— Каролис...— голос Саулюса дрожит, выдавая его; Саулюс понимает это, но не может сдержаться.— Каролис, мне надо сию минуту позвонить.
Каролис проводит большим пальцем по лезвию косы. Неужто его не трогает беспокойство Саулюса?
— Откуда я могу позвонить, Каролис? С почты?
— С почты,— повторяет Каролис.
— Но я не знаю... Говори, Каролис.
— Где остановка автобуса.
— Там?
— Там. Возьми мамин велосипед из амбара.
— Почему мамин? — Саулюс медлит.
— Велосипед мамин. Лучше спроси у мамы. Она, конечно, позволит, но спросить надо.
Саулюс открывает дверь амбара. На старой, источенной жучком деревянной кровати (не на ней ли спал папаша Габрелюс?) валяется ненужная утварь — мотовило, веретено, корыто, рваное сито, к ней прислонен дамский велосипед. Мать ездит на велосипеде? Саулюс никогда об этом не слышал, а тем более не видел собственными глазами. Но теперь ему некогда думать об этом. Может, Каролис пошутил, поймешь его. Выводит
велосипед, садится. С детских лет не ездил на велосипеде, руль не слушается, приходится упираться ногой.
— Говорю, мамы спросись,— напоминает Каролис.
Саулюс не слышит его, знай нажимает на педали; хорошо бы приподнять седло, потому что колени задевают за руль, но зачем терять время из-за такой чепухи; быстрее, быстрее, он и так жутко опоздал. Мог вчера... мог сегодня утром...
Видит серую обочину дороги, а что за канавой — ему и невдомек. Мелькает пригорок, где был хутор Рукнисов; с Рукнисовой Милдой он ходил в школу, вместе добирались до Преная, а когда она погибла, Рукнене все приходила и спрашивала: «Почему Милду убили? Почему твой ребенок жив, Йотаутене, а мой в могиле?» Саулюс налегает на руль велосипеда; как он забыл, лучше бы пешком сделал крюк. Не хочет он об этом думать, всю жизнь ведь старался не вспоминать, убегал от этих дней... Проехал, пролетел. Теперь опять можно оглядеться. Словно зеркало блестит пруд у дороги — однажды надломился лед, и Мозарус вытащил его едва живого. «Куда полез, лягушонок, жить надоело?..» Металлическая коробка с акварелью, которую Каролис привез ему из Каунаса, ушла на дно. Весной на поверхности воды плавали цветные круги, вроде радуги. Сейчас только березовая рощица там, где жили Мозура- сы; бездетными они были, умерли, и в мире — пустое место. Вот две высокие липы, между которыми когда-то болтались качели, такие высокие, что можно было взлететь до самых облаков (Пятрас Гинтаутас упал с них и остался горбат на всю жизнь; где он теперь?). И здание старого коровника, первое в их колхозе... Так далеко автобусная остановка... Неужели промчался мимо и не заметил?
Он прислонил велосипед к забору, но колесо перекосилось, велосипед упал. Саулюс не стал поднимать, вошел в открытую дверь, справа от которой висел голубой почтовый ящик, а слева болталась железная штанга.
— Дайте Вильнюс. Срочно.
Был дремотный полуденный час; за перегородкой пышная женщина подняла голову, потерла заспанные глаза.
—- Как на пожар. Кто ни появится, все срочно да срочно.
Саулюс теряется от ленивого голоса женщины. Он даже не может рассердиться, строго потребовать.
— Мне правда надо, срочно надо,— объясняет как ребенок, смахивая ладонью пот со лба.
— Разве я говорю, что не надо? На то и почта, что надо. Какой телефон в Вильнюсе?
— ...Шестьдесят четыре — тридцать девять — семьдесят...
Нет, не то... Я забыл все, даже свой номер телефона... Здесь так душно... Но я точно сказал? Я же знаю номера всех приятелей, назову, даже если б среди ночи разбудили. А вот свой домашний... Что я сказал? Правда, какой номер я назвал?
