Зал восторженно шумел.Слушая Коровина, я чувствовал, как у меня сжимается от волнения сердце.После митинга Коровина окружали фронтовики, и нею дорогу, до вокзала, он рассказывал им о партия большевиков.
В батальоне Коровина все уважали, звали по имени-отчеству и всегда обращались к нему за советами. Каждый вечер он сидел у окна, озаряемый светом сальной коптилки, и писал солдатам письма. Солдаты любили
его еще и за то, что он умел изложить солдатское житье. Он писал о фронте, о вшах, о разрухе и голоде, об умирающих людях и о том, что скоро война закончится. В конце каждого письма шли поклоны родным и знакомым.
Фельдфебель Гарненко ненавидел Коровина за его ученость, за чтение книжек, за непочтительность к начальству и за большой авторитет у солдат. Чаще, чем других, он посылал Коровина в караул, выбирая самые отдаленные места и пакгаузы, или давал ему самую унизительную работу на кухне. Коровин молча переносил все издевательства Гарненко.
Кормить солдат стали хуже: кашу перестали заправлять маслом, а щи варились жидкие, невкусные, без мяса.Солдаты роптали, жаловались начальству, но Мицкевич никаких мер не принимал. Он по-прежнему увлекался Ирмой, вечеринками у Мюллера и поездками верхом на лошадях с шумной компанией.
Ригу сдали немцам... С фронта беспорядочно отступала 12-я армия. Через Валк беспрерывно двигались эшелоны.Над городом все чаще и чаще появлялись немецкие самолеты. Покружившись над станцией, они бросали бомбы на отступающие войска, потом, когда по ним от-крывяла огонь наша артиллерия, набирали высоту и уходили на запад, скрываясь в облаках. Бомбы рвались вокруг вокзала, обдавая комьями замерзшей земли и снега эшелоны, депо, станционные постройки.
На вокзале у пакгаузов грудами валялись винтовки, патроны, амуниция, брошенные отступающими частями. Жители, не стесняясь, на глазах у всех тащили оружие, котелки, обувь.
Напротив нас на поляне расположился какой-то обоз, отступавший по рижскому шоссе. Падал густой снег. Земля покрывалась мягкой, сверкающей пеленой. По но* чам на поляне обозники жгли костры. Солдаты растаскивали для костров сараи и заборы.
Нас переселили в квартиру Мюллера, а нашу комнату занял эскадрон Лифляндского полка.Мюллер ходил злой. С отцом он почти не разговаривал. Ночью он посылал в сарай прислугу Клашу караулить откормленных свиней и птицу. На кухне он часто шептал жене о какой-то появившейся недавно в Пскове Красной гвардии, которая «одевается во все красное и отбирает у хозяев имущество». Часто подходил к окну, смотрел, как разрушают обозники его завод, и уходил, подавленный злобой.
— Скоро ли немцы придут? — спрашивал Мюллер, вздыхая.
Отец злорадствовал:
— У меня нечего ломать — вот и не ломают...
Отец сдружился с кавалеристами. Каждый вечер он приносил несколько охапок досок с завода и, затопив печь, садился у огня.
Согревшись, отец начинал рассказывать всякие небылицы о своем участии в революции 1905 года, упоминал имя Ленина, потом сожалел о бесславной кончине Временного правительства.
— Напрасно, напрасно,— повторял он,— так поступили с правительством. Этих людей весь мир знал. Это были головы! А теперь что? Позорный мир с Германией...
Мюллер прислушивался к тому, что говорил отец, и кивал головой:
— Светопреставление... Солдаты не слушают офицеров, бросили фронт. «Товарищи!..» Какие могут быть «товарищи» генерал и солдат, инженер и рабочий? Гибнет Россия, гибнет!..
Я с досадой смотрел и на отца и на Мюллера и вспоминал Коровина.
Как он хорошо говорил о большевиках! Сколько силы и радости было в его рассказах о светлом будущем... Коровина уже не было в городе. Железнодорожный батальон ушел на Псков. Двор опустел. По казарме бродили голодные псы. По ночам ветер хлопал неприкрытыми дверями...
Военных частей в городе оставалось все меньше и меньше. Постепенно стали бросать насиженные места и железнодорожники.По улицам бродили шайки пьяных хулиганов, они стреляли в воздух из винтовок. Обыватели с вечера закрывали ставни домов, тушили огни.
На станции скопилось несколько эшелонов раненых.На привокзальной площади маячили по ночам костры обозников.В доме у нас опять началась подготовка к эвакуации. Анна Григорьевна снова связывала узлы. Снова складывала в корзинку кастрюли, тарелки и всякую рухлядь...
Отец ходил нервный, злой. Он боялся, что его снова угонят куда-нибудь с эшелоном.Мюллер уговаривал отца остаться.
— Ну чего вам ездить по свету? С немцами даже лучше вам будет. Вот посмотрите, я пущу завод: вы будете у меня механиком.
Отец сурово смотрел на Мюллера:
— Я не изменник своей родине, господин Мюллер!.. Яхно никогда не был предателем. Какие бы ни были большевики, но они — свои, русские...
Однажды напряжение бессонных ночей оборвалось взрывами и криками. Над вокзалом, над пылающими зданиями, в темном небе плавал страшный, невидимый враг.Отец проснулся первым, схватил узел с одеждой и, разбудив всех, приказал выходить на улицу.
— Подушки, одеяла с собой — и на улицу! Живо поворачивайтесь!
