди...— слышит он голос.
Человек ставит, расплескивая, чашку кофе, ставит рюмку, разваливается напротив и только теперь поднимает глаза. Покрасневшие, мутные глаза, кажется, вываливаются из глазниц. Челюсть отвисла, обнажая пожелтевшие лошадиные зубы.
— Йо-тау-та?!
От него шибает перегаром.
Саулюс откидывается, прижимается спиной к спинке дивана и, горько усмехнувшись, в свою очередь выговаривает:
— Ругянис?!
Облитые кофе и коньяком пальцы Аугустаса Ругяни-
— А-а, хорошо,— с горечью протягивает Каролис, но Гервинис, погрузившись в свои мысли, не слышит чужой тихой жалобы.
По дороге с грохотом пролетает грузовик. Каролис ждет, чтоб он удалился, чтобы все кругом затихло. Но и медлить больше нельзя.
— Я хотел спросить, Казис... при молодых не смел.
Гервинис поднимает голову, смотрит на него с печалью.
— Ты, часом, в прошлом году ржи не сеял?
— Ржи?..— Глаза Гервиниса округляются, кажется, он вот-вот рассмеется.
— Ржи, Казис. Не найдется ли полпуда?
— Ржи,— задумывается Гервинис, словно силясь вспомнить, как выглядит эта рожь.— Ржи, говоришь... А зачем тебе рожь?
— Надо, Казис.
— Самогон гнать будешь?
— Не смейся.
— Так зачем тогда рожь?
— Матери ржаная мука понадобилась,— оправдывается Каролис, как ребенок, но, проговорившись, со стыда нахлобучивает фуражку на глаза — солнце шпарит прямо Э лицо.
— Жива еще?..
— Кто? Мать?
— Ага.
— Мы столько не проживем.
— А мне и не надо. Хоть бы годик еще протянуть. Сынок на «Жигулях» покатает...
— Нету, значит?
— Да нету, нету, Йотаута. Уже много лет не сею ржи. На кой хрен эта маета. Ржи,— смеется Гервинис, качает головой.— А я-то думал — чего это ты мне скажешь. Ха, ржи...
Каролис делает шаг в сторону.
— Так я пойду... Не знаешь, у кого?..
Гервинис с трудом встает со ступенек, хватается за косяк двери.
— Не любопытствовал,— открывает дверь и вваливается в переднюю, но тут же высовывает голову.— Слышь, Йотаута? Швебелдокас сеял! Швебелдокас!
Каролис хватается за карман с мешком и медленно выходит на дорогу. Зашел бы в один, другой двор, но это
— Возвращаюсь как-то на рассвете... дело у меня такое было, дернули как следует,— гляжу, идет кто-то по берегу Швянтупе, идет, потом постоит, опять пойдет, опять постоит. Глядел я со стороны, глядел — да это же Саулюс! Малышом ведь знал. Окликнул, а он хоть бы обернулся — знай по лугам бредет. Говорят, художники все такие...— хихикает Гервинис.
— Одного знаю в Пренае, но он парень что надо! — вставляет Пранас.
— Саулюс, наверно, загребает лопатой?..
— Да не знаю, Казис, не спрашивал.
— А мне любопытно... Вот так — то идет, то стоит, смотреть на него надоело, а он все стоит...
Каролис вытирает ладони о лоснящиеся штаны, шепчет Гервинису на ухо:
— Проводи меня.
Гервинис с любопытством смотрит на него, понимающе подмигивает, но опять тащит Каролиса к окну.
— Стоит, а?
— Стоит, Казис.
— Красота, говорю, когда так стоит. И меня сынок научит, сяду и покачу.
Пранас хохочет. Смеется, держась за живот, аж заходится.
— Чего ржешь-то?— багровеет Казис Гервинис.
— Ох, не могу... не могу... Он поедет, старикан! Ну и болтает, умереть можно.
Гервинис топает ногой, сжатыми кулаками бьет себя по бедрам.
— А может, скажешь, за чьи тысячи купил? Не за мои деньги?
Пранас затихает, беззастенчиво смотрит на отца.
— Ладно уж, иди. Напился, так иди.
— Гад! Ты так! Возьму топор и расколошмачу ее!
— Отец!— в голосе Пранаса недвусмысленная угроза.
Гервинис садится на цементное крыльцо, опускает голову.
— Да ты не рыпайся, Казис, уступи,— наставляет Каролис.
