..
— Вор! Держите вора! — пронзительно закричал кто-то сзади меня.
За мной бросился бородатый дворник.. Со скамейки сорвалась группа гимназистов.
Крепко зажав в руке кусок хлеба, я прыгал через клумбы, перескакивал через ограды. Толпа гнавшихся за мною людей все увеличивалась. В конце аллеи какой-то мужчина подставил мне ногу, и я полетел на землю.
Бородатый садовник схватил меня за ворот рубахи и ударил кулаком по лицу. В глазах у меня замерцали темные пятйа... Следующий удар пришелся в спину...
— Вешать их, негодяев! — кричали кругом.
— В полицию! Там его отучат от воровства.
— Вы подумайте только, такой сопляк?
— Нет, нет, их убивать надо, иначе не выведешь эту гадость,— советовал какой-то мужчина в визитке.
Я сидел на земле, окруженный толпой, и, как затравленный зверь, озирался по сторонам, вытирал с разбитых губ солоноватую кровь. Несколько десятков пар неумолимых глаз озирали мою одежду, избитое, окровавленное лицо.
Мужчина с бритым лицом, в черной сатиновой рубашке поднял меня, потянув за руку, и, ограждая от ударов, спросил:
— Что же ты украл, хлопец?
Я протянул ему кусок смятого, вывалянного в песке хлеба.
— Хлеб?..
- Хлеб,— с трудом произнес я.
— Ты что же, голоден, что ли? Я кивнул головой.
— Врет, не слушайте его, обыщите его карманы,— сказал кто-то.
Обыскали, но, кроме дешевого, расшатанного ножика и куска шпагата, ничего не обнаружили.
— Он, наверно, куда-нибудь в кусты бросил,— сказал гимназист в фуражке с белым чехлом.
— А что он бросил? — спросил мужчина в черной косоворотке.
— Не знаю, спросите у него...
— Ну хорошо, я отведу его в полицейский участок, там выясню.
Когда мы прошли несколько кварталов, человек в косоворотке спросил:
— Как тебя звать?
— Санька.
— Ну вот что, Санька; иди-ка ты, брат, домой да скажи спасибо... убили бы тебя, если бы не я.
— Ну ладно, дядя; спасибо вам,— сказал я и пошел вдоль улицы, мимо памятника сахарозаводчику Харито-ненко. Хотелось пойти к Симе, которая служила горничной за городом, в огромном особняке Харитоненко.
«Сима накормит меня»,— подумал я.
Дорогу пересекало уходящее до горизонта свекловичное поле. Сзади оставались беленькие хаты с соломенными крышами, сахарные заводы с высокими трубами, сады.
Я обернулся, посмотрел на город, утопавший в зелени садов, и стало вдруг так грустно, точно я навсегда покидал этот город и впереди предстоял тяжелый путь...
Ослепительно белый двухэтажный особняк Харитоненко стоял в глубине сада, среди деревьев. За железной изгородью — кусты роз, цветники и дорожки, посыпанные чистым желтым песком. Среди кустов роз, в бассейне, изогнув длинные шеи, степенно плавали бело-
снежные лебеди. В центре бассейна поднималась ввысь сверкающая струя фонтана, от нее во все стороны рассыпался мелкий дождь. За фонтаном, по дорожке, гордо вытянув шеи, ходили красавцы павлины...
Прильнув лицом к решетке забора, я смотрел на все это с замирающим сердцем.Среди зелени я заметил вдруг босую женщину с заткнутым за пояс подолом юбки.
— Тетенька,— робко окликнул ее,— ты не знаешь, где здесь Сима наша живет?
Женщина обернулась, поставила на землю ведро и подошла к забору.
— Сима? Ты кто ж ей приходишься?
— Брат.
— Здесь, здесь она, белье гладит...
Женщина ушла, а через несколько минут на крыльце дома появилась Сима. Она была в синем платье и белом переднике.