Лицо его было бледное, напряженное, губы туго сжаты. Мы похватали кто что успел и быстро выбежали за отцом.Бомбы взрывались вокруг нашего дома. Земля вздрагивала, ухала, стонала. То и дело вспыхивали огромные снопы огня. Из темноты на нас летели комья земли, щепы, камни, и казалось, что сама земля мечется, рвется, летит в этом уханье в непроглядную тьму, не находя себе места.
Отец вернул нас в коридор, и мы застыли в страхе, глядя на разрыв бомбы.По поляне, среди костров, бегали солдаты, метались обезумевшие лошади.На вокзале, с платформ, тяжело ухала артиллерия; трещали пулеметы и винтовки. Били в темноту, наугад, осыпая город градом свинца. Иногда ярко вспыхивала ракета, и тогда зелеными брызгами медленно рассыпались по темному небу огни.
Закутавшись в пальто, в дверях неподвижно, как статуя, стоял отец. Внизу, где-то под лестницей, плакала Женя; Анна Григорьевна часто крестила лоб п молила бога о спасении.Я прижался к Симе, чувствуя, как дрожат ее руки, плечи, все тело, и переживал животный страх за отца, за Симу, за маленькую Лизу, за Володю, спрятавшегося под подушки.
Только к утру стихла канонада.На поляне, среди ям, двуколок, тлеющих костров, у разбитых в щепы сараев, лежали лошади с разодранными животами, искалеченные солдаты.
В железнодорожном поселке убитых было особенно много — трупы валялись на каждом шагу.Около железнодорожного моста пылали бараки, подожженные немецкими бомбами.
На железнодорожной станции спешно формировались последние эшелоны на Псков.После обеда мы отправились на вокзал. К вечеру нам удалось погрузиться в холодный товарный вагон, и мы тронулись в путь.
Часть вторая
С фронта возвращалась голодная, обовшивевшая масса солдат. Они толклись и митинговали на вокзалах, среди гама, вони и табачного дыма.У питательных пунктов, у кипятильников с утра и до закатных сумерек стояли очереди.В станционных поселках, на базарах меняли «земляки» свое барахлишко на хлеб, табак, самогон. Потом палили в воздух из застывших на морозе винтовок, орали песни.
Эшелоны все прибывали и прибывали.В дымящихся, закопченных вагонах, на крышах, на сцеплениях — везде сидели закутанные в одеяла, в шинели люди с винтовками, с пулеметными лентами через плечо. В каждом вагоне было пальцем не проткнуть, а на крышах — яблоку негде упасть, но люди все же лезли, сталкивали друг друга, ругались, дрались — каждому хотелось скорее доехать домой.
Если эшелон долго не двигался, они приходили к начальнику станции, к коменданту возбужденные, злые, готовые на любой поступок.
— Довольно! Натомилось солдатское тело, измучилась душа...
Требовали приварочное и табачное довольствие, требовали новые вагоны, паровозы, требовали печи, .чтобы согреться. А когда не донимало горячее слово, стучали кулаками по столам, брали оружием, угрозами.
Поезда стояли на станциях, в пути, без топлива и воды. Солдаты бегали к паровозу, кричали, требовали, угрожали. Хватали машиниста за грудь, трясли, кляли тяжелыми проклятиями. Машинист таращил испуган-
ные, воспаленные от бессонных ночей глаза, умолял:
— Братцы солдатики, не моя вина. Братцы, да разве я... Братцы!..
Перегруженные, изношенные, тяжело и медленно ползли поезда на восток.
На одной из стоянок солдаты, ходившие в город, вернулись возбужденные, недоумевающие:
— Братцы, в городе большевики. Кадетов, сказывают, бить надо.
— Какие большевики?
— Дома разберем, кого и как бить надо.
Иногда на станциях доставали спирт, самогон. В вагонах становилось весело и шумно. Гремели, ухали, охали, стонали от плясок и песен теплушки.В глубине России в вагоны просились мужики, русые, косматые, в лаптях, с котомками за плечами.А в городах шли митинги, в городах зарождались молодая Советская власть.На станциях пассажиры спорили, ругались с отцом, обещали за «контру-леворуцию» стащить под откос.
Отец бил себя кулаком в грудь, клялся, доказывал, что вагон и без того переполнен, что у него маленькие больные дети, но солдаты не слушали его: раскачиваясь на железной скобе, лезли в теплушку.
В вагоне было душно, смрадно.Солдаты дымили самокрутками, кипятили чайники на железной раскаленной печке, сушили валенки и портянки и говорили — день и ночь,— говорили о фронте, о доме, о приближающейся весне, о земле, соскучившейся по мужичьим рукам.
Солдаты нравились мне; они были добры и ласковы со мной, с Симой, с Анной Григорьевной, делились хлебом, сахаром, а отца потчевали табачком.Отец сначала был нелюбезен с ними, неохотно брал из засаленных кисетов табак, но под конец привык, запросто болтал с ними, шутил и, когда они сходили с поезда, жалел, что приходится расставаться с хорошими людьми.
Дни, недели, месяцы проходили на запасном тупкке п Бугульме. Отец томился от безделья. Железнодорожники из соседних вагонов ходили в город на митинги. Отец митингов не любил.
— Разговорами порядка в России не наведешь,— говорил он и, отсиживался в вагоне.Чтобы не скучать, он делал из патронов подсвечники, зажигалки и менял их у татар на хлеб, молоко, мясо.
Анна Григорьевна занималась хозяйством. Тут же, на путях, около вагона, она разжигала костер и ставила закоптелые кастрюли. Я, Сