Так кто же ты? Стареющий неудачник, жалкий самозванец? Все отвернутся, оставят одного, как преступника у позорного столба. Уже отвернулись, оставили... Иди по пустому городу, бреди по пустым улицам, зная, что в каком-то доме, в какой то квартире сейчас твоя Дагна. А может, случайно встретишь ее, столкнешься на проспекте? Заметит ли она, остановится ли? И что скажет, если остановится? Исчезнет в узком переулке или в дверях какого-нибудь магазина..
Половина второго. Альбертас ждет. Пускай подождет. Саулюс пройдется по проспекту из конца в конец. Просто так пройдется, ни на что не надеясь. Прогуляется перед обедом, да и только...
Он останавливается перед зеркальной стеной, смотрит на себя равнодушно и устало, как на чужого (как быстро становишься чужим даже для самого себя), хочет пригладить расческой вихры, но только втягивает голову в плечи и отворачивается.
— Добрый день, товарищ Йотаута.
Бросает взгляд на проходящего мимо парня, хмыкает что-то в ответ. Кто с ним поздоровался, неизвестно. Вроде видел его. Но где, когда? Не все ли равно...
Дверь мужского туалета приоткрыта, несет мочой и табачный дымом. («Театр начинается с вешалки, сказал Станиславский»,— вспомнил как-то кафе актер Пятрас Сяурукас, требуя навести порядок в театре, а если по правде — в бывшем своем театре. «Кафе начинается с сортира»,— сказал я. «А толку-то?» — уныло вытер локтем столик кафе поэт Стасис Балтуоне; обе проблемы так и остались нерешенными.)
Взгляд, скользнув по фонтанчику перед стойкой, устремляется в меньший из залов, пробегает по лицам и спинам посетителей и на минуту застывает: в углу, у окна, Стасис Балтуоне. Этого еще не хватало! «Кафе начинается с...» Сидит с кем-то — по затылку не узнаешь; бокал вина крепко зажат в кулаке, чтоб не отобрали. Заметив Саулюса, Стасис сладко ухмыляется, но в этот миг с другой стороны на весь зал раздается громогласное:
— Бонжур!
С диванчика у декоративной стенки вскакивает Аль- бертас Бакис — маленький, щуплого, мальчишеского телосложения, в расстегнутой яркой полосатой сорочке, с черной бархоткой на шее; серые глаза пуговками, губки бантиком яркие, будто подкрашенные, щечки пухлые, пышут здоровым румянцем. Никто не скажет, что Альбертас с Саулюсом одногодки — тому на вид меньше лет на десять. Не потому ли даже критики теряются и его фамилию частенько упоминают вкупе с молодыми? Альбертас широко раскрывает объятия, словно собираясь обнять Саулюса.
— Салют.
Обеими руками хватает правую руку Саулюса, трясет, а потом показывает на столик:
— Присаживайся, дружище. Мы с Вацловасом тебя ждем не дождемся.
Саулюс здоровается с Вацловасом Йонелюнасом, который, наоборот, не проявляет никакого энтузиазма. Но Вацловас всегда такой — тихий, угрюмый, молчун. И еще — сказали бы многие — совсем не похож на художника: ни бороды, ни падающей на плечи гривы, всегда в аккуратном костюме, в белой сорочке с галстуком или бабочкой.
— Что нового в мире, говори? Что слышно? Какие новости? — Альбертас засыпает Саулюса вопросами, наполняет бокал.— Или теперь такое винишко тебе не по нутру? Хотя ничего, венгерское.
Саулюс поднимает бокал, отпивает до половины.
— Вижу, каким ты был, таким и остался, браво, дружище, рассказывай.
