— Работали мы с вами хорошо, честно. Вот вы выросли, стали большевиками. Нечего греха таить: нелегко мне с вами расставаться—стариковская слабость... Привык, точно к родным. Но ничего не сделаешь... Да... Ничего не сделаешь. Вчера отправили Ковалева. Завтра вас... А там еще кто-нибудь... Может быть, встретимся когда-нибудь, а может быть, и нет...
Молча прошелся еще несколько раз, придвинул стул и, словно придавленный какой-то внутренней тяжестью, сел рядом со мной и стал говорить о том, что в Благовещенске организуются чекистские отряды для борьбы с бандитами, что обстановка будет новой, трудной, и не раз придется путешествовать по тайге.
— Так-то, ребятки... Завтра получите документы, продовольствие и вечером поедете.
На следующий день он расцеловал нас и проводил до грузовика, который стоял у подъезда.
— Пишите, не забывайте старика... Привык я к вам, подлецы...
Мы со слезами на глазах расстались с нашим другом и учителем.
Я проснулся от сигнала горниста. Бойцы бегали по казарме, надевали полушубки, и руки их не попадали в рукава; невпопад надевали ватные брюки; звенели пряжками ремней; хватали из пирамиды винтовки, стучали прикладами, выкатывали пулеметы. Двери по-' минутно открывались, и в казарму клубами врывался пар.
Шум, грохот и гиканье бойцов напоминали панику на пожаре. А Борис стоял возле меня и теребил меня за рукав рубашки:
— Вставай! Япошка, вставай! Живо!
Я только вернулся из караула; было четыре часа утра; глаза мои смыкались, н голова, отяжеленная сном, падала на волосатый полушубок.Тогда Борис схватил меня за шиворот и сбросил с койки.
— Подымайся, дубина, быстро! На фронт едем!..
Я поднялся и подошел к стене, где висели мои подсумки с патронами. Одеваясь, подумал, что это одна из тех тревог, каких много было за последнее время. Казарма гудела. Рядом со мной сидел боец отряда, хилый, с грустными глазами Пинчук, он рвал на куски совершенно новое одеяло и обматывал ими ноги.
— Товарищ Пинчук, зачем вы портите одеяло?
— А зачем оно мне?—не глядя на меня, ответил Пинчук. — Убьют или еще как... а тут пока что ноги будут в тепле. Вот возьми этот кусок и тоже надевай.
Только сейчас понял я, что отряд всерьез отправляется на фронт. Я оглянулся. Борис стоял уже на середине казармы и о чем-то убедительно просил командира отряда Прокофьева — стройного красавца, подтянутого ремнями, в щегольском полушубке и в коммунарке с красной звездой.
Прокофьев был сыном путиловского рабочего. В империалистическую войну он дослужился до чина поручика. В старей армии он приобрел привычку хорошо одеваться и держался с достоинством. В нем было много офицерского, но он привлекал бойцов своей прямотой, искренностью и преданностью Советской власти. Они любили его и за строгость, и за шутки. Нередко в гневе он наказывал провинившегося, но и за это никто на него не сердился,— знали, что через несколько часов он будет снова добрым и шутливым.
Я схватил винтовку и подошел к Прокофьеву. Около него стоял Борис. Глаза его горели досадой.
— Я украду у кого-нибудь полушубок и все равно приеду на фронт, если вы меня не возьмете,— говорил он.
— Не думайте, Белецкий, что война будет только па фронте. Нe болтайте глупостей. Идите, — сказал Прокофьев и повернулся к выходу.
Во дворе уже выстроилась колонна, на улице стояли подводы, нагруженные пулеметами и ящиками. В казарме оставалось несколько человек, еще не готовых к
выходу. Пинчук стоял на прежнем месте и со стариковской бережливостью укладывал в ранец кружку, нитки и прочие мелочи.Мне стало ясно, что на фронт я поеду без Бориса. У него не было полушубка. Осенью после обхода границы мы вернулись измокшие под дождем; Борис повесил около железной печки свой полушубок, сжег его и с тех пор и в караул и на операции ходил в чужих полушубках.
