Люди закричали загудели, кто-то совал кулак под нос оратору.
— Довольно! Долой!
Рядом со мной кричал низенький черноусый рабочий, требуя немедленно убрать черносотенца, иначе он сам разделается с ним.Матрос растолкал толпу и подошел вплотную к агитатору, смеющийся, веселый, точно собирался поразить всех какой-то шуткой. И толпа сразу смолкла и насторожилась.
— А-а! Здравствуйте, опять встретились,— насмешливо глядя на агитатора, сказал Корабельников,— от какой партии уполномочены?
— Я... Я никакой... Я беспартийной партии...— заикаясь, произнес агитатор.
Толпа разразилась густым смехом. Хохотали старики, смеялись подошедшие женщины.Агитатор стоял бледный, растерянный, словно потерял вдруг способность мыслить и владеть языком.
— Кадеты тебя сюда прислали или монархисты? — опять спросил Корабельников.
— Чего с ним канитель разводить. Бери его, бабы,— вдруг закричала полная, краснощекая работница.
И женщины ворвались в круг, оттеснили матроса, схватили под руки агитатора й поволокли в переулок, в конце которого начинался удинский откос. Корабельников пробовал остановить женщин, но они не слушались.
Агитатор размахивал руками, по-козлиному тряс непокрытой головой, оборачивался, беспомощный, с умоляющими глазами.
— Господа! Господа! Я прошу без этого! — лепетал он и обращался то к одной, то к другой женщине. Но они не слушали его.
Сзади за женщинами плотной гурьбой шли мужчины.
— Так, так его, Гутя! Тащи, жених подходящий!
— В бобре, не как-нибудь.
— Не по вкусу она ему, братцы, вишь, как вырывается.
Приволокли его к высокому берегу Уды, напялили на глаза упавшую шапку.
— Девки, бери его!
Его взяли под руки и за ноги, посадили на землю и столкнули с обледеневшей горки, накатанной мальчишками.
— В добрый час! — крикнул ему седобородый. Агитатор неловко перевернулся и, задрав кверху ноги, быстро па животе скатился вниз. Поднялся, посмотрел наверх — смешной, запачканный снежной пылью, и гихо побрел вдоль реки.
— Вот проводили, век будет помнить,—смеясь, сказал Корабельников, и мы повернули назад.
А на краю обрывистого берега все еще стояла шумная, смеющаяся толпа. Мальчишка в борчатке и огромных валенках, засунув в рот пальцы и надуваясь до красноты, пронзительно свистел ему вслед.
Давно прошла пора предвыборных митингов. Много месяцев тому назад в Чите, в великолепном Второвском здании, украшенном ослепительными огнями, состоялось Учредительное собрание.
Говорят, что меньшевикам и эсерам удалось протащить в состав правительства своих представителей.Но теперь нас тревожили новые события.Из Калгана через бескрайние степи Монголии, через леса с хоругвями и крестами двигались подготовленные японцами озверевшие банды барона Унгерна. Они жгли города, ловили и вешали евреев, рубили головы русским рабочим; отрубленные головы нанизывали на пики и так шли сотни верст, демонстрируя свою жестокость.
По шоссе, через степную Монголию, и по узким таежным тропам день и ночь бежали китайцы, евреи, русские.В далеких и глухих пограничных селах организовывались кулаки. Они откапывали из земли клинки и винтовки, группировали вокруг себя дезертиров и уходили в тайгу, обстреливая пограничные разъезды и посты.
Небольшие пограничные заставы жили тревожной фронтовой жизнью.Однажды, когда на нашу границу участились налеты бандитов, с далекого пограничного пункта приехал начальник заставы Петрунин. Пять дней без отдыха и сна верхом на мохнатой монгольской лошаденке, он пробирался сквозь заросли девственной тайги, шел по таежным тропам, переплывал реки.