Так уж заведено — рассказывай, одной или двумя фразами удиви, ошарашь, утоли любопытство. Самому Саулюсу вся эта поездка сейчас кажется сном. Огромные города и пестрые поселки у дорог, горы и мутные реки, шедевры старинной архитектуры и светлые залы музеев, улыбающиеся лица и запутанные речи — бог ты мой! — какой-то хаос, и пройдет, наверно, немало времени, пока все вещи станут на свои места, уложатся впечатления. Рассказывай... С чего .же начать? Альбертас сплел пальцы, положил руки на стол и ждет, глядя на него так, словно у Саулюса над головой светится венчик. Смешно даже...
— Тебе привет от Жискара д'Эстена.
— Что? Мне? — живо вскакивает Альбертас, его щечки вспыхивают еще ярче, глазки загораются, но он тут же спохватывается: — Вот черт... А я-то всерьез подумал, что какой-то... Вот разыграл с первого же слова, за мной бутылка вина, ставлю.
— Не слишком ли много ты задолжал? — напоминает Йонелюнас, высовывая свои длинные ноги из-под столика и воздвигая из огромных башмаков баррикаду.
— Кому? Саулюсу?
— Нам.
— А, в широком смысле. Согласен. Пардон,— Альбертас, прищелкнув пальцами, подзывает официантку.— Вот так, друзья мои, если праздновать, то праздновать. Повторите, пожалуйста,— показывает на опустевшую бутылку.— И три кофе. Только двойного. А может, ты, Саулюс, еще что-нибудь хочешь?
У Саулюса под ложечкой пусто, щемит, даже поташнивает. Может, оттого, что давно не ел. Хотя голода не чувствует. (Надо было только холодильник открыть; Дагна не забыла, позаботилась, чтоб не пришлось бегать в магазин сегодня, завтра. А потом?) Надо что-то заказать, ведь еще один бокал вина, и голова пойдет кругом. Саулюс заказывает селедку с отварным картофелем и карбонад; конечно, если не слишком жирный. Правда, еще рюмочку водки.
— Видать, неважно французы кормили, раз вернулся голодный,— заметил Альбертас Бакис, взяв двумя
пальцами свою бархотку на шее, легонько дергает ее.— Но мы же ушли от темы, пардон.
Саулюс незаметно усмехается: вернись он сейчас из Англии, Альбертас сказал бы: «Айм сори». Если из Италии: «Скузо». Из Германии: «Ферцайен зи». Еще в институте Альбертас как-то заявил: «Друзья мои, через месяц я буду говорить на пятнадцати языках». Почему не на четырнадцати или не на шестнадцати — никто не спросил, да вряд ли он бы и ответил. Все от души посмеялись, но через месяц он перед лекциями и в перерывах действительно чесал на пятнадцати языках: пожалуйста, извините, здравствуйте, спасибо, я тебя люблю. И торжествующе хохотал. Приятели прозвали его полиглотом, а Альбертас не просто эти несколько слов вытвердил назубок, но и подцепил привычку к слову и не к слову вставлять эти «жемчужины», не стеснялся даже иностранцев. При первой встрече все считали его развеселым парнем, душой общества, после второй и третьей многие говорили: «Балаболка». А для старых институтских приятелей Альбертас был и остался добрым, настоящим другом.
Все-таки мог бы и заговорить,— не выдерживает даже Вацловас Йонелюнас; не очень-то занимает его география со всеми своими достопримечательностями и чудесами, но сейчас, когда перед тобой живой свидетель, да еще из такого мира, разве это не интересно?
Саулюс рассказывает о Версале (интересно, почему начал именно с него?), о барочном зеркальном зале, о позолоченной военной гостиной, о редчайших картинах и гобеленах, о казарме мушкетеров и часовне, в которой венчалась Мария-Антуанетта... Вдруг замолкает, подумав, что рассказ не забавляет даже его самого, что не находит слов, которыми мог бы передать все, что чувствовал и видел. Помолчав, отхлебнув вина, заговаривает опять, теперь о Лувре с его множеством залов и дивной Моной Лизой, но перед глазами вдруг всплывает Мигель Габес, поднявший правую руку — огромный сгусток крови.
