— Могла бы угостить, Йотаутене, новоселье отпразднуем,— взревел губастый мужик, но другие прикрикнули: оставь женщину в покое!
Матильда глядела на эти перемены равнодушно и сама этому удивлялась: откуда и берется спокойствие да равнодушие? Тихий и пустой двор, в котором так чудесно зеленела лужайка и белели ромашки, стал похож на базарную площадь. То тут, то там стояли телеги, валялась сбруя, остро пахло свежим дымящимся навозом, бродили мужики, у открытой двери фыркали лошади. Ворота теперь все время распахнуты настежь. Не нужны они больше. Двор стал общим. Кто захочет, тот зайдет, кто захочет, тот заедет. Тебя не спросят; хорошо, если еще заметят да поздороваются. Крувялис теперь хозяин в хлеву. Крувялис, который на вшивых кобылах испокон веку катался, который каждую весну корма
одалживал... Прошлой зимой разве не его кобыла первой копыта откинула? «Я в суд подам! — буянил Крувялис, прибежав к Каролису.— Такая кобыла! Таких жеребят приносила! Кто ответит?» Пускай теперь сам за лошадьми смотрит, пускай печется. Ишь как разбогател: вместо двух кляч целая конеферма! Ха-ха! Крувялис, сосед, плохо ты ходишь за лошадьми, кормил бы ты их получше. Хватит к бутылке прикладываться, неужто ничего лошадям на ночь не подкинешь? Но ведь кормушек-то нету! Не оборудовали, дьяволы. Строители приедут... «Тьфу!.. Будто мне делать нечего, глазею издали. У каждого свои заботы, вот и управляйся с ними да жди завтрашнего дня...»
Вечером Матильда долго не могла заснуть. Лошади в хлеву толкались, пинались, ржали. Стучали бревна, с треском ломались жерди. Пес, которого от хлева переселили к амбару, выл не переставая. А утром Крувялис, пришедший кормить, уже не кнутом, а палкой охаживал животных и повизгивал сквозь зубы: «Гады! Ироды! Утробы ненасытные! Нажраться не можете!..» Привезенная на телегах трава мигом исчезала, и лошади снова грустно глядели на двор, высунув головы из двери хлева. А около полудня начинали собираться мужики, запрягали их. Сорванные с петель и сломанные ворота валялись на земле, в заборах зияли бреши: гуляй как хочешь, будто в чистом поле. Наша воля, все мы хозяева, всем по горсти мякины осенью отмерят... Мужики пили и за бутылкой пели:
Ты колхоз не бросай изобильный,—
Вместо пашни кругом целина.
Мы картошку вскопать позабыли,
За работу — щепотка зерна...
Все было ничего, пока тянулись лето да осень. Едва грянули морозы, хлев затих, лишь изредка было слышно, как коняга сдирает зубами присохшую кору с жерди. Привезенные на гумно корма растаяли уже в конце января; каждое утро во двор въезжали сани с соломой и прелым сеном. Крувялис, матерясь, тащил охапками в хлев, кидал прямо на навоз: «Жрите, утробы ненасытные, всю мою жизнь сожрете...» Лошади едва волочили ноги, когда их гнали к пруду на водопой. Сивка, на котором Матильда весной пахала, качался на ветру, мелко дрожал всем телом, низко свесив морду. А на
другой день вытащили Сивку из хлева за задние копыта. Через все поле оттащил его в ольшаник Воронок, которого Крувялис нещадно лупил кнутом. Матильда не выдержала и вихрем ворвалась в хлев:
— Крувялис! Я молчала, не привыкла встревать в чужие дела, но сейчас скажу: поставили тебя за лошадьми глядеть и гляди, а не мучай.
Крувялис подтянул спадающие штаны, высморкался, приставив палец к одной, потом к другой ноздре.
— Йотаутене, соседка, это тебе со стороны так кажется, а пришлось бы поработать...
— Твоя работа, ты и работай, но помни, что и у животины сердце есть.
— Пришлось бы тебе этим диким табуном управлять...
— На это ты поставлен, и я не хочу видеть...
— Не будь милосердной самаритянкой, Йотаутене.
— Не будь Иудой, Крувялис!
Так поговорили они при мужиках, и Матильда ушла, кипя злостью. Нет, она не сказала того, что еще могла бы сказать. Конечно, она нос не сует куда не положено да не подглядывает, кто приезжает поздним вечером, кто уезжает и что увозит на санях. Говорят — разлитого молока и собаке и кошке хватает, но зачем его разливать зря? А ведь пьют мужики не молоко — самогонку. А председатель только глазами хлопает. Прискачет иногда, не слезая с седла, покричит посреди двора и опять ускачет. Его Гнедок откормлен будто боров, круп аж лоснится. Не Крувялис его кормит и не соломы клок ему задают.
Как ни старалась Матильда и краем глаза не глядеть в сторону хлева (пускай они хоть сбесятся, мне-то что!), но все видела да знала. В конце февраля еще одну лошадь уволокли в ольшаник, несколько дней спустя другую, потом третью... Опять поцапалась она с Крувя- лисом, потому что зашла в хлев и увидела, как лошади корма в навоз затаптывают и вместе с навозом жрут. Юлия выговаривала ей: «Зачем тебе лезть, мама, зачем встревать, мало ли своих забот, что глядишь по сторонам?» Может, она и права. Поездила по докторам, малость окрепла, ожила, могла теперь по дому хлопотать да за девочками смотреть, и Матильде полегчало. Но молчание снохи, ее печальные взгляды да тяжкие вздохи, когда получала очередное письмо от Каролиса,
казалось, говорили: «Жили бы там вместе, и ему легче было, и мне». Эти невысказанные упреки растравляли сердце, и мать впервые в своей жизни почувствовала, как ей нелегко в собственной избе, куда лучше работать на сотках или уходить в колхоз молотить да веять зерно.
Случилось это совсем неожиданно. Во время утренней кормежки Матильда увидела, как Крувялис лупил штакетиной по головам лошадей, которые тянулись выдернуть у него из охапки почерневшую овсяную солому. Подскочив, она отобрала у него палку.
— Убирайся, Крувялис, ты здесь не нужен!
Крувялис выкатил глаза, огляделся.
— Это еще чего!
— Не умеешь ты со скотиной, давно вижу. Уходи!
— Йотаутене! Кто лошадей кормить будет?
— Только не ты!
— Кто корма приготовит?
— Не ты, не ты!
— Это еще чего,— Крувялис присел, ухмыльнулся.— Шутки шутишь, соседка.
— Вон из хлева, я тебе говорю! — Матильда подняла штакетину.
Крувялис попятился, дернул штаны, схватился за козырек фуражки.
— Как ты смеешь, Йотаутене? На каком основании? Это колхозная конеферма, колхозные лошади.
— И колхозные, и мои. Убирайся!
В дверях Крувялис привстал на цыпочки, вытер руки о полы сермяги, высморкался.
— Ладно, Йотаутене, я уйду. Уже ухожу. Ушел. Но хочу напомнить: потом меня не обвиняй! Не обвиняй, соседка, ведь ты сама меня заставляешь... заставила... Меня власть назначила... Так вот, говорю, теперь гляди.
Обидевшись до глубины души, Матильда шагнула к двери со штакетиной в руке, и Крувялис умчался по усеянному соломой и сеном двору, не оборачиваясь.
Побросав все привезенные корма в кормушки и даже не заглянув в избу, Матильда вышла на дорогу с увесистой штакетиной Крувялиса в руке. Размашистой мужской поступью шествовала она по деревне, но не видела ее.
— Ну вот., объявилась!— сурово встретил ее в конторе председатель.
— Покормила лошадей и пришла,— спокойно ответила Матильда и только теперь в углу у двери разглядела Крувялиса.— Ага, и он тут, это хорошо!
— Плохо, Йотаутене! — председатель топнул каблуком сапога по полу.— Плохо! Самоуправством занимаешься.— Уселся за стол под большим портретом, потрогал свои бумаги, снял шапку, положил перед собой и смешно взялся обеими руками за ее меховые уши.— Кто тебя подучил, Йотаутене, ты давай мне начистоту!
— Подучил? Меня? — Матильда пожала плечами.
— Спрашиваю, кто тебе посоветовал напасть на конюха Крувялиса?
— Напасть? — Матильда повернулась к скромно сидящему у двери Крувялису: — Это я-то на тебя напала?
— Ты, соседка, ты на меня...
Председатель бухнул кулаком по столу, его лицо побагровело.
— Каролис Йотаута колхоз разорил, а ты — ферму. Может, по сыну соскучилась, к нему захотелось?
У Матильды потемнело в глазах. Она всем телом оперлась на штакетину, выпятила подбородок.
— Значит, так, председатель... Угрожаешь? А за что? Может, я виновата, что семь лошадей пало на ферме? Может, я виновата, что этот...— она запнулась, не зная, как назвать Крувялиса,— что лошади некормленые дохнут, что он... истязает лошадей вот этой штакетиной? Может, я виновата, что ты, председатель, ни бельмеса не видишь? Я виновата?!
Председатель вместе со стулом отодвинулся подальше от налегшей на стол Матильды, надел ушанку, защелкал на счетах.
— Потише, Йотаутене. Это тебе не базар.
— Ах, я должна молчать, когда у меня на глазах убивают животину! Не-ет!..
Матильда швырнула на стол председателя штакетину, захлопнула дверь и зашагала по деревне в телогрейке нараспашку.
Вечером того же дня на хутор прискакал председатель. Осмотрелся в пустом дворе, поискал взглядом Матильду, подождал, может, выйдет из избы. Привязав лошадь к столбику ворот, перешагнул порог.
— Зачем пожаловал, председатель? — спросила Матильда, не приглашая его садиться.
— Дело есть, давай поговорим спокойно,— председатель снял ушанку.— Сколько тебе лет, Йотаутене?
— Шестьдесят стукнуло. А что?
— Шестьдесят... Лошадей кормить сможешь?
— Это я-то? — Матильда покосилась на сноху, сидящую на кровати.
— Ты, Йотаутене.
— Так ведь Крувялис...
— Давно его надо было выгнать, твоя правда, да я думал... Скажи, Йотаутене, справишься?
— Разве что пока другого не найдете.
Деревня шумела: Матильда Йотаутене сожрала Крувялиса и сама на его место села. Этого еще не бывало — баба конюх. Конец света или шутка председателя? Наболтали с три короба: что на старости лет баба ума решилась, что корысть в ней взыграла. А может, медаль получить захотела... Вот придет Густас ночью и намалюет ей медаль кровью на лбу. Только собак в деревне можно удержать на привязи, а языки не удержишь, отсохнут, если их не чесать. Ну и пускай чешут... Матильда всей этого не боялась, за долгий век привыкла и близко к сердцу не брала, потому что всегда у нее была своя правда, и если эта правда кому-то не по нутру, то это уже их дело.
Пенясь ручьями, убежала весна (Людвикас впервые откликнулся с Севера и извинился перед матерью, что ничем не мог помочь брату), отцвело лето (Саулюс бросил дом, будто от чумы сбежал), аисты принесли на крыльях осень (ни спокойствия, ни радости эта осень тоже не принесет), а она все глядела за лошадьми, и никто не спешил ее сменять, председатель даже хвалил ее и ставил другим в пример, хотя Матильда и не могла понять за что: если животину вовремя и досыта покормишь, то уж и прославлять тебя надо? Говорят, раньше были свои лошади, а тут колхозные. Но ведь животине- то неважно, чья она, кто ее хозяин. Дай ей пожрать, вот и весь разговор.
Воскресное утро было мглистое, так часто бывает в пору копки картофеля. Небо висело низко, казалось, вот-вот заморосит, а то и как следует зарядит дождь. Однако за завтраком малость распогодилось, даже мелькнул луч солнца и тут же погас, застеснявшись грязищи на дворе. Туман* рассеивался, таял, лишь на жнивье поблескивали, словно бусинки, капельки росы, нанизанные на нити паутины.
Бросив собаке кости петушка, Матильда упуга за гумно поглядеть на корову. Пеструха, стоя в облачке тумана, щипала редкую травку. Луг подмок, легко стало выдрать колышек а ведь рядышком огород. Однажды Пеструха уже сорвалась, подчистила концы капустных грядок. Вот и теперь подняла морду, глядит, принюхивается. Замычала. «Чего беспокоишься-то? К быку тебя я уже водила. А может, и ничего... Этот бык с фермы вроде кота. Производитель! От такого производителя коровы скоро начнут не телят приносить, а крыс. А пастуху все равно рубль давай за то, что допускает...»
Матильда повернулась к дому, и в этот миг возле леса загремели выстрелы. Оторопев, она слушала, глядя на туманную опушку. Выстрелы хлопали сердито и часто, изредка стрекотали автоматы. Какое-то время вроде было тихо, даже разговоры кончились. Весь ужас ночей, казалось, остался в прошлом, лишь тревожные сны изводили по-прежнему. Но это же не сон, и выстрелы эти не детская игра. Каждый нацелен на человека, а каждый человек хочет остаться в живых, хочет жить. Сколько народу уже погибло, как подумаешь, за войну да за эти послевоенные годы. На одной земле Лепалотаса сколько голов сложили, если посчитать. Земля добрая, она принимает и навоз, и кровь. Боже, какой ужас.
Вроде затихло.
Очень громко шуршали под ногами кленовые листья, красные и грязные. Подул ветер, и в воздухе замелькали падающие листья. Они трепетали, парили, вихрились, и Матильда подумала: вот-вот нагрянет зима, а Каролис с Людвикасом вряд ли успеют вернуться.
Опять загромыхало. Совсем неподалеку, кажется, тут же, за гумном. Фыркнули в хлеву лошади, заржали.
Матильда тревожно оглядывается по сторонам, смотрит на осенние подмокшие поля, но там мало что увидишь, туман лежит, в ложбинках до того густой, как дым сжигаемой картофельной ботвы. Надо идти в избу, лучше уж всем вместе, в куче, со снохой и внучками. Чтоб только не испугались девочки! Дануте по сей день в кровать мочится — хватит этих ужасов, даже малыши вволю натерпелись. Но почему она медлит уйти со двора?..
К окну избы приплюснулись лица девочек. Она машет рукой — прочь, убегайте прочь, как знать, какая беда...
Девочки трут ладошками запотевшее стекло.
— Отойдите, лягушата несчастные! — Она кричит на внучек, грозит пальцем, и эта злость приводит Матильду в себя, она ступает к избе — надо поскорее навести порядок. Вот безголовая сноха, неужто не видит, все одной приходится...
Опять хлопает выстрел. На сей раз уже с другой стороны, звук докатывается из-за избы.
У ступенек веранды останавливается, оглядывается, словно ее кто-то окликнул, и сама не знает, кого ищет взглядом.
Злобно лает пес, гремит цепью и, забравшись в конуру, рычит, скулит.
В воздухе парят красные кленовые листья.
Она уже входила в дверь, когда из-за угла амбара выбежал человек с автоматом, бросился на покосившийся забор. Треснула подгнившая перекладина, человек споткнулся, рухнул вместе с забором, но тут же вскочил, огляделся.
Их разделяло каких-нибудь семь шагов. Глаза встретились, взгляды скрестились, на минуту ничего не видя вокруг.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60