Деваться некуда было...
— Значит, Ольга сгорела... Маня... Петюша...— тихо, словно сам с собой, говорит Петрунин и сосредоточенно смотрит куда-то через реку.
Потом необыкновенно спокойно он подходит к коню, садится на него и, окинув всех пристальным взглядом, еле слышно, почти шепотом командует:
— По коням!
Подгоняем лошадей и молчаливо скачем за Петруни-ным. Лошадь его взлетает на низкий плешивый холм. Он вытаскивает из кобуры старенький бинокль и всматривается в ту сторону, где по всему небу, за лесом, разметалось зарево пожарища.
Уныр горит сразу в нескольких местах, кое-где, освещенные огнем, смутно вычерчиваются обгорелые избы. По ветру мечутся языки пламени. У самой реки что-то вспыхнуло, языки пламени поднялись выше, соединились в один, рванулись и рассыпались во все стороны по небу искры. Река стала багрово-красной.
Петрунин сидел на лошади, несколько минут не отрывая глаз от бинокля, потом резко опустил руки, обернулся и, увидев возле себя пленных белогвардейцев, сказал:
— Видели?.. Ну как, имеете вы право на жизнь после этого?..
Белогвардейцы, опустив головы, молчат. Косых дрожит. Бородатый смотрит на Петрунина трусливо, как избитая собака.
Дядя Матвей подъезжает к белогвардейцам. Он внимательно рассматривает их и, разглаживая бороду, спрашивает Петрунина:
— Ты где, Сергеюшко, достал их?
— Во время ночевки они налет сделали на нас. Перебили всех, вот двое только и остались.
Дядя Матвей всматривается в бородатого.
— А я ведь тебя, парень, знаю. Ты до восстания с товарами приезжал вроде кооператора, а выходит — шпионил или оружие кулакам привозил.
Белогвардеец молчит, нагибается к земле, точно хочет что-то поднять, и вдруг, скользнув под ноги лошади, скатывается с горы.Я круто поворачиваюсь на лошади, вскидываю винтовку; грохает сразу несколько выстрелов, и я вижу, как, взмахнув руками, бандит тяжело валится на землю.
Косых плачет, голова, плечи его вздрагивают, судорожно растопыренные руки хватают ноги Петрунина.
— Не убивайте меня... я буду богу за вас молиться, пожалейте, у меня мама... я никогда, никогда не буду...
— Не будешь? — спрашивает Петрунин, и губы его вздрагивают.— Никогда больше не будешь?
— Не буду... Ей-богу, родненький, никогда не буду... Пожалейте, я такой еще молодой...
Косых падает на землю, плачет, поднимается, целует ноги Петрунина, бросается ко мне, к Борису, отдает Ку-харчуку какое-то кольцо и часы, что-то обещает и все твердит и твердит:
— Пожалейте, ведь я такой еще молодой... Петрунин медленно и спокойно расстегивает кобуру.
— Я не виноват, честное слово, дяденька... я больше не буду...
Руки Косых снова тянутся к Петрунину.
— Не будешь? — презрительно усмехаясь, спрашивает опять Петрунин.
— Не буду, честное слово... никогда не буду...
— Ну ладно, ладно... успокойся... да встань с колен-то, стыдно так унижаться... Эх, вояка!
Косых неловко поднимается и как-то по-детски слезливо спрашивает:
— Не будете?
— Да не буду, сказал я тебе,— говорит Петрунин и вытаскивает из кармана кисет. Пальцы его, едва заметные в темноте, сворачивают самокрутку. Потом он зажигает спичку и обращается ко мне:
— Ну, чего рот раскрыл?.. Белецкий, езжайте... я догоню вас, только вот покурю немного.
Медленно, один за другим, мы спускаемся с холма и въезжаем в лес. Через несколько минут до нас доносятся один за другим два выстрела.Я вздрагиваю, оборачиваюсь и слышу приглушенное ржание петрунинского коня, приближающегося к нам.Далеко вверх по течению, по обе стороны горном речки, тянутся костры беженцев. Среди кустов и веко вых сосен медленно поднимаются к призрачному небу суетливые столбики дыма.