— Простите,— улыбается Саулюс,— будьте любезны, посмотрите, какой номер вы записали?
Женщина внимательно смотрит на него, усмехается.
— Какой сказали... Я всегда точно записываю. И уже передала.
— Но вы проверьте. Мне кажется, я ошибся.
— Лучше всего телефоны записывать. Всех все равно не упомнишь...
— Это мой домашний,— срывается у Саулюса; вот этого говорить не стоило, еще сплетню пустит. Хотя она меня и не знает, но все может быть...
Женщина опять окидывает взглядом Саулюса, пожимает плечами и не спеша повторяет номер.
— Все верно.
— Ждите. Можете на дворе, там прохладнее. Позову, когда соединят.
Саулюс садится за квадратный стол, накрытый листом прозрачной пластмассы, под которым разложены наставления, как следует заполнять бланки для посылок, переводов, телеграмм и квитанций об уплате штрафов. Хорошо, когда все под рукой, когда знаешь, куда писать да что писать. Но что поможет Саулюсу убить эти минуты в ожидании звонка и голоса Дагны в телефонной трубке? Когда она ответит, думает Саулюс, я буду молчать. «Алло! Алло! — будет повторять она.— Алло!» Я повешу трубку и буду знать — она дома, ждет. Поймет ли она, что я звонил, что я очень хотел... хочу сказать? но не могу, потому что не знаю, что сказать? Я и впрямь больше не знаю, что сказать Дагне. Почему она ушла? Неужели это только ее тайна? Но, может, женщина привлекает нас именно своей таинственностью?
Разгадай ее однажды до конца, и не останется интереса, не о чем будет думать, не к чему возвращаться мыслями в самую мрачную минуту, когда ты одинок. «Нет тайны»,— вывела округлые буквы тонкая девичья рука в книге отзывов. Саулюс прошел было мимо— он не хотел выдавать себя,— будто простой посетитель выставочного салона, как и эти три парня, неспешным шагом проходящие мимо его работ, мимо его бессонных ночей. «Нет тайны,— снова прочитал он поверх плеча девушки.— Все буднично и ясно».
Девушка захлопнула книгу отзывов, оттолкнула в сторону и встала.
— Вы жестокая,— сказал Саулюс.
Легким взмахом головы она отбросила прядь волос, упавшую на лицо, подняла удивленные добрые глаза, усмехнулась, словно извиняясь и не зная, за что должна извиняться, и растерянно уставилась на Саулюса, стараясь вспомнить: где же она его видела?
— Вы прокурор, правда? — Саулюс почувствовал, что и он неожиданно растерялся, опешив от открытого и доброго взгляда девушки.
— Почему? Я совсем не...
— А если вы написали здесь смертный приговор?
— Вы прочитали? — девушка рассердилась.— Нехорошо подглядывать.
— Ведь это не письмо. Я все равно бы прочитал. Если не сегодня, так завтра.
Девушка вдруг подняла руки и прижала кончики пальцев к зардевшимся щекам.
— Это вы?.. Ваши это работы?..
Саулюс пожалел девушку. Она и впрямь показалась еще ребенком, не умеющим надеть маску равнодушия или кокетства.
— Я думаю, вы написали то, что думали.
— Да, конечно... Мне так показалось, и я хотела быть откровенной, я не думала, что вы здесь... все видите...
— А если бы знали, что я здесь, написали бы: «Прекрасно, гениально»?
— Не знаю. Ничего бы не написала.
Саулюс хотел взять книгу отзывов. Девушка удержала его руку.
— Не надо. И не сердитесь.
— За замечания посетителей я говорю спасибо.
— Даже если они?..
— Даже если они...
Он раскрыл книгу.