— Ты зачем, Саша?— спросила она, подбежав к забору.
Я опустил голову.
— Кто лицо тебе так разодрал?
— Хлеб украл... Два дня не ел,— ответил я и заплакал.
— Не плачь, Саша,— тихо сказала Сима.— Может быть, когда-нибудь будет лучше нам. Не плачь... Идем ко мне.
Я медленно побрел вдоль забора к воротам... В душной, полутемной комнате, заставленной пятью кроватями, Сима усадила меня за маленький стол и принесла тарелку щей и кусок хлеба.
Когда я поел, Сима перевязала чистенькой тряпочкой мое лицо и сказала:
— Сегодня будешь спать у меня, а завтра пойдем к брату нашей экономки — у него писчебумажный магазин, ему мальчик нужен.
Я служу в магазине. Высокие полки, книги, стопы бумаги окружают меня.Нас только двое в магазине: я и неуклюжий, полный, с заплывшим лицом и остренькой бородкой Степан Карпович Кузьменко — мой хозяин.
В мои обязанности входит: утром, до открытия магазина, подмести и помыть полы, стереть пыль, разжечь керосинку, вскрыть ящики с бумагой и книгами, перенести их и уложить на полки.
После утренних работ стою за прилавком рядом с хозяином. Покупатели приходят редко. В томительной скуке текут часы; хозяин зевает, крестит рот и смотрит на меня через очки, сползшие на кончик носа.
— Чего в рот-то смотришь? Балда! Нельзя в рот смотреть, когда люди зевают.
— Я не буду больше.
— Ну то-то. Учить тебя надо. Темнота... Хамы... Жуть... Выучу тебя, приказчиком будешь, а потом магазин свой откроешь.
— Я, Степан Карпович, на машиниста буду учиться.
— Вот и дурак,—заключает хозяин.—Что с этого толку-то? Нищих плодить? Что такое машинист? Извозчик, ломовая лошадь, необтесанный мужик, нищий. А хозяин— это голова. Вот у меня в двух магазинах сыны, а здесь — я. Вот так-то слушай, когда умные говорят.
— Я учиться хочу.
— Учиться?.. — вопрошает хозяин, почесывая голову.— Учиться — тоже зря, — говорит он после некоторого раздумья.— Пользы от этого никакой не бывает. Один вред! Начитаешься книжек, в голову дурь-то всякая и полезет: вором, жуликом, лентяем станешь.
— Ученые — умные.
— Ума там никакого: все чужое, из книжек вычитано, а книжки люди от лени пишут. Вот сидит, сидит человек, полезет ему в голову дрянь какая-нибудь от скуки, он ее на бумагу, а потом деньги ему издатель за это плати...
Но с покупателями Степан Карпович был ласков, обходителен.
— Вот, пожал-те, интересная книга—«Неудачная свадьба восемнадцатилетней Кати». Или вот еще— «Вместо любовника оказались штиблеты»—смешная история, кишки порвешь от смеху. Не хотите, так вот еще есть —«Как львица воспитала царского сына», «Через сорок лет каторги»—смертельное убийство описывается. Имеются сочинения графа Толстого, Арцыбашева, Бунина...
Он говорил быстро, перечисляя названия книг наизусть. Но покупатели книги брали редко.Ученики за перьями, тетрадками и учебниками тоже не приходили: школы давно прекратили свою работу — в них помещались эвакуационные госпитали.
Сам Степан Карпович ничего никогда не читал. Он мог сидеть неподвижно по нескольку часов, глядя через витрину на улицу или ковыряя в носу. Иногда он приносил с собой «Огонек». Со страниц журнала смотрели жерла орудий, кайзер с длинными, завернутыми кверху усами, французские и английские войска, погибшие на фронте офицеры...
— Да,— рассуждал как-то Кузьменко, качая головой, — убийства много... И к чему только войну люди выдумывают: жили бы себе, торговали — себе и другим пользу приносили... Хотя опять же: войны не будет десять— двадцать лет — народу разведется пропасть, и жрать-то нечего будет, и на земле тесно станет. Нет, война непременно нужна. Царь — он голова: он понимает,, что делает...