Люди расположились здесь кое-как: наспех перекинули через реку узкий бревенчатый мост, построили шалаши, развешали на кустах белье, портянки, одеяла.По обе стороны речушки, на склонах горы, пасутся лошади и овцы. Коровы залезли в воду и, сощурив глаза, дремлют под монотонное журчание быстрой воды. Внизу, там, где кончается лагерь унырян и речка распадается на два рукава, вокруг небольшого травянистого острова беззаботно и весело купаются дети. Они бросаются с берега в воду, ныряют, брызгаются, и голоса их разносятся далеко по лесу.
Женщины сделали люльки, качают грудных детей, варят обеды. Мужчины ушли в разведки, в караулы, а те, что свободны, лежат на подстилках у шалашей.Уже несколько часов мы находимся в лагере унырян и у потрескивающего костра слушаем рассказы о налете белобандитов, о том, как они громили село, истязали людей. Седая, сгорбившаяся мать партизана Петрова со слезами на глазах вспоминает, как горел дом, в котором она прожила сорок лет.
Около каждого бойца стоит большая чашка с жареным мясом и молоко, но никто не притрагивается к еде.Петрунин курит папиросу за папиросой, мнет в руках окурки, отбрасывает их и вновь тянется к кисету с табаком...
Перед вечером Петрунин подозвал к себе высокого широкогрудого лимзянского казака Силантия, положил ему па плечо руку и сказал:
— Так-то, Силантий, перепиши, у кого есть оружие... Раздай лошадей, которых мы привели... Да посты почаще проверяй... К вечеру в наступление пойдем...
Потом он отошел в сторону от костра, лег на чью-то шинель и пролежал до вечера, ни с кем не разговаривая.
Вечером ушел к речке, искупался и приказал Силаи-тию собирать людей.На небольшой поляне выстроилось около ста всадников. Это были пожилые крестьяне. Они вооружены
дробовыми и кремневыми ружьями, топорами, вилами, некоторые— винтовками. Петрунин объехал отряд и разбил его на четыре группы.
— Смотрите, товарищи, помощи ждать не от кого, сами понимаете... — сказал он.
В это время из леса показались две женщины. Они махали руками и что-то кричали.Первой, задыхаясь, подбежала к нам жена Силантия.
— Горим! Ох, беда! Горим! Подожгли, окаянные!..
— Лес горит, огонь стеной идет прямо на нас,— возбужденно рассказывала вторая женщина.— Линзяне, они, проклятые, подожгли!..
— Что вы болтаете, где лес горит? — недоверчиво, но тревожно спросил Петрунин.
— Вон там, товарищ Петрунин...
Женщины стали указывать на север, и мы увидели на горизонте, за темной стеной леса, едва заметное зарево.Петрунин отправил в разные стороны разведчиков, а сам, хлестнув коня, поскакал в ту сторону, откуда прибежали женщины.
В лагере засуетились: женщины спешно собирали свои пожитки, ловили в лесу коров и лошадей, взваливали на их спины домашний скарб.Борис метался среди тлеющих костров, растерянный, возбужденный, и уговаривал унырян не торопиться. Но его никто не слушал. Люди бегали по лагерю, отыскивали в темноте свои вещи, ругались, били плачущих детей, и казалось, что Борька еще больше возбуждает их.
Люди не знали, куда они собираются, куда пойдут, но страх настолько овладел ими, что останавливать их было бесполезно.Одна из женщин ловила в лесу разбежавшихся кур, другая стояла у ручья и, грозя кулаками, проклинала мальчишек, которые не хотели вылезать из воды.