Я подошел и обнял Белецкого.
— До свидания, Боря, не горюй.
Со двора доносилась команда командира:
— Равняйсь!
Борис рванулся и побежал к Пинчуку.
— Слушай, куда тебя несет, ты же больной. Давай свой полушубок, только скорей, а то опоздаю.
— Это зачем же?—с удивлением спросил Пинчук.
— Как зачем? Разве ты не знаешь, что командир запретил тебе ехать?
— Не слыхал я этого.
— Чего ты дурака валяешь, давай полушубок, быстро! Не поеду же я в одной гимнастерке. А тебе полушубок без пользы, раз ты остаешься.
— А правда, что командир приказал?—недоверчиво спросил Пинчук.
— Вот спроси у него,— сказал Борис, показав на меня,— если мне не веришь.
Я утвердительно качнул головой и вышел во двор, чтобы стать в строй.Когда закончилась перекличка, во двор выбежал Белецкий, потный, раскрасневшийся, в полушубке Пинчука, с винтовкой и двумя гранатами на поясе...
— Разрешите, товарищ командир, стать в строй? — спросил он, подойдя к командиру.
Прокофьев взглянул на Бориса и улыбнулся.
— Где вы взяли полушубок, товарищ Белецкий?..
— У Пинчука, товарищ командир.
— Почему у Пинчука?— чувствуя какую-то хитрость Белецкого, спросил Прокофьев.
— Что хотите делайте со мной, товарищ командир, но я должен ехать с вами,— бледнея, умоляюще произнес Борис.
— Я спрашиваю, почему вы взяли у Пипчука полушубок?
— Я обманул его, товарищ командир...
И тут Борис рассказал командиру, как он обманул Пинчука и отобрал у него гранаты.
— Все равно, товарищ командир, толку с него немного, а здесь он пригодится для чего-нибудь.
Прокофьев расхохотался. Рассмеялись и бойцы. Делать было нечего —Прокофьев разрешил Борису запять место в строю, а в канцелярию послал записку, что вместо Белецкого оставляет Пинчука.
Мы сдвоили ряды и вышли на улицу. Было морозно. Город еще спал. Только кое-где сквозь щели ставен проглядывали огоньки. Из темных проулков возвращались в казармы запоздавшие патрули.
За крышами домов медленно светлел серый купол неба. Звезд уже не было, но выглядывавшая из-за церкви луна еще бросала на город мягкий желтоватый свет. Свежий, выпавший накануне, снег хрустел под ногами, прихваченный морозом.
Борис всю дорогу подталкивал меня под бок и весело щурил глаза.
— Видал миндал, япошка, комаринский мужик...— приговаривал он и необыкновенно бодро ставил ногу.
Через полчаса мы прибыли на станцию и погрузились в вагоны. Где-то запели песню...
Мелькали сосны. Бежали оголенные кусты, занесенные снегом. Из глубоких расщелин, из-за каменистых гор выскакивали телеграфные столбы, и бесконечная проволока тянулась и тянулась, рассекая . деревья. В запотевшие окна беззвучно стучались огромные мохнатые клубы дыма.
Сквозь серую пелену неба пробивалось зимнее солнце.Все уже привыкли к вагону.Борис нарисовал на нарах шахматную доску, слепил из хлеба шашки и играет с Прокофьевым.