— Нет, нет,— он заслоняет ладонью глаза, встряхивает головой,— ничего я не буду рассказывать, вы уж не сердитесь, ребята!
— Но это же интересно! — вскрикивает Альбертас, в его глазах — неподдельная радость.
— Слыхали. В учебниках читали.— Безжалостное
замечание Йонелюнаса почему-то не задевает Саулюса.
— Ну знаешь, Вацловас! О таком можно слушать сотню раз. Тысячу раз. Ты не принимай близко к сердцу, Саулюс, Вацловас шутит.
— Я на полном серьезе,— слышали, читали...
— Ты прав, Вацловас,— Саулюс и впрямь не обижается, сам понимает — не об этом надо говорить, да и не сейчас...
— Пардон! Но ты, по-моему, не в духе. Конечно, устал с дороги... Ешь, Саулюс, остынет.
Саулюс не чувствует вкуса, с трудом глотает куски, наконец отодвигает тарелку и прислоняется к спинке стула. Кафе шумит, звенят бокалы, кто-то с выстрелом открывает бутылку шампанского. Поворачивает голову — о, за соседним столиком компания из трех женщин. Одну из них Саулюс знает — Инеза (фамилию забыл), добрых десять лет назад снимавшаяся у Ваба- ласа в «Канонаде» или в «Марш, марш, тра-та-та». Овальное бледное лицо, голова на длинной обнаженной шее склонена набок, гладкие волосы разделены на пробор и прилизаны, тоненькие дуги бровей приподняты. Точно как из Модильяни. Поймав взгляд Саулюса, Инеза устремляет на него прищуренные глаза, будто рысь, приготовившаяся к прыжку.
— Позовем дам? Прозит!
Саулюс хватает за локоть поднявшегося было Альбертаса, удерживает. Вацловас Йонелюнас степенно говорит:
— Не стоит связываться. Или будьте здоровы...
— Я только ради вас... Раз нет, то нет,— уступает Альбертас и подмигивает Саулюсу: — Конечно, там ты не таких пичужек видел. А может, и отведал?
Намек неприятен Саулюсу. Все его сегодня раздражает.
— Послушай, Альбертас, не лезь в душу,— просит он мягко, но замечает, что приятель теряется, и уже жалеет его — может, зря обидел, ведь, бывало, в этом самом кафе они гуляли на всю катушку.
Все трое молчат, погрузившись в свои мысли; Саулюс закинул ногу за ногу и глядит на сплетенные ладони; Вацловас изящно облокотился на край столика, подпирая большим пальцем подбородок, морщит лоб, поднимает брови; Альбертас клетчатым платком вытирает испарину со лба, щиплет пальцем клинышек
бородки, поглядев то на одного, то на другого, шевелит губами и берется за бокал.
— Везет тебе, Саулюс,— наконец говорит он без тени насмешки, глядя открытым добрым взглядом.
Йотаута горько усмехается над словами Альбертаса, над самим собой.
— Везет, я серьезно,— добавляет Альбертас.— Не просто так предложили поездку. Оценили, обратили внимание.
