В углу мастерской в глыбе глины проступали очертания скульптуры человека в натуральную величину, и можно было уже разглядеть ее мощь и величие...
— Что скажете?— через минуту гордо спросил Ругянис.
— Виват!— Альбертас Бакис хлопнул в ладошит
— Мнение Йотауты я уже слышал однажды. Мог бы и повторить, Йотаута.
Саулюс попятился, насупил лоб.
— Не слишком ли расплодились вот такие, с задранной вверх головой?
По лицу Аугустаса скользнула тень.
— Шутишь?
— Я всерьез.
— Что ты говоришь, Йотаута?
— Не слишком ли много таких?..
— Глупость,— желчно рассмеялся Аугустас, взмахнул рукой.
— Представим себе, памятник стоит на холме. Голова поднята, глядит куда-то...
— Не куда-то, а на запад, Йотаута!— вспылил Аугустас.— На запад, на врагов! Он стоит на страже, он готов грудью отразить врага. Да и отразил он не одно нашествие. Как ты не понимаешь сути? Лучше выпьем.
Альбертас присел, посмотрел на фигуру снизу, потер руки.
— Все-таки, голубчики, Саулюс в чем-то прав.
— И этот туда же...
— Мы можем и помолчать,— отвернулся Саулюс.
— Я все сюда вложил: свою любовь и ненависть, свою веру и надежды. Ну, скажи, Йотаута... Скажи, скажи...
— Не лучше ли было бы или даже правильнее, если б твой литовец просто смотрел на свою землю, на родные поля.
— Ну, ну...— торопил Аугустас, но Саулюс уже не слышал в его голосе насмешки.
— Ты подумай: он смотрит на свою землю, на свою, не на чужую. Он никогда никому не угрожал, не навязывал своей воли. Стоит он твердо, непоколебимо и взгляд спокойных глаз словно говорит: «Здесь — Литва».— В глазах Саулюса зажглись жаркие огоньки, он сам невольно стал в эту позу.— Ты слышишь, Аугустас? Он тверд, потому что стоит на родной земле. И говорит: «Это моя земля, она наша... наших детей... И никому не дозволено топтать ее!»
Руки Аугустаса Ругяниса повисли, плечи опустились, он сгорбился, уставился расширенными глазами на Саулюса.
— Подожди, подожди...— голос его звучит сипло, как из-под земли.— Он тверд, потому что стоит... Он весь здесь, на этой земле...— Аугустас встряхивает копной волос.— Ты можешь с ума свести, Йотаута!
— Мне так кажется.
Аугустас подбежал к стояку с фигурой мужчины и уставился на свое творение.
Дагна увидела, что Аугустасом овладела новая мысль, что он борется с собой — согласиться или отбросить... Конечно, не легко признаться, что ты не так уж непогрешим.
Аугустас вдруг развел руки, преувеличенно громко рассмеялся:
— Ха-ха! Подумаю... Все-таки, пожалуй, подумаю, но не уверен, что буду что-то менять. Я ничего еще не говорю.
Все выпили по чарочке. Ругянис грузно опустился в старое кресло, уставился перед собой неподвижными, остекленевшими глазами. Потом вдруг вскочил.
— Моя персональная выставка давно закрыта, но и сейчас... Вот пресса за последние месяцы.— Снял с полки зеленую папку, вытряхнул на стол газеты и журналы.— И не только республиканская, Москва пишет. Из Таллина прислали журнал, снимок на всю страницу... Но с какой стати я демонстрирую вам всю эту чепуху?— Аугустас смахнул рукой все со стола на пол.— Разве я для того работаю, чтобы какие-то искусствоведы пописывали? От журналистов отбою нету, гоню вон, как собак. Интервью, интервью!.. Да пускай они все катятся... Вся эта суета работать мешает, вы понимаете? Как другим — не знаю, некоторые копаются в своих рисунках и ждут, чтоб их хоть раз в год упомянули, а мне наплевать. Меня весь этот парад выбивает из равновесия.