Высокий, сутуловатый, с загорелым лицом, он поднялся по лестнице в отдел ГПУ. Петрунин был в грязной, пропотевшей гимнастерке, в высоких изношенных унтах, с клинком и кавалерийской винтовкой за плечами.
В коридоре он выпил несколько стаканов воды, вытер обильно выступивший на лбу пот и, посмотрев на незнакомые лица, произнес:
— Дубровин где?
Ему указали кабинет, и он, не спрашивая разрешения, прошел в комнату Дмитрия Ивановича.Никто не знал, о чем они говорили. К концу дня Дубровин вызвал меня, Белецкого и еще двух сотрудников.
Он откинулся на спинку стула и, посмотрев на нас задумчивыми глазами, сказал:
— Поедете с Петруниным на монгольскую границу. Там сейчас тяжелое положение. Барон Унгерн организовал в Китае банду. Сейчас они перебрались в Монголию, и их небольшие отряды нападают на наши пограничные деревни. Завтра же выедете на пароходе в Троицкосавск, а оттуда на лошадях в Линзу. Линза — это кулацкое казачье село. На левой стороне реки — бедняцкое село Уныр. Линзяне постоянно враждуют с уныряпами. Возможно, что линзянские кулаки обратятся за помощью к барону Унгерну. Сейчас же, как приедете, нужно будет организовать из унырян отряд и изъять линзянских заправил. Обстановка сложная, ответственная. Смотрите, не подкачайте. Ухо нужно держать востро...
Предложение Дубровина о поездке на границу мы приняли с воодушевлением и весь день, возбужденные, готовились к предстоящей поездке.
Вечером к нам пришел Петрунин. Он сел на кровать, набил табаком китайскую трубочку с янтарным наконечником и, попыхивая, сказал:
— Завтра в шесть часов утра отходит пароход, ждать вас буду на пристани.
Он посидел еще несколько минут, постучал трубкой о толстый, пожелтевший от дыма ноготь и, натянув на затылок фуражку, вышел.
...В Троицкосавске нам выдали лошадей, и в тот же день мы двинулись в путь.Мне досталась мохнатая приземистая монгольская лошаденка. Она неподвижно стояла у коновязи с закрытыми глазами. Я сел на нее с чувством острой обиды.
Чтобы придать голове Маньки боевой вид, я пробовал натянуть поводья, но лошаденка только тряхнула ушами и опять опустила голову.«Ничего из нее не выйдет»,— с огорчением подумал я и решил, что в первой же деревне сменяю ее на лучшую.
Петрунин пришпорил коня, и весь отряд тронулся в путь.
Отряд я догнал далеко за городом, когда он переходил реку. Ребята встретили меня веселыми взглядами, а сухой, узкоплечий Кухарчук спросил:
— Ну, как твоя маханья потрухивает? Норовистая! Того и гляди — сорвется и понесет...
— Пошел к черту, заборная жердь,— выругался я и первый погнал Маньку в реку.
— Видишь! Видишь! Как она несет его! — смеялся Кухарчук.
...И вот я постепенно привык к Маньке. У нее добрая безобидная морда и грустные глаза. Когда у меня устают спина и ноги, я соскакиваю с седла на землю. Манька идет рядом со мной, трется мордой о мое плечо и преданно смотрит в глаза.
У меня от усталости одеревенели ноги. Я не могу разогнуть спину. Борька тоже устал, но, как всегда, он пытается казаться бодрым. Он поет какие-то одному ему известные песни, понукает лошадь и, чтобы не уснуть, поминутно курит.
Кухарчук привязал к седлу винтовку, снял гимнастерку и идет в нижней рубахе. Он уже не шутит надо мной, не подгоняет плетью Маньку и не хвастается резвостью своего коня. Вороной конь, как и хозяин его, еле передвигает ноги, опустив отяжелевшую голову.
И даже Дорджиев, половину своей жизни проведший верхом на лошади, кажется мне измученным. Он вырезал сучковатую палку и, опираясь на нее, идет в самом конце отряда. Коммунарка у него съехала на затылок, жесткие черные волосы его блестят точно напомаженные, а добродушные глаза стали еще уже.
Но Петрунин смотрит бодро. Он привык к большим таежным переходам с детства.Конь его осторожно ступает по лесной дороге, наставляя вперед уши и прислушиваясь к журчанию реки.Когда хочется курить, Петрунин слезает с. коня. Раздвигая руками кусты, спотыкаясь иногда о корневища, он идет впереди, попыхивая самокруткой.Я завидую Петрунипу.Рубаха моя взмокла от пота и неприятно липнет к спине.Иногда мне кажется, что ноги вот-вот перестанут двигаться и я упаду.
Тогда я расправляю плечи, глубоко вдыхаю воздух и, закусив губы, шагаю еще быстрее и напряженней.Манька тащится рядом. Ноги ее скользят по мягкой прошлогодней листве; узда съехала набок.
Тропинка путается вокруг деревьев и вдруг поднимается на крутую каменистую гору. От подножия до самой верхушки горы, среди редких деревьев — коричневые громады камней. Они надвигаются друг на друга, огромные, искрящиеся.
Борис поминутно останавливается и вытирает ладонью лицо. Кухарчук отстал и идет где-то сзади.Ниже меня несколько бойцов тянут за собой обессилевших, мокрых лошадей.И только Петрунин — высокий, сутуловатый, с суровым загорелым лицом — все так же упрямо движется вперед.
На гору забираемся совершенно изможденные. Кажется, что никто — ни лошади, ни люди не смогут пройти и десяти шагов.Спуск с крутой горы еще тяжелее, чем подъем. Спускаюсь, придерживая Маньку, которая поминутно садится на задние ноги и, того и гляди, полетит в пропасть.
Внизу, в тонкой пелене тумана, лежит величественная громада тайги, рассеченная рекой. Узкая сверкающая Линза извивается вокруг зеленых массивов и кажется недостижимой.
Темнеет. Отыскиваем небольшую полянку, у подножия горы, и около высокого кедра располагаемся на отдых.Петрунин вытаскивает из ножен клинок и говорит Борису:
— Пойдем, нарубим веток, лежаки на ночь устроим. Хорошо поспать на тоненьких ветках.
Белецкий отыскивает в кобуре седла небольшой топорик, и они уходят берегом потемневшей реки.Дорджиев разжигает костер и сидит на берегу реки, опустив ноги в прохладную воду Линзы.
В руках у него две рогатки. Усталый и немного грустный, он любовно обтесывает бурятским ножом концы рогаток и тихо что-то поет на родном языке.Стремительно течет река, тихо всплескивают у берегов волны, глухо шумит засыпающая черная как ночь тайга.Далеко за рекой, сквозь лес, начинает просвечивать серебристая лупа, и лес, и ушедшие от нас вправо горы становятся при ее свете еще темней.
С противоположного берега, через всю реку, протянулись тонкие, черные как смола тени; вода зарябилась; слева, где река скрывается за поворотом, луна протоптала длинную серебристую стежку.
Костер разгорается все больше, и кажется, что грустное лицо Дорджиева объято жарким пламенем.Дорджиев поет обо всем, что видит, и голос его монотонно звучит в тишине.
После ужина каждый устраивается около костра; все быстро засыпают.Назначив караульных, Петруиин ложится рядом со мной.
— Спи, Санька... А когда Дорджиев разбудит тебя, сменишь его.
Просыпаюсь от осторожного толчка в лицо. Подымаю голову: возле меня стоит Манька и тычется мордой в мешок с овсом, который заменил мне подушку. Мне хочется выругать Маньку, стукнуть ее по морде, прогнать, но у нее такие жалобные, просящие глаза.
— Ну, чего тебе, дура?