Высоко над лагерем шумно пролетели едва заметные в наступающей темноте две стаи птиц.По косогору, пугливо озираясь, пробежал волк. У шалашей показался лось. Он остановился на полянке, поднял морду и, осматривая людей, понюхал раздутыми ноздрями воздух, потом перешел речку и, откинув на спину ветвистые свои рога, помчался вниз по берегу.
Запахло лесной гарью. На западе, совсем недалеко,широко взметнулся огонь, за ручьем побагровели стволы деревьев, и ночной ветер пригнал волну едкого дыма. И люди двинулись вниз по Линзе.
Борис подбежал к группе бойцов.
— Товарищи, нужно остановить панику. Погибнем все до одного, если так спасаться будем. На лошадей! Загородить путь! — приказал он.
Мы поскакали вперед, обгоняя бегущих. Огонь двигался со всех сторон. Уже были видны высокие пляшущие языки пламени, гулко трещали в огне деревья, дым стелился по земле.
Люди кашляли, терли глаза, но бежали вперед, точно там было их спасение.С большим трудом мы пробились вперед, чтобы остановить людей.
Борис повернул лошадь и, размахивая рукой, кричал:
— Товарищи, спокойней! Без паники! Подождем остальных — все вместе пойдем...
Но люди не слушали его.Высокий, худой старик, с длинной белой бородой, схватил за уздечку коня Белецкого и, потрясая кулаком, заорал:
— Уйди с дороги, парень, не зли.
Борис не тронулся с места. Тогда старик изо всей силы ударил его коня. Конь рванулся, поднялся на дыбы и шарахнулся в сторону. Люди ринулись снова вперед.Мы уступили дорогу и вернулись к шалашам. Положение было безвыходное. Пожар все усиливался. Мы стояли на месте, не зная, что делать.
Из леса в это время показался вдруг огромный бурый медведь. Мохнатый, с дымящейся шерстью на спине, он грозно заревел и бросился вниз по тропинке... Лес горел со всех сторон; огонь зловеще метался по ночному небу, и единственным нетронутым местом оставалось низовье реки.
Борис стоял бледный, молчаливый. Он показался мне в этот момент значительно старше своих лет и серьезней.
— Нужно Петрунина вызвать,— спокойно сказал он и, сняв с плеча винтовку, три раза подряд выстрелил в воздух. Где-то далеко в горах прогрохотало эхо.
Вскоре из тайги показались возвращавшиеся разведчики.Петрунин переехал ручей и, кашляя и вытирая слезящиеся глаза, сказал:
— Дело табак... горим со всех сторон...
Мрачно выслушав наш рассказ о панике среди унырян, он выругался и быстро поехал к лагерю.Между догорающими кострами кое-где еще собирали вещи оставшиеся уныряне.
— Быстрей быстрей, товарищи,— стал поторапливать их Петрунин.
Когда люди двинулись в путь, он поехал за ними последним.Кольцо пожара становилось все уже. Сзади нас уже горели шалаши. Слева полыхала огнем гора; с нее, точно расплавленный металл, огонь катился по сухому валежнику к речке. Дым стоял сизой неподвижной стеной. Дышать становилось невозможно. Люди закрывали шапками глаза, хрипели, кашляли. Где-то впереди плакали дети. Мычали коровы.
Высокая, худая женщина намочила в ручье тряпку и закрыла ею лицо своего ребенка. Вслед за ней и другие уныряне стали мочить в ручье тряпки, шапки, рубахи и закрывали ими лица, защищаясь от удушливого дыма.
Я задыхаюсь, по лицу моему катятся слезы, ломит виски. Слезаю с лошади, обливаю голову водой и иду пешком. Манька тычется мордой в мое плечо, фыркает и смотрит на меня, точно я могу помочь ей чем-нибудь.
Черпаю котелком из ручья воду, пью сам и даю напиться Маньке.Борис едет впереди и тихо откашливается. Догоняю его и осторожно толкаю в колено:
— Боря, слезь с лошади, внизу меньше дыма... Да воду пей.
Борис слез с лошади и, качаясь, неуверенно пошел за лошадью.Вдруг вся беспорядочная вереница людей внезапно остановилась.
— Почему задержались? В чем там дело? — спросил Петрунин и настойчиво стал пробираться вперед.
Мы двинулись за ним, но вскоре увидели, что дальше идти некуда. Путь преграждала глубокая горная Линза.Огонь уже метался у реки. На высоких каменистых выступах гор горели оголенные сосны, кедры, валежник.
С запада рванулся ветер, прошелся по огню, и теперь на людей и на скотину летели горящие головешки.На людях загоралась одежда.
Из толпы вышел Петрунин. Он поднялся на лошадь, вытер рукавом обильно струившийся по его лицу пот и закричал:
— Товарищи, сбрасывайте с лошадей весь лишний груз... Детей н женщин — на лошадей! Мужчины — вплавь! Плыть порознь, на расстоянии друг от друга... Только без паники, спокойно, товарищи!
Несколько минут уныряне стояли в тяжелом раздумье. Никто не хотел первым лезть в глубокую горную реку. Но вот над пылающим лесом, над рекой, шумя крыльями и крича, опять пролетели густые стаи птиц. Ветер рванулся сильней, и стало еще жарче.
Люди пошли. И скоро зашумела река.Мы с Борисом отдали своих лошадей женщинам и поплыли, рассчитывая только на свои силы.Река сносила меня, и когда руки отказывались работать, я хватался за хвост плывшей рядом лошади или коровы.
Недалеко от нас плыл Дорджиев. На берегу он снял брюки, сделал из них пузыри и, отдав женщинам свою лошадь, неумело поплыл за ними. Постепенно пузыри выпустили воздух, и Дорджиев стал тонуть.
Мы бросились к нему на помощь, но когда подплыли, он уже скрылся под водой... Первым на берег поднялся Петрунин. Он прошел несколько шагов, сорвал пучок травы и стал вытирать каган.
Озябшие и измученные люди толпились на берегу, дрожа от холода. Бойцы выжимали одежду. Кто-то едва слышно вздыхал о промокшем табаке и спичках.Петрунин был молчалив. Сдвинув к переносью брови, он ходил по берегу и о чем-то упорно думал.Тишина. Уже давно исчезли потухшие звезды. Где-то за деревней едва заметная полоска зари.
Утро. Слышно, как на деревенских улицах пьяные поют песни. Но вот песня становится глуше, глуше и затихает вовсе.Кричат петухи. За рекой все еще горит тайга... Бесконечно длинны томительные часы ожидания. Уже давно скрылся в темноте отряд Силантия, за ним ушли два других отряда, а мы еще чего-то ждем на опушке леса...
Петрунин выжидает. Он хочет ворваться в деревню, когда на ее улицах вовсе затихнет жизнь. Рассвет поднимается все выше. В избах гаснут последние огоньки. Тысячью неуловимых шорохов уходит на запад величественная ночь.
Петрунин стоит на бугре и смотрит в бинокль на засыпающую Линзу.Рядом с ним лежит на траве Борис. Бойцы стоят в лесу у лошадей и напряженно следят за движениями командира.
Я опускаюсь на землю, вытягиваю ноющие ноги; пробую уснуть, но надо мной тяжело дышит Манька. Она все время преследует меня. Стоит мне сделать несколько шагов, как она тоже медленно, точно тень, движется за мной. Манькина преданность раздражает меня. Пытаюсь не обращать на нее внимания.
Глаза слипаются, я уже начинаю видеть какой-то едва уловимый сон, но вдруг в бок кто-то толкает. Это Белецкий.
— Эй, соня, вставай, поехали,— говорит он.
С трудом отрываю от земли голову и всматриваюсь в рассветные сумерки. По ровной широкой долине походной рысью удаляются тридцать всадников. Последним на мохнатой своей лошаденке трясется дядя Матвей.
Мне становится понятно:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37