Аугустас поддел ногой толстый журнал, тот полетел через всю мастерскую. Он рассмеялся весело и зло, словно мстя кому-то и явно потеряв чувство меры.
— Надо самому знать, чего ты стоишь, своим творчеством надо заставить других опуститься на колени перед твоей работой, как перед алтарем!— Ругянис говорил, расхаживал по мастерской, казалось, он готов тут же с кем-то сразиться.— Я так понимаю!— И снова рассмеялся.
Саулюс с Альбертасом угрюмо молчали, не в силах понять: что это — игра или искренние слова?
— Ты не боишься, Аугустас?— спросила Дагна.
— Я? Боюсь? Чего мне бояться?
— Себя.
— Себя? Ха...
— Эта бесконечная самоуверенность...
— Самоуверенность, ха... А как прикажешь работать без уверенности? Даже в постели женщине не нужен мужик, не уверенный в своих силах.
— Пардон!— крикнул Альбертас.— Может, нам пора домой?
Затрезвонил телефон. Аугустас покосился на зеленый аппарат.
— Выпьем!
Телефон затрезвонил опять. Ругянис поднял трубку. Его лицо засияло, но тут же приобрело растерянное выражение.
— Приятно слышать... Да что вы... Пашу, как вол, без передышки. Да, участвовал, это же входит в мои обязанности... Собралось много, но все прошло спокойно, культурно... Пожалуйста...
Ругянис напряг слух, чуть съежился, прикрыл ладонью рот, словно не желая, чтобы другие слышали этот разговор.
— Конечно, работы очень неровные, но одна-другая... Можно бы пересмотреть, даже надо...
Дагна бросила взгляд на Саулюса, уставившегося в угол, покосилась на Альбертаса, который топтался в нерешительности посреди мастерской.
— Может, позволите вам завтра утром позвонить? Сейчас, видите ли, я... Да, да, завтра непременно.
Ругянис повесил трубку и обернулся не сразу. Взял книгу абонентов, полистал и швырнул на подоконник.
— Говорю, от журналистов отбоя нету.
Альбертас Бакис ухмельнулся:
— Не ломай дурака, Аугустас. Спокойной ночи!
Ругянис чуть потупил голову, но лицо его было бесстрастно.
Саулюс последним захлопнул дверь.
Два дня спустя работ Вацловаса Йонелюнаса на выставке поубавилось. В начале следующей недели выставку закрыли. Вацловас засел дома, целыми днями не ступал ногой за порог. Никому не открывал, ни с кем не разговаривал. Саулюс сжимал кулаки, метался, места себе не находил. Потом успокоился, погрузился в работу. Он был так занят, что не находил времени даже для Дагны. Изредка ей удавалось вытащить из него слово-другое, и она узнала, что до лета он хочет закончить новый цикл, что осенью будет участвовать в вы
ставке графики, что пять его эстампов посылают в Польшу... Дагна думала, как страшна работа, которая настолько порабощает человека. А может, Саулюс просто охладел к ней, к Дагне? Давно уже охладел? Она вспомнила болезнь ребенка, похороны, вспомнила всю свою жизнь и заплакала. Плакала мучительно, вздрагивала всем телом, не знала, что и сказать Саулюсу. «Мне так тяжело иногда»,— простонала. «Ты все не можешь забыть Наглиса. Уже сколько лет... Если б я мог, Дагна, я все начал бы сначала, стал бы инженером, физиком, химиком, даже учителем физкультуры, и после работы мы сразу же встречались бы, были бы вместе. Как мне исправить эту ошибку? Проклят час, когда я сунул голову в эту петлю...»—«Ты иначе не мог».— «Не мог? Лучше быть каменщиком или токарем, чем скверным художником...»—«Но тогда я бы тебя не встретила».— «Может, так оно было бы лучше».— «Почему ты так говоришь?»—«Не знаю». Саулюс замолчал, ласково через шелк тонкой ночной сорочки гладил ее плечи, грудь; его рука успокаивала Дагну, и он сам успокаивался, шептал жаркими губами: «Так есть и так будет, Дагна... Легко не будет ни тебе, ни мне... И все-таки улыбнись, Дагна. Я и в темноте увижу твою улыбку». Дагна и впрямь улыбнулась и положила голову на откинутую руку Саулюса.
