Пустота... Всюду пустота...
Садится и не может сообразить: заснул или нет. Кажется, все время видел летящую под потолком люстру, слышал утренний гомон на дворе. Смотрит на часы на руке. Шесть. Может ли это быть? Прикладывает к уху. Стоят. Да, да, сам уже не помнит, когда заводил. Бросает взгляд на будильник на подзеркальнике. Половина третьего. И будильник стоит. Остановились часы, остановилось время... Мелькнула мысль: поднять трубку и послушать голос автомата, но он не может вспомнить номер, а искать в книге просто нет сил. Оглядывается. И только теперь замечает, что сидит на Дагниной кровати. А его кровать... Неужели Саулюс застелил ее в то утро, когда уезжал? Точно нет. Оставил смятую постель, помнит как сейчас. Но кровать застелена, на ней — взбитая плюшевая думка.
Саулюс вскакивает, обходит комнаты и всюду замечает следы женской руки. Даже цветы в вазе свежие.
«Дагна!»—пронзает его мысль, от затылка до подошв пробегает дрожь; колышется пол, и Саулюс хватается за подлокотник кресла.
Где Дагна?
Комплект мебели для гостиной, который она выбирала, ковер, который она выбирала, ниспадающие тяжелыми складками шторы, которые она повесила. Она, она... Когда он получил эту квартиру — три комнаты в торце железобетонной коробки,— все говорили: ему повезло. Так думали и Саулюс с Дагной, перебираясь из вонючей дыры в Старом городе. Наглис был совсем крошка, месяца не было ему, и они были наверху блаженства. «Вот твоя комната, здесь будет гостиная, конечно лучше бы не проходная, а тут спальня»,— окинув все взглядом, решила Дагна, и Саулюс не стал возражать. Он гнушался быта, устраивать который нужны не только способности, но даже, как ему казалось, своеобразный талант. Вскоре он убедился, что у Дагны этот талант или хотя бы упрямство есть в избытке. Для начала она подыскала приходящую няню и исчезала на целых полдня, а вечером говорила: «Узнала, завтра в магазин привезут... Как ты думаешь, берем? Правда, я уже почти все истратила...» Скромные сбережения Саулюса мгновенно растаяли, но в квартире можно было чувствовать себя удобно, не стыдно и гостей позвать.
— Только не жалей денег своей женушке, она все тебе из-под земли достанет,— весело говорила Дагна за обедом.
— Из тебя бы вышла неплохая бизнесменка,— рассмеялся Саулюс.
— О, конечно! Я кое-чему научилась.
— Почему ты вернулась в Литву?
— Знала, что здесь тебя встречу. Ты недоволен?
— Дай-ка нос.
Саулюс через стол поцеловал Дагну, и они продолжали нести всякий веселый вздор. Редко бывало такое хорошее настроение, не испорченное мутью повседневных трудов да редакционных интрижек. Вдобавок он готовился ко второй своей .выставке, правда небольшой, в фойе кинотеатра «Пяргале», но он-то ведь и не рвался в просторные гулкие залы. «Искусство не любит толпы!» — это был один из неписаных девизов, которыми руководствовались они, молодые. Конечно, злились на «стариков», которые свысока обзывали их начинающими. В искусстве не может быть ни начинающих, ни кончающих. Есть только две категории художников: консерваторы и новаторы, они, молодое поколение, решившее вернуть из небытия славу литовского искусства. Иногда Саулюс делился этими мыслями и с Дагной, но она ко всему этому относилась скептически. «Я столько наслушалась всяких манифестов молодежи т а м»,— говорила она. «Тогда ты была еще ребенком и ничего не понимала. Ничего ты не можешь и утверждать с уверенностью, потому что и у них и у нас все еще впереди».— «Ну да, разумеется...» Саулюс уловил в словах жены иронию. «Ты не веришь в меня!»—сердито крикнул он. «В тебя я верю, Саулюс. Но не в болтовню».— «Не веришь!»—«Верю в твою работу, Саулюс».— «В работу, в работу... Чтобы родились работы, нужна программа, общая ситуация. Ни черта ты не понимаешь!»— «Не понимаю, Саулюс»,— согласилась Дагна. Но это были коротенькие ссоры, внезапные всплески чувств, которые в тот же день остывали, гасли, и они снова разговаривали как ни в чем не бывало.