Я лежу у окна и думаю. Многое приходит на ум, когда лежишь у окна вагона, уносимый куда-то в неизвестную даль.Уже четыре месяца как мы уехали из Верхпсудинска и живем в Благовещенске.За осень мы исходили зейскую тайгу, не раз сталкивались с хунхузами и шайками белогвардейцев,
грабивших золотые прииски, и теперь опять все вместе едем на фронт.Завтра Ин, прославленный шестой полк и новая — тревожная, напряженная фронтовая жизнь.Глядя в окно, я вспоминал о Дубровине, о Дольской, о далеких днях моего детства...На следующий день, утром, поезд наш подходил к фронтовой полосе.До вечера мы простояли на полустанке, и никто не выходил из вагонов. Все свыклись с мыслью, что нас вольют в шестой полк, и мы пойдем скоро на Волочаевку.
Уже несколько месяцев как генерал Молчанов, поддерживаемый японцами, прошел нейтральную зону за Иманом, занял Хабаровск и теперь укрепился под Волочаевкой.Много боев прошло под Волочаевкой, и многие сложили там свои головы.
Но Волочаевка оставалась в руках врагов. Освирепевшие остатки каппелевских банд, колчаковские офицеры, семеновские и красильниковские казаки объединились здесь под «японским солнцем».
Мы знали, что белое командование не гнушается никакими способами воодушевления своих головорезов. Перед каждым наступлением молчановских солдат напаивали спиртом, и они, пьяные, остервеневшие, шли на любое препятствие.
Нам рассказывали, как зверски дерется враг, как он разделывается с пленными, но нас это не пугало. Отряд, составленный из чекистов, горел нетерпением встретиться с врагом.
К вечеру к нам явился здоровенный, рябой, толстоносый Володя Бекреев — помощник Прокофьева, и выбрал из отряда пятьдесят человек. Он выстроил нас за вагонами, сделал перекличку и лично проверил у каждого винтовку, патроны и гранаты.
Потом, натянув поглубже шапку-треух, скомандовал:
— Отряд, за мной шагом а-арш!
Растянувшись цепью, всю ночь шли мы за Бекреевым по узенькой тропинке, среди молчаливых деревьев, окутанных снегом. Разговаривать и курить было запрещено.Над бойцами в морозной темноте клубился пар; многие сняли шапки, расстегнули воротники. С веток деревьев осыпался снег, таял на руках и лицах, попадал за воротники.
Иногда кто-нибудь задерживался впереди, чтобы поднять с земли немного снега и утолить жажду. Тотчас за ним, точно по команде, останавливались и все остальные, брали горстями снег, глотали его и снова продолжали путь.
Часа через четыре за просекой показалась китайская фанза. Бекреев выслал разведчиков. Когда они вернулись и сообщили, что никого, кроме двух китайцев, в ней пет, мы подошли ближе.
В фанзе, у закоптевшего очага, сидели два китайца: один старый, морщинистый, с коротенькой косичкой и жидкой седоватой бородкой; второй помоложе, лет тридцати, в рваной кофте, бритоголовый, с усами, редко выступавшими на губе. Встретили они нас недоверчиво: старый полуобернулся, взглянул па вошедших и опять начал козырять палкой хворост, потрескивавший в очаге. Молодой поднялся с деревянной койки, поджал под себя ноги и так и сидел, освещаемый огнем из печки.
Бекреев вытащил кисет, свернул козью ножку, подошел к печке прикурить и спросил:
— Здесь никто не проходил вчера?
— Моя бутунда,— пробурчал старик.
Оказалось, что он вовсе не говорил по-русски. Бекреев обратился к молодому.Китаец оживился, слез с койки, стал рассказывать, что па днях проходил офицерский отряд; белые убили у них козу и свинью и отняли шкурки нескольких лисиц и белок, которых они поймали канканами за зиму.
Он грозил кулаками, точно перед ним стояли виновники ограбления.
— Хунхуза! Русский хунхуза, все равно хилиган. Зачем наша обижай? Наша работает, лисица лови.
Бекреев похлопал его по плечу и стал успокаивать.
— Классовая война, понимаешь? Капиталисты, хищники, они кого хочешь обидят. Скоро конец им будет...