Горькая усмешка не исчезает — пробегает по всему лицу Саулюса, мелькает в глазах. Когда ему позвонили и предложили эту поездку («Не желаете ли прокатиться, товарищ Йотаута...»), Саулюс не только обрадовался: просто не поверил, что вот и е г о вспомнили, ему предлагают. На миг почувствовал себя как бы на пьедестале. Даже стал скромничать («Спасибо, для меня так неожиданно, когда столько знаменитостей...»), без всякого притворства, только желая услышать — наверняка желая! —что и он сам, дескать, не лыком шит... Но голос звучал по-деловому; да, да, товарищ Йотаута, я уже говорил с товарищем А.; оказывается, он бывал во Франции, хочет куда-нибудь подальше; говорил с товарищем В., его жена как раз в это время вздумала рожать; говорил с товарищем В.— в больнице... («Хотя, разумеется, если вы отказываетесь...» — «Нет, нет, я согласен, конечно...») Как милостыню, как кусок хлеба, брошенный голодному, он принял это предложение. Даже поторопился принять, чтобы товарищ благодетель, не дай бог, не передумал. Поначалу, по правде говоря, он чувствовал: что-то его мучает, но толком не понимал, в чем тут дело, и лишь потом его обожгло унижение, но недостало сил заупрямиться, решиться на твердый шаг и сказать: «Нет!» А когда все перегорело и угольки затянул серый пепел, Саулюс повернул острие копья на самого себя: а почему, собственно, тебя должны вспоминать в первую очередь? За что? Сколько лет уже пробежало с того далекого-далекого апрельского дня, когда тебе вручили билет члена Союза художников и твой профессор, седой как лунь старичок, которого все величали Маэстро и кости которого уже тлеют на кладбище Расу, сказал: «Не гордись этой книжицей, а работай, работай. Я в тебя верю».
— Все выше карабкаешься, Саулюс,— Альбертас дергает бархотку на шее, вдруг вспомнив то, о чем не
простительно молчал до той поры.— Тебе нужны факты, дружище? Самые свежие? Только не свались со стула!
Йотаута прислушивается; никаких новостей он не знает, мало ли что могло стрястись здесь за эти три недели. Он-то здесь при чем?
— Простит! Только для меня непонятно, почему ты сам об этом не спрашиваешь? — продолжает Альбертас.
— О чем ты говоришь?
— Или уже знаешь? Чего доброго, я опоздал. Или тебе уже настолько все равно, раз покатался по Европам...
— Альбертас, будь человеком, останови свои жернова,— не выдерживает Вацловас Йонелюнас.
— Так вот, Саулюс, коротко и ясно: все четыре твоих эстампа попали на выставку! Мои поздравления. Салют! — Он поднимает бокал вина.
— Это точно? — сомневается Саулюс.
— Не веришь мне? Спроси у Вацловаса.
Йонелюнас утвердительно кивает.
— Вчера комиссия отобрала. Ругянис зверствовал, как рассказывали. Нет, ему это и это не нравится, дескать, зритель не поймет, черт что подумает, ведь выставка-то не дома, а в Риге, прибалтийская, такая ответственность и т. д. и т. п. Он-то всегда готов любого зарубить. К тебе не прицепился. Просто не заметил твоих работ.
Напоминание о Ругянисе бередит свежую рану Саулюса, но он не подает виду, не может выдать себя. Как в тумане пытается вспомнить офорты, которые отдал, уезжая во Францию, но перед глазами мелькают всевозможные листы, только не те, видно, не те. Два — точно, а еще два? «Утро»? Нет, нет... Бегущая вдоль поля девушка с колосьями ржи в руке... Да, этот. Какой же четвертый? Правда, какой четвертый?
— Ты не рад?
Какой четвертый? «Голова старика»? «Улочка»? Нет... Четвертый, четвертый...
— Вацловас, полюбуйся на него. Видал такого?
— Как ваши? — любопытствует Саулюс, но тоже как-то вяло.— Твои-то попали, Альбертас?
— Одна. Из трех. Но это ничего, я доволен. С живописью не так просто. И отобрали знаешь какую? Сам не поверил. «Строительство моста».
— А у тебя, Вацловас?
Йонелюнас машет рукой, отводит глаза.
— Работа Ругяниса,— лихорадочно шепчет Альбертас.— Разве не знаешь, как он относится к Вацловасу? Мог бы — сожрал бы. Потворствует молодым, тем, что без всяких идеалов, с ними заигрывает, думает, авось поддержат когда-нибудь, а мы задыхаемся, среднее поколение... Злость берет, друзья мои, как подумаешь.
— Плевал я! — в сердцах бросает Йонелюнас, его нижняя губа вздрагивает.— Не для выставок пишу. И не на десерт для Ругяниса или кого другого после сытного обеда. Плевать мне и растереть!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60