— Хочу как-нибудь приятелей позвать,— сказал Саулюс после сытного обеда.
— Это хорошо.
— Не боишься, что ковер затопчут?
— Скажу, чтоб разулись.
— Шлепанцев столько нет...
— Побудут в носках.
'— Неудобно. Знаешь, художники...
— Носки дырявые, ноги давно не мытые?
— Дагна, с тобой иногда очень нелегко разговаривать...
— О, Саулюс!..— Ее нежные руки обняли его.
Саулюс притащил пять бутылок белого вина и поставил в холодильник.
— В субботу, Дагна... Какую-нибудь закуску приготовишь. Что-нибудь простенькое и немного... Дагна...
Дагна не ответила. В открытую дверь он заметил, что она в спальне.
— Дагна, в субботу...— Саулюс вдруг замолк, увидев заплаканные глаза жены.— Что случилось, Дагна?
Распахнув шелковый халат, она кормила ребенка. Дрожа всем телом, глубоко вздохнула.
— Я боюсь, Саулюс.
— Что такое, Дагна?
Саулюс присел на краешек кровати, глядя, как красный морщинистый детский ротик сосет белую мамину грудь.
— Почему ты молчишь, Дагна? Иногда ты и впрямь...
— Мы с Наглисом сегодня были у врача...
— И что? Ведь ребенок спокоен.— У Саулюса камень свалился с груди, он не слишком верил врачам да их советам.— Что же говорила твоя врачиха?
— Велела опять прийти.
— И поэтому ты распустила нюни?
— Нет, нет, Саулюс! Она увидела... Ей показалось, врачихе... И мне теперь кажется, когда гляжу...
Слеза капнула на личико младенца, Дагна осторожно сняла ее уголком пеленки.
Саулюс встал, повернулся к окну.
— А я думаю, у тебя нервы... и больше ничего...
— Саулюс!
— Да, да... Врачиха сказала! Ей показалось, и все... Начни верить каждому врачу, черт что будет, с ума сойдешь.— И, минутку помолчав, словно решив, что успокоил Дагну, добавил: — В субботу вечером приятели нагрянут. Еще три дня, есть время, надо только подготовиться.
Саулюс закрылся в своей комнате, полистал газету, пробежал глазами заголовки. Подумал, что дома не сможет заняться ничем серьезным, Дагна опять что-нибудь выдумает, заведется, не лучше ли...
— Я ухожу,— сказал уже в пальто.— В мастерскую.
В субботу приятелей встретил он один. «Где же Дагна?»— «Ах, ребята, такова семейная жизнь, в больнице вместе с чадом».—«Бывает, все бывает с малышами, но мы... Что ж, Саулюс, за тебя, за твою новую жилплощадь».— «И за вас, ребята».— «Послушай, Саулюс, тебе не кажется, что ты здесь разжиреешь — понравились тебе удобства, начнешь малевать красивые картинки, а?..»—«Ребята, Саулюс не из таких. За нашу дружбу, ребята! Взорвем заплесневелый мир, ура!..»
Ура!.. Ура до самого утра...
Открыв дверь спальни, он увидел пустую кровать, рядом с ней — пустую коляску. «Дагна»,— прошептал тихо, влажными от вина губами.
«Дагна»,— повторяет теперь ее имя Саулюс и снова тупо оглядывается вокруг.