— Дагна из Каунаса... Знаете что, Дагна,—- Саулюс испытующе смотрел на девушку,— я и впрямь рассержусь на вас, если вы не выполните моей просьбы. Я уже сейчас вижу ваш портрет и хочу, чтобы вы позировали. По полчаса, часу. Конечно, не сегодня, в другой раз, когда будете в Вильнюсе.
Дагна едва заметно кивнула. Саулюс подал ей визитную карточку и первым отвернулся, исчез за высокой перегородкой.
Когда-нибудь эту странную историю он рассказал бы на вечере своих воспоминаний (позднее он так и подумал — по случаю пятидесятилетнего или шестидесятилетнего юбилея), но еще полгода спустя, валяясь на диване, услышал телефонный звонок. Наверное, кто-нибудь из приятелей. После ночного кутежа самочувствие было хуже некуда. «Нет, нет!» — потряс головой Саулюс, взяв бутылку белого вина, налил остаток в бокал, выпил и снова повалился на спину. «Безумие! Самоубийство! Подонки!» — цедил сквозь зубы, кляня себя, приятелей и весь мир. Несколько минут спустя телефон снова затрезвонил, и Саулюс решил вылить свою ярость хотя бы на голову ближайшего друга. Но это была Дагна.
— Какая еще Дагна? — грубо спросил, думая о вчерашних подружках.
— Дагна из Каунаса.
Замаячил овал лица, замелькали четкие буквы: «Нет тайны...» «Пусть катится к черту! Этого еще не хватало, чтоб я... К черту!»
— Знаешь что, Дагна...
— Вы, наверное, забыли...
Дагна была, быть может, на краю города, но Саулюс видел ее отчетливо, не мог оторвать глаз, даже протянул к ней руку.
— Знаешь, как ехать? — спросил Саулюс.— Давай живо сюда!
Разбросанные на полу пустые бутылки ногой закатил под диван, швырнул в угол скомканные бумаги, высыпал в мусорное вёдро окурки из пепельниц и вдруг рассердился на себя: «Какого черта я так стараюсь, навожу чистоту? Наконец, зачем надо было приглашать какую-то Дагну? «Нет тайны...» Нахальная девчонка, грубиянка, изображающая умницу. А если она на что-то надеется?.. Нет, нет, я не собираюсь связываться с каждой, какими бы ни были у нее глазки. Нет! Дагна из Каунаса. Как-то дико звучит. Как из старинного альбома, Дагна из старинного альбома... Ведь, ей-богу, интересно — Дагна из старинного альбома. А почему нельзя сделать триптих, а то и целый цикл «Из старого альбома»? Степенный старик с трубочкой в руке, женщина, улыбающаяся кому-то, сыновья, снохи... И лицо Дагны,— правда, это может быть последний лист цикла, олицетворение юности и красоты».
Ожив, Саулюс торопливо заходил по мастерской, ему уже хотелось тут же сесть и сделать несколько набросков.
Осенней прохладой повеяло от пальто Дагны, обтягивавшего стройный стан, от ее темных волос и лица. Сложенный зонтик она поставила у двери. Сняла серые перчатки.
— Моросит...— мягко произнесла она, оглядевшись по сторонам и как будто удивляясь тому, что оказалась здесь, в этой странно захламленной комнате.
День был сумрачный. Надо бы свет включить, подумал Саулюс.
— Я по делу приехала, отчеты в министерство привезла. Стеснялась звонить и все-таки... Хочу еще раз извиниться перед вами.
— Передо мной? Почему? — Он смотрел на девушку, как на экспонат, видел не ее, а только ее изображение.
— Я тогда так по-детски, развязно написала...
— Садитесь. Садитесь вот сюда, на стул. В пальто. Пожалуй, расстегните. У окна сядьте.
Саулюс спешил. Хотел догнать улетающую мысль, остановить пляшущие образы; казалось, настал долгожданный час: все, что было до той поры, уплыло куда- то, исчезло, растаяло без следа и угрызений совести.
— Вы говорите, вы можете говорить,— через минуту сказал Саулюс, чуть-чуть набросав овал лица, контуры глаз и щек.
Дагна глядела в сторону, как велел ей Саулюс, но украдкой следила за каждым движением его руки, поворотом головы.
— Почему вы молчите? Мы можем разговаривать,— снова напомнил Саулюс.
— Я забежала только на минутку, только извиниться. В четыре уходит поезд.
— Вам обязательно этим поездом?
— Меня будут встречать. Я так обещала.
— Хорошо, что вас встречают. Кто же вас встречает?
— Мама.
— Вы довольны своей работой?
— Нет. Но работать надо.
— Значит, ошиблись, когда выбирали профессию? А может, мама вам так посоветовала?
— Это длинная история.
— И вы не успеете рассказать мне до четырех?
Их разговор напоминал игру. Связь и смысл сказанных вполголоса слов не всегда доходили до сознания Саулюса, да и он сам не всегда понимал то, что говорил. От напряжения гудела голова, и словно сквозь порывы ветра доносился до него голос девушки: родилась она в Каунасе перед самой войной, родители ребенком увезли ее во Францию, росла и училась она в Западной Германии, а восемь лет назад с матерью вернулась в Литву.
— Вот и вся моя автобиография.
— Чепуха! — буркнул Саулюс.
Дагна съежилась, посмотрела с опаской.
— Сначала, все начнем сначала.
Саулюс разложил на толстом картоне новый лист, прикрепил кнопками и легкой рукой уверенно водил карандашом. Да,, мелькнула мысль, фоном он набросает небоскребы, накренившиеся небоскребы с обеих сторон портрета, как бы придавившие молодость... Нет, они будут как бы вырастать из памяти девушки, словно кошмар. И внизу надпись: «Реэмигрантка». Успех на выставке обеспечен. Может, даже «Литературка» на первой странице оттиснет большим тиражом.
— Вы не устали?— спросил он, когда ему показалось, что уже «уловил тайну».
— Нет. Я просто вспомнила уличных художников. Там за пять марок каждый, кому не лень посидеть десять минут, может получить свой портрет.
Рука Саулюса дрогнула. Во взгляде Дагны, устремленном на вазу с пыльными вербами, он не разглядел ни малейшей иронии. Вся она была на диво естествен
на, может, простодушна не по годам (родилась-то все- таки еще перед войной).
— Вы сравнили меня с уличным художником?
— Я не хотела...
— Вы увидите... увидите... Еще немножечко терпения, и увидите...
На лбу Саулюса заблестела холодная испарина.
Десять минут спустя он оттолкнул от себя лист картона, вгляделся. Насупленные брови его спрятали глаза— поблескивали только узкие щелки.
— Уже кончили? — спросила Дагна.— Мне пора на вокзал.
Саулюс сидел по-прежнему, положив левую руку на картон...
— Можно посмотреть? — Дагна встала.
Встал и Саулюс, отодрал кнопки, поставил у стены картон, и квадрат белой бумаги вдруг решительным жестом разорвал пополам. Сложил оба куска, рванул еще раз и швырнул на пол.
— Все,— сказал глухо и устало.
Дагна стояла, потеряв дар речи; Саулюс отвернулся к стене.
— Все! — крикнул.
Когда обернулся, Дагны в комнате уже не было.
Он валялся на диване, заложив руки под голову и зажмурившись, казалось, плыл сквозь черную мглу или густой туман; он задыхался, в груди стало тесно. Это была катастрофа, первая такая ужасная, и Дагна, ее целомудренная близость были здесь действительно ни при чем. Ведь сколько девушек перебывало в его мастерской, сколько позировало, и Саулюс всегда чувствовал, что восседает на троне, всегда оставался высокомерным победителем. Почему сегодня, едва в мастерскую вошла Дагна, с ним что-то случилось? А может, уже тогда, в художественном салоне?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60