— Степан Карпович,— спросил я его,— ведь у нас земли, говорят, для всех хватит?..
Он лениво повернулся, испытующе посмотрел на меня и сказал:
— Во-первых, всегда, для интеллигепства, говори: глубокоуважаемый Степан Карпович... А во-вторых, не твоего ума это дело...
Напротив нашего магазина, в сквере бывшей гимназии, гуляют раненые солдаты. Они одеты в длинные серые халаты и желтое солдатское белье. Весь день они бродят вокруг ровно подстриженных низкорослых кустов. Я смотрю на свежсобтесапные их костыли, на забинтованные руки и ноги, на их грустные изможденные лица, и война мне не кажется такой привлекательной, какой казалась раньше. Я воображаю себя хромым, искалеченным, неспособным двигаться и бегать на речку и думаю, что нет большего несчастья, чем потерять ногу...
Степан Карпович дремлет: крупная синяя муха, жужжа, вьется вокруг его узкой лысеющей головы; он лениво отмахивается, на мгновение открывает глаза, зевает и снова погружается в сон. Он спит с полчаса, а затем, разбуженный все той же надоедливой мухой, подымается, потягивается и говорит:
— Торговлишка никуда стала. Скука!.. Хоть бы драку какую посмотреть, что ли... Скучно народ живет.
Драк и тех сейчас незаметно стало... Ты любишь драку? — спрашивает он меня.
— Нет.
— Это почему же?
— А что интересного, когда люди дерутся?
— Вот сразу видно, что дурак. Драки, они во всех народностях почитаются. Только у одних — петухи, у других — быки дерутся, а у нас — люди. Интересней людских драк нету.
...Работа в магазине стала томить меня: надоедало сидеть за прилавком и тоскливо смотреть на суетливую жизнь улицы. Я завидовал газетчикам: они могли ежедневно читать газеты и ходить по городу.
На улице я бывал, когда Степан Карпович посылал меня на свою квартиру за обедом. Шел я в конец города, к кадетскому корпусу; по дороге останавливался у витрин магазинов, заходил в сквер, засматривался на псе, что встречалось на пути.
Дверь открывала полная, раздобревшая женщина — жена Степана Карповича. В синем широком капоте она двигалась по кухне мягко и неторопливо. Завязав судки и чистую салфетку, она совала мне их в руки и говорила:
— Не пролей, а то плохо будет.
Я нес судки осторожно, точно какую-нибудь хрупкую драгоценность.Степан Карпович закрывал магазин и уходил из-за прилавка в комнату; придвинув к себе табурет, он погружал свое тело в мягкий диван и начинал есть.
Я садился против него и, глотая слюну, ждал, когда хозяин насытится. Остатки обеда он отдавал мне.К вечеру приходила девушка Нюся. Она входила в магазин шумно, заражая нас своим весельем и смехом. Перелистывала на полках книги, небрежно бросала их на прилавок, просматривала лубочную репродукцию, открытки.
Степан Карпович уходил в гастрономический магазин, возвращался оттуда со свертками дешевых угощений и говорил мне:
— Выдь, Сашка, на минутку, прогуляйся по улице. Когда я возвращался, хозяин бывал всегда оживлен и весело настроен.
— Ну и дура взбалмошная ты, Нюся,— хихикая, говорил он,— тебе бы все смеяться только...
— А що мени? Я баба веселая, легкая,— усмехалась Нюся и обращалась ко мне: — Пойдем, хлопчик, нам по дорози...
Нам было действительно по дороге. Нюся жила рядом с нами, в маленькой землянке.Нюся шла легко, танцующей походкой, пренебрежительно оглядывая мужчин. Они бросали короткие взгляды на ее высокую грудь, на правильные, красивые черты беззаботного лица, с глубокими черными насмешливыми глазами.