Ответила ему женщина и вяло объяснила: «Дагна Йотауте в отпуске и на работу выйдет через две недели». Саулюс повесил трубку, оттолкнул плечом стеклянную дверь будки и медленно побрел по узкой улочке Старого города. Заглянуть бы в «Нерингу», застал бы там приятелей — кого-кого, а уж Стасиса Балтуоне точно, но что он им скажет. Они и так наверняка распустили языки, неожиданное исчезновение Саулюса, конечно, показалось им подозрительным. А может, им все известно, даже то, что говорила тебе мать?
На улицах полно людей, все куда-то спешат. В душном воздухе витают запахи бензина, пота и теплого пива. Перед огромной желтой цистерной, запотевшей под знойным солнцем, стоит очередь мужчин. Счастливчики с бокалами в руках неторопливо потягивают пиво. Неподалеку, у ворот университета, появляются гурьбой туристы. Одни перебросили черные пиджаки через плечо, другие выпустили на брюки полосатые рубашки, смотрят задрав головы, взгляды мужчин устремлены на цистерну с пивом. Гид, пожилой человек с фотоаппаратом на груди, звонко начинает рассказывать о соборе святого Иоанна. Саулюс останавливается в сторонке, ему приятно слушать этого человека, влюбленного в родной город и его историю. От группы отделяется полногрудая женщина — на одной руке у нее болонья, в другой авоська с покупками — и подходит к Саулюсу.
— Не подскажете, где универмаг?
До Саулюса не сразу доходит ее вопрос, и она переспрашивает.
— Вот тут. Тут!— Саулюс бросает гневный взгляд на женщину и торопливо сворачивает на улицу Горького.
Перед Дворцом художественных выставок он сбавляет шаг, смотрит на картины в витрине, не может узнать, чьи они, и раздумывает: зайти или нет? Но почему он боится показываться на людях? Выпьет чашечку кофе. Крепкого черного кофе. Не помнит уже, когда пил, ведь в деревне...
В полумраке кафе за длинным низким столом устроилась веселая молодая компания. Видно, студенты после экзамена. Дальше женщина с маленьким мальчиком. Вот и все. Удивляться приходится, как здесь пусто, ни одного знакомого. Саулюс, повеселев, подходит к стройке.
— Один кофе, Стасяле,— просит.
Молодая, всегда благожелательная женщина, знающая половину представителей мира искусства Вильнюса, живо оборачивается, в ее глазах — удивление.
— Это вы... А вас ищут.
— Милиция?
— Друзья, что вы! Спрашивают, не заходил ли! Говорю, целый месяц не видела.
— Лето, Стасяле. Порхаем, будто пчелы. С цветка на цветок, некогда и в улей вернуться.
Саулюс сам удивлен, что может так весело и беззаботно говорить.
— Еще из этой капельку...— машет рукой на пузатую бутылку французского коньяка с золотой надписью «Кети МагЫп».
— А если опять друзья будут спрашивать?
— Скажите, что я жив и здоров.