Казалось, все ушло, посещение мастерской Ругяниса забылось, потускнело, как никому не нужное недоразумение. Но какое-то время спустя, когда отмечали семидесятипятилетие одного профессора, все неожиданно воскресло. По правде говоря, Дагна и хотела и не хотела идти на этот вечер, потому что чувствовала: им снова придется столкнуться лицом к лицу с Ругянисом. И впрямь Аугустас, покружив поодаль в галдящей толпе, вывел ее танцевать. Он был уже навеселе и тискал пальцы Дагны.
— Хорошо поставленная комедия, верно?— сказал он, оглядев танцующих.
— Маэстро заслужил такие искренние слова.
— Хо! От этого потока славословий меня просто выворачивало, извиняюсь. А что он сделал-то? Пустил на свет божий целую толпу неудачников?
— Почему ты так говоришь, Аугустас?
— Всю свою жизнь он старался делать художников, забывая, что художником надо родиться. Конечно, для
начала сам Маэстро должен был родиться художником. Юбилейная выставка его графики... извиняюсь...
Дагна молчала. Аугустас, не слыша музыки, старался не отставать от других и отплясывал какой-то рок- фокстрот, то и дело задевая крупными плечами танцоров. Как бы между прочим обмолвился о группе английских скульпторов, посетивших его «Древнего литовца». Все были ошеломлены. Но Аугустаса это меньше всего заботит. Плевал он!
— Я развелся с женой, Дагна,— сказал он неожиданно, остановившись посреди зала и держа Дагну в объятиях.
— Надо танцевать,— сказала Дагна.
— Я развелся,— повторил Аугустас.
Дагна не знала, что ответить, и только усмехнулась.
— Найдешь другую.
— Я женщин не ищу, они сами меня находят. Чтоб переспать...
— Не груби...
— ...Не отказался бы и с тобой...
В Дагну впились пронзительные глаза заклинателя змей, от взгляда которых змеи и впрямь должны бы оцепенеть. Неужели этого человека она когда-то уважала, считала другом семьи?
— Ха-ха! Пошутил, извиняюсь. Нет, я не из таких, которые... Хотя Саулюс мне... Тебе разве не ясно, почему ему нужна была моя дружба?
— Ему... нужна?
— Чтоб я вытащил его из неизвестности, чтоб поднял... Слабому всегда удобно прислониться к сильному. Не один он такой. Нет, нет. На белом свете таких большинство... Ничего не поделаешь, что бог одному отвалил таланта, а другому его пожалел.
Летел зал, раскачивались хрустальные люстры, ухмылялись лица танцующих — знакомые и незнакомые, с любопытством глядя на Дагну и Ругяниса.
Дагна вызволила руку, попятившись, уставилась на Ругяниса, как на привидение.
Лицо Ругяниса пошло лиловыми пятнами, глаза затуманились. Он неожиданно расхохотался.
Дагна повернулась. Казалось, волна хохота прокатилась по всему залу; она шагала на подгибающихся ногах не по скользкому паркету, а брела по рыхлому раскаленному песку, и жаркие пылинки иголками вон
зались в ее ноги, во все тело. Идти, идти по раскаленному, сухо скрипящему песку. И не оборачиваться. Только не оборачиваться...
— Сам знаешь, Саулюс, что Ругянис лил помои и на тебя и на меня. Воображение у него буйное. Конечно, и Йонелюнас ему помешал, и еще...— Дагна молчит.— Пускай люди теперь думают, что ты меня бросил. Ты бросил...