— Вот времечко настало! Собственному сыну слова нельзя сказать. Разве думали, что такого дождемся?.. Ах, Йотаута, Йотаута! Тебе-то хорошо, никто на рожон не лезет...
ползут по краю стола, впиваются в столешницу, раздуваются, словно насосавшиеся крови пиявки.
— Может, скажешь: катись к черту?
— Почему? Сиди. Это же не мой дом.
— А если в твоем дому, Йотаута?
— В своем доме я хозяин.
— И все-таки что бы ты мне сказал?
— Перестань кривляться.
Ругянис пытается встать, но, не в силах отодрать от стула отяжелевший зад, удобнее устраивается за столом, оборачивается к стойке:
— Стасе! Давай сюда бутылку!
— Не надо, товарищ Ругянис.
— Кому не надо? Мне или тебе?
— Обоим.
— Ты пьешь, Йотаута?
— Выпил.
— Горе заливаешь, Йотаута?
— Не приставай. Я же тебя не спрашиваю...
— Ну, я-то все могу сказать. Ломаю лед, Йотаута, и сломаю, вот увидишь!
— Желаю удачи.
— Иронизируешь?
— Я серьезно. Сражайся за себя.
Ругянис облокачивается на стол, подается всем телом вперед, его прищуренные глаза впиваются в Саулюса.
— Ты сказал, Йотаута, это я сражаюсь за себя? За себя? Тебе так кажется?
— Помнится, когда-то ты говорил: если я за себя не постою, то кто постоит?
— Бывает, наговоришь чепухи. Но сейчас, Йотаута, в данной ситуации, я сражаюсь за себя, так, по-твоему, получается?
— Ты пьян, товарищ Ругянис, да и вообще нам с тобой лучше... Будь здоров.
— Нет уж, посиди,— Ругянис стискивает руку Саулюса крепкими тупыми пальцами.— Посиди. Думаешь, мне все так просто, легко... Достаточно пальцем шевельнуть, и рождается новое произведение, да?.. Нет, нет, ты посиди, наберись терпения. А все-таки выпьем, а? Стасе!
— Не могу, мне надо идти.
Ругянис опрокидывает свою рюмку, встряхивает головой, густая седая грива колышется.
— В муках рожаю, Йотаута. В муках каждая моя работа на свет приходит.
— Думаешь, ты один в муках творишь?
— Я о себе говорю!
— О себе!
— Меня человек заботит! Человек! Ему нужен мой «Хозяин». Я создал портрет человека, современного хозяина. Хозяина всей нашей жизни! Обобщенный, осмысленный. Так и прет из него уверенность, силища! Сколько мне нервы трепали, пока приняли. Ну, денежки выплатили. Пускай они задницы себе этими бумажками подотрут. Не, того я творил, чтоб меня купили и я молчал. Чтоб работа в запаснике пылилась! Она должна на виду стоять, люди должны ее видеть...
«...Как «Древнего литовца»,— едва не срывается у Саулюса, но он вовремя спохватывается — какой смысл ввязываться в спор с Ругянисом. Хоть за дверью, но он все равно скажет последнее слово и будет чувствовать, что доказал свою правоту. В марте на выставке Саулюс видел «Хозяина» Ругяниса. Пробовал даже убедить себя, что не понял, не рассмотрел как следует, не вник. И второй, и третий раз приходил на выставку, смотрел на скульптуру, наблюдал, как реагируют зрители. Остался в полной растерянности. Слышал суждения друзей: «Новое понимание человека, замечательно, впервые...»—«Одна холодная масса, ничего больше».— «Сколько желчи, грубости...» — «Не надо торопиться отвергать...» — «Мусор! Не сравнить с «Древним литовцем». Саулюс молчал, не поддакивал ни тем, ни другим, потому что знал: его мнение, каким бы оно ни было, истолкуют по-своему. Ждал, что скажет критика. Ни слова. Ругянис в появившемся интервью широко комментировал последнюю работу, считая ее лучшим своим творением, самым удачным, потребовавшим больше всего сил и сердца. Ругянис же еще где-то написал о «Хозяине». Вот и все. Почему так бывает: величественное произведение и рядом с ним — ничтожное? Просто не верится, что обе работы вышли из-пбд одного резца. Другие это замечают, только все его творения для него одинаково хороши, и не пробуй какое- нибудь хулить. Почему хулить? А может, Аугустас Ругянис ушел так далеко, что мы уже не поспеваем за
ним?.. Новое поколение скажет свое слово и возвеличит «Хозяина»...