Он устраивается за укромным столиком у стены, за перегородкой, обитой искусственной кожей. В этих крохотных купе стоящего на вечном приколе вагона каждый день перемалывают будни литературы и искусства, притупляют боль бессонных ночей и празднуют минутные победы. Здесь делят гроши, а богатые и могущественные щедро швыряют крохи, здесь завязывают знакомства с женщинами и деловыми людьми; солидные, титулованные, сурово судящие о морали ближних таланты, раненные стрелой амура, заглядывают сюда с женами друзей или «многообещающими начинающими...». Это место смахивает на базар: здесь покупают и продают, торгуются и ударяют по рукам, бранятся и плачут, суют руку в чужой карман и возводят ореолы. Сколько раз — сто, а может, несколько сотен — и он был здесь ухмыляющимся клоуном и тихо страдающим арлекином. Сейчас... уже не то, нет былого размаха... «Неужто мы постарели? Неужто превратились лишь в зрителей? Ленивых, равнодушных, все и вся взвешивающих и ко всему примеривающихся. Какой из этого толк — прежде всего спрашиваем самих себя. Ведь, кажется, именно из этого кафе... правда, перед тем посетив за вечер еще три веселых заведения, вышли мы заиндевелой зимней ночью на улицу; наперебой хулили богов Олимпа и редакторов, поющих гимны конъюнктуре; брели в обнимку, сами не зная ни куда, ни зачем, да это было и неважно. Запоздалые прохожие издалека огибали нас, приятно было крикнуть идущей на другой стороне улицы женщине: «Эй, девочка!» Где-то
впереди вырос унылый скверик, бюст под голыми деревьями. Мы развалились на скамье, болтали невесть о чем. Балтуоне встал, подошел к памятнику, прислонился. «Ребята, посмотрите, как бы выглядел мой бюст на таком постаменте!» Мы радостно захохотали. Балтуоне не унимался. «Мы говорим о гуманизме, о внимании к человеку, а вот бедняжка мерзнет. Ведь зябко тебе, дяденька? Слез бы ты с этой кучи кирпича, побегал бы. Ах и мерзавец же твой папаша скульптор Неизвестно кто. Мог бы хоть одеть потеплее...» Мы предложили Балтуоне — подари-ка ему пальто. «Нет, ребята, что могу, то могу — шапку!» И напялил свою потрепанную ушанку на заснеженный бюст. А потом... Машина с маленьким зарешеченным окошком, ледяной душ, дощатые нары. Утром — долго допрашивали, что-то писали и сказали наконец: «Вы можете убираться, только за ночлег не забудьте заплатить, а ты,— показали на Балтуоне,— останешься». Балтуоне дико обиделся: «Я вам еще раз напоминаю: я поэт Балтуоне! Скоро вы возьмете меня... мой сборник стихов и увидите... Я не буду молчать, я пожалуюсь. Дайте телефон, мне надо позвонить». Никто не спешил давать ему телефон. Мы позвонили на улице, из автомата, большому другу юных талантов, и тот, побрюзжав и напомнив нам, что дар божий надо лелеять с юности, еще в тот же день вытащил Балтуоне на свет божий. Мы снова отметили это событие, но уже без всякого размаха, даже не нашли о чем поговорить. Конечно, когда издательство отвергло рукопись, Балтуоне стал пострадавшим, жертвой. И по сей день он таков... Ого, если бы вспомнить все встречи... Нет желания». Если и вспомнится иногда какая- нибудь шалость юных дней, Саулюс отгоняет эти воспоминания, боится их как привидений. «Неужто и впрямь стареем? Постарели? Со снисходительной улыбочкой глядим на молодежь. Пока еще с улыбочкой, а скоро начнем их воспитывать, станем объяснять, что хорошо и что плохо. «Старики»,— скажут они. А может, мы просто испугались потерянного времени?»
Рюмка пуста, кофе остыл. «Надо бы повторить»,— думает Саулюс, облокотившись на стол, но хорошо просто так сидеть в углу, и он не может встать, не может даже руку опустить. Хоть бы сама барменша догадалась. «Стасяле, еще одну»,— говорит он мысленно, но Стасе не видит, ее нет. Перед глазами из темного густого
тумана, из ночи выплывает лицо старой женщины, оно знакомо, ей-богу знакомо, только Саулюс не может вспомнить, где видел его. Но это же мать. Его мать, Матильда Йотаутене. А может, и не она, просто похожая как две капли воды, да это и неважно, правда неважно. Лицо матери, каждая морщинка, взгляд ее глаз — суровый и родной, скорбный и радующийся — сопровождает Историю, идущую через Лепалотас, через всю Литву и Европу. В ее глазах — встречающих и провожающих, благословляющих и осуждающих — умещается все, обретая новый, неведомый образ, живую плоть и мятежную душу... Хаос пляшущих линий и штрихов, эта бесформенная масса, будто кратер лаву, исторгает все новые знакомые и незнакомые лица, людей, судьбы... Дайте мне лист бумаги и карандаш.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60