Манька трясет головой. Я понимаю ее. Всю ночь она ела траву, и теперь ей хочется овса. Я высыпаю несколько горстей овса на фуражку и поднимаюсь. Принимаю пост от Дорджиева.
Дорджиев не может уснуть. Он уперся рукой о седло и долго мечтательно курит монгольскую трубочку.Затем он калачиком сворачивается на своей подстилке и соппо говорит:
— Спать буду, Сачка. Завтра опять дорога. Начальник беда волнуется. В деревне третьего дня-то были, мужики сказали: Унгерн ходит. Уныр много бандитов. Бой был. Худо... Может, драться придется, крепко драться.
В деревнях нам действительно рассказывали, что в районе Упыря и казачьего села Линза бродят небольшие отряды Унгериа. Где-то на Окше они сожгли несколько заимок, цапали на пограничную заставу и ушли в неизвестном направлении.
Это никого особенно не встревожило. Петрунин ни разу не вспоминал об этом рассказе, но всю дорогу торопил нас.Я остаюсь один. Лениво потрескивает костер, и дым вместе с искрами полощется на суетливом ночном ветерке.Освещенная синеватым светом ночи, плещется у берегов река.На зеленом фоне неба черной стеной стоит тайга.Ребята спят, утомленные таежным переходом. Как всегда, Борис разбросал руки, голова его съехала с подстилки. Высокий, сухощавый Петрунин собрался в комочек под старенькой, потрепанной шинелью.
Тишина... Спят ребята; опустив голову, недалеко от костра дремлет Манька; спит тайга; сонно журчит Линза.Еще один день таежного перехода, и мы будем на заставе.Перекинув на руку винтовку, иду по высокой траве к реке.Лошади подымают головы и внимательно смотрят на меня. Прохожу мимо них и останавливаюсь у берега.Сквозь фиолетовую прозрачную воду видно каменистое дно.Вон у самого берега, под большим камнем, уснула рыба. Бросаю камешек, и рыба, шевельнув плавниками, уходит в глубину реки.
Возвращаюсь к костру, отыскиваю книжку, пробую читать. Но где-то совсем рядом завыли голодные шакалы. Воют они долго и протяжно. Лошади ушли от берега и пугливо жмутся у костра. Манька приближается
ко мне.Глаза у нее грустные, пугливые, уши прижаты, как у трусливой собаки.
— Ну, чего тебе, дурная? Зачем пришла, иди пасись, иди...
Но Маня и не думает уходить. Она толкает меня в плечо, точно хочет предупредить о чем-то.
— Ну, чего тебе? Овса? На завтра оставим...
Шакалий вой не прекращается. Борькин конь тревожно водит ушами. Ноздри у него раздуты, глаза напряжены.
Поднимаюсь с земли, опускаю на винтовке предохранитель.Где-то, кажется, хрустит валежник и непрерывно трещат кусты. Тихий ночной ветерок приносит какие-то непонятные звуки.
Нет! Это просто воображение...
Всматриваюсь за реку, назад — в лес, прислушиваюсь, но ничего понять не могу.Оставаться так одному трудно. Бужу Кухарчука. Кстати, он должен сменить меня.Кухарчук встает неохотно, медленно, зевая и почесываясь.
— А разве время уже?..
— Вставай,— говорю я.— Тут что-то неладно...
— Что неладно?
— Шакалы воют, лошади жмутся. Где-то сейчас трещали кусты.
Кухарчук встает и смотрит за реку. Шакалы смолкают, подозрительные шорохи и треск слышатся отчетливее.
— Первым делом забрасывай костер! Быстро!.. Забрасываем травой огонь и льем из котелков воду.
Дрова шипят, по земле стелется дым.Кухарчук осторожно будит ребят. Первым просыпается Петрунин.
— Товарищ начальник, на той стороне люди... я голоса слышал,—шепчет Кухарчук.
— Не ври,— недоверчиво произносит Петрунин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37