— Чего молчишь, Йотаута? По-твоему, не стоит драться?
Саулюс, думая о своем, искренне соглашается:
— Даже надо драться.
— То-то!— радуется Ругянис.— Тебе не кажется, Йотаута, что нам с тобой надо протянуть друг другу руки?
Ругянис сует через стол потную ладонь, жесткую и задубелую, как у каменотеса.
— Почему?
— Скажем, настал такой час.
Саулюс хватается за тонкую ниточку, ведущую куда-то — куда?..— цепляется за нее, знает, что не выпустит из рук.
— Какой такой час?
— Такой, Йотаута, небо проясняется.
— И все-таки...
— Боже мой, как нам нужна бутылка коньяка.
— Говорил—«не буду пить». Ты все-таки договаривай.
Ругянис сжимает ладонь в кулак, откидывается на спинку дивана.
— Мы — люди искусства. Сам знаешь, как я тебя уважал. Друзьями были. Теперь ты думаешь: Ругянис такой, Ругянис сякой. Ругянис такой, какой он есть! И всегда он был таким, что бы ты о нем ни думал. Но мы с тобой люди искусства, говорю. А человек искусства, Йотаута... сам все должен понимать. Ты вот не желаешь пообщаться со мной, нос воротишь. Один сидишь, пьешь. Почему?
— Свою автобиографию я рассказывать не намерен.
— А я и не прошу. Только не думай, что люди о жизни художника узнают из его собственной автобиографии.
— Спасибо тебе, неплохо поработал, популяризируя мое имя.
— Зря ты, Йотаута, желчью плюешься. Давай будем мужчинами, черт подери, если художниками быть не можем.
— Будем людьми!
— Поэтому я первый предлагало тебе руку.
— Оказываешь мне милость, да? Позволяешь себе подать руку Йотауте, да?
— Ты не думай, Йотаута, что я ничего не знаю.
— Да что ты знаешь, что?— Саулюс задыхается от ярости.— Что Дагна меня бросила, знаешь?
Ругянис криво и ликующе усмехается:
— Наконец-то заговорил.
— Что ты еще слышал, Аугустас Ругянис?
— Не устраивай истерики. Могу добавить: если уход Дагны для тебя был сюрпризом, то для кое-кого...
— Ты видишь Дагну?
— Мы с тобой люди искусства, Йотаута...
— Ты видишь Дагну?— налегая грудью на стол, Саулюс прижимает Аугустаса Ругяниса к стене.
— Если хочешь напрямик — скажи, кто из женщин — кто?— понимает нашу работу?
Саулюс медленно встает, опираясь руками на стол, и вполголоса, но очень отчетливо произносит:
— Удивительно твое величие, Аугустас Ругянис, но еще больше — твое ничтожество.
На улице он думает, были ли люди в кафе? Слышал ли кто-нибудь их разговор? Заметила ли барменша Стасе, как он бросился в дверь? Ничего не может вспомнить, а в следующую минуту перестает напрягать память, потому что все заглушает яростное желание что- то сделать, выкинуть что-нибудь. Вышибить локтем окно магазина, заплакать посреди улицы... Вскарабкаться на леса реставрируемого дома, в зеленом скверике броситься ничком на траву... или усесться вот тут на ступеньках... Руки в карманах брюк, голова втянута в плечи, ноги водят с одного края тротуара на другой. Прохожие расступаются, обернувшись, провожают подозрительными взглядами. Никому он не нужен, один среди незнакомых, куда-то спешащих людей. Один во всем городе, в чужом мире, и ему так мало надо — место, чтоб посидеть спокойно. Но где оно, такое место? Куда податься, пока не учинил скандала?
Перекошенные деревянные, окованные железом ворота приоткрыты. Трое стоят тесной кучкой. В руке старика поблескивают бутылка и стакан. Саулюс Йотаута, споткнувшись о рытвину, вбегает в подворотню, протягивает руку к стакану. Старик наливает почти доверху красной густой жидкости, и Саулюс осушает стакан. И тут же натыкается на взгляды, кажется, видящие
насквозь. То ли от выпитого портвейна, то ли от этих тупым железом режущих взглядов его передергивает. Вернув пустой стакан, достает из кармана мятую бумажку, сует самому молодому из троицы, прыщавому увальню, но старик тут же выхватывает деньги и подает маленькому, тощему человечку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60