Нюся задорно встряхивала пушистыми, вьющимися волосами.
— Скука!.. На фронт бы поихала сестрой, да маты — старуха...— говорила мне Нюся.
— А ты читай книги — веселей будет,— солидно советовал я.
— Неученая я книжки читать.
— Хочешь, я буду читать тебе вечерами?
— Хочу, хлопчик.
На другой день, воспользовавшись отсутствием хозяина, я украл книгу «Как львица воспитала царского сына» и спрятал ее под рубашку. Весь день я оттягивал рубашку, чтобы не было заметно украденной книжки, и волновался, когда Степан Карпович останавливал на мне свой взор.
Вечером я пришел в землянку Нюси и, вытащив из-под рубахи книжку, начал читать. Починяя платье, Нюся терпеливо и упорно слушала. Мать Нюси дремала на печке. За маленьким тусклым квадратиком окна текла голубоватая тихая ночь.
На мосту грохотали колеса ассенизационных бочек.Поздно ночью чтение книги закончилось.Нюся положила платье на стол, взяла книжку, посмотрела дешевые яркие картинки и, отбросив, сказала:
— Яка це брехня... Да усэ про царей да про богатых пишуть, а про рабочу людину ничого нема.
Следующую книгу — «На новом пути» Иванова мы прочитали за три вечера. Нюся прослушала трагическую историю женщины, попавшей на содержание к купчику, и разрыдалась, когда, брошенная любовником, она мучительно умирала от туберкулеза...
Нюся плакала. Я закрыл книжку и собрался уходить. Она задержала меня у низеньких дверей, грустная, с распухшими от слез глазами, посадила на стул и опять заставила читать.Старуха не понимала слез дочери и смотрела на меня сурово, сощурив злые глаза,
Дома у меня за короткое время накопилась небольшая библиотека — каждый день я уносил из магазина по книге.Как-то вечером Нюся пришла и сама отобрала книгу, засунув ее под стопку бумаги. Весь следующий день я ходил возле этой стопки, но стащить книгу не удалось.
Мое беспокойное поведение вызвало у хозяина подозрение. Как видно, чтобы последить за мной, он вышел в соседнюю комнату. Я мгновенно сунул книжку под рубаху и отошел к витрине. Минут через пять хозяин вернулся, сел на стул и косо взглянул на меня. Я понял, что он знает о моем преступлении, и ждал, когда он заговорит. Но он молчал, и взгляд его был для меня пыткой. Только вечером, перед закрытием магазина, хозяин подозвал меня и сказал:
— А ну-ка отверни рубаху, я посмотрю, что у тебя там.
Дрожа от волнения, я отвернул рубашку.Степан Карпович вытащил спрятанную книжку, бросил ее на полку и, отсчитав рубль пятьдесят копеек, заработанные мною за две недели, сказал:
— Больше ко мне не приходи: воров мне не надо...
Каждое утро я просыпаюсь с восходом солнца и направляюсь в киоск на главную улицу за свежими газетами.Положив газеты в сумку, стремительно бегу по улицам, звонко голося:
— Го-о-олод в Германии!.. Новые победы на австрийском фронте!.. Тысячи пленных! Наши войска переходят и наступление!..
Газеты у меня берут охотно. На вырученные деньги и покупаю папиросы, колбасу и иду в театр. Я забираюсь на галерку, ем колбасу и с захватывающим интересом смотрю на сцену, где актеры, в пышных костюмах поют и пляшут среди украинских хаток.
Я смеюсь, люблю, ревную вместе с актерами...Возвратись домой, долго хожу около окон по снегу, чувствуя, как ноют от холода ноги. Всматриваюсь через замерзшее окно в темную тишину квартиры, но никого не вижу. Осторожно стучу в раму.
Володя просыпается и, открыв дверь, сообщает:
— Мама не велела открывать тебе двери, потому что ты мало даешь ей денег.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37