Саулюс медленно качает головой, но Дагна видит, что его мысли где-то далеко, ужасно далеко. Но вот он уже возвращается к ней и улыбается — мол, все слышал и понял...
— Сегодня я, Дагна, уезжаю в деревню, обратно в Лепалотас. Завтра сто лет со дня рождения отца, и я должен быть там.
— Езжай.
— И еще я начал... Мне кажется, там я начинаю все сызнова. Ведь когда человек рождается, не ему больно.
— Езжай, Саулюс.
— Я не могу сейчас рассказать, боюсь — проговорюсь, и исчезнет все, что вижу. Ведь слова хоронят мысль. Как песок следы.
Дагна чувствует, что ее ноги снова обжигает раскаленный песок. Она идет по песку, опять идет одна, увязая до колен, и боится упасть...
— Ты не сиди там, на даче у подруги. Возвращайся домой и живи. Возвращайся, чтоб дом не пустовал.
Дагна, словно ее разбудили, поднимает голову:
— Тебе было письмо на столике. Нашел?
Саулюс не может вспомнить, о каком письме говорит Дагна. Наконец сует руку в карман, достает сложенный листок и кладет перед ней. Пока Дагна читает, Саулюс смотрит в сторону, слыша авторитетные наставления директора, требования... и так далее, и так...
— Что теперь будешь делать?
Что он будет делать? Что он может делать?..
И так далее, и...
— Бумаги у тебя нет?
Дагна находит в сумке сложенный вчетверо белый листок, похожий на тот, с подписью директора.
— И шарик.
Она подает ручку и не спускает глаз с правой руки
Саулюса, которая очень медленно выводит первые буквы, а потом берет разгон и начинает торопиться. Буквы все мельче, неразборчивей... Он отталкивает бумагу, глубоко втягивает воздух — писал затаив дыхание.
— Положи в конверт и отправь.
— «Прошу освободить меня от занимаемой должности»,— читает Дагна единственную короткую фразу.— И все?
— Все. Буду служить одному богу.
— В заявлении не указаны мотивы.
— Не поймет. Только посмеется.
— Хорошо, я отправлю,— Дагна складывает заявление, прячет в сумку.
Саулюс поворачивает голову, словно его окликнули. На ступеньках, под свисающим плющом, стоит Стасис Балтуоне, щиплет пальцами буйную бороду и раскачивается всем телом, кажется не веря своим глазам. Наконец трогается с места, лавируя между столиками, и уже издали посылает улыбки.
— В третий кабак захожу, неужто, говорю, не увижу знакомого лица. Мое почтение старым друзьям,— Балтуоне кланяется и, пошатнувшись, опускается на стул.
Саулюс отодвигается со своим стулом и говорит:
— Ты опоздал, Стасис, мы уже уходим.
— Дагна, ты можешь приказать Саулюсу, чтоб еще посидел?
— Нам правда пора.
— Как вы похожи друг на друга, а? Ах, Саулюс, Саулюс, куда ты добежишь? Мир — куча гнилья, змеиный клубок. Подожди, коллега, я тебе из последней почты... Реши-ка такую арифметическую задачку.
— Не люблю арифметику, она мне напоминает магазин.
— Можешь послушать или не можешь? Коротенькая, из последнего задачника... Из подъезда одного дома вышел классик А, из другого подъезда — Б. Оба встретились в точке В. Классик А: «Ты читал мой новый роман?» Классик Б: «Я плохой пловец. Боюсь утонуть». Классик А: «Дерьмо в воде не тонет». Пардон, мадам, как сказал бы наш друг Бакис. И вопрос: может ли точка В послужить стартовой площадкой для полета в бессмертие? Вот и все. Решай, Саулюс.
Но Саулюс уже встал, он так ничего и не расслышал. Встает и Дагна.
— Опять ни одного знакомого,— скорбно качает головой Стасис Балтуоне.
На проспекте Саулюс подает Дагне руку (как знакомой, с которой перебросился словом при встрече) и сутулясь удаляется, исчезает в толпе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60