Но китаец ничего не понимал; он только кричал, и оливковое лицо его морщилось, глаза сверкали.Когда он успокоился, Бекреев стал его расспрашивать, сколько было людей в офицерском отряде и куда они направились.
Потом мы простились с китайцами и снова пошли через ложбину, к густому сосняку, куда вела узкая тропинка. Провожая нас, китаец вышел из фанзы и стоял
у дверей до тех пор, пока мы не скрылись за деревьями.И опять мы шли густым таежным лесом, мокрые и усталые.Винтовка казалась необыкновенно тяжелой. Я все время перекидывал ее с плеча на плечо.
Рассвет в тайге зимой бывает почти незаметным. Изредка лишь кое-где, сквозь верхушки сосен, покажется кусок серого, хмурого неба, а потом опять высокие, тихо покачивающиеся ветки сосен закрывают небо.
Начинался ветер. Он пробегал вверху, раскачивая деревья. Снег валил и валил. Деревья трещали, гудели. Путь наш становился еще трудней, чем ночью. Бойцы озябли. Многие оттирали побелевшие уши, дули на окостеневшие от холода руки.
Борис закрывал руками глаза и, согнув спину, шел впереди, изредка покрякивая и ругаясь.Вскоре перед нами открылась широкая проселочная дорога, чуть накатанная санями. Здесь шумел и метался буран. Ураганный ветер крутил снег и нес его, как огромную молочную реку, вышедшую из берегов. Людей нельзя было различить на близком расстоянии. Бойцы сгрудились, прятали лица от снега, натягивали на глаза шапки.
Низенький, закутанный башлыком, Чудовцев, спрятав за пазуху озябшую руку, подошел к командиру:
— Товарищ Бекреев, может быть, переждем в лесу буран — там потише, а то не дойти нам до места.
Бекреев вытащил из сумки мохнатое полотенце, закутал им шею и скомандовал:
— За мной!
Он порывисто шагнул навстречу метели и потонул в снежком тумане. Бойцы как попало двинулись за ним.Буран метался, свистел, гудел и бил хлопьями снежной пыли прямо в глаза. Я потерял Бориса и, закрывая глаза руками, шел наугад, спотыкаясь от усталости.
Щеки, нос и пальцы застыли; кажется, я обморозился. Нужно было потереть их снегом, но онемевшие руки не повиновались. Тогда я закричал шедшему рядом со мной Чудовцеву:
— Илья, я обморозился!
Но он не обратил на меня внимания и шел, тяжело рассекая головой ветер. Я схватил горсть снега и стал растирать лицо. Пальцы ныли, горели. Так я шел час, другой, третий, и лицо то пылало, то снова немело.
Слева упал Чудовцев. Он ткнулся лицом в снег и раскинул синие руки. К нему подбежал Борис и огромный, залепленный снегом, с замерзшими усами, Бекреев.
— Подняться! — глухо произнес он.
— Не могу, товарищ командир. Пристрелите меня, а то все равно замерзну,— пролепетал Илья и опять опустил лицо.
— Поднять его и вести под руки!—приказал Бекреев. Чудовцев поднялся на четвереньки.
— Оставьте, товарищ командир, тут я и помру... — Поднять его и идти! — зычно сказал Бекреев. — К вечеру соединимся с отрядом Улина...
«С Улиным?— мелькнуло у меня в голове.— Неужели это Алексей Иванович, читинский мой друг?»
Борис и еще один боец взяли Чудовцева под руки и потащили, пробиваясь сквозь бурю.
Я подошел к Бекрееву. Это был один из моих благовещенских друзей, с ним я исходил границу и побывал во многих операциях. Всегда я называл его по имени, но тут, в этой суровой обстановке, я не мог говорить с ним запросто, как всегда.
— Товарищ командир, разрешите спросить: не знаете ли вы, как имя, отчество Улина...
— Кажется, Алексеем его зовут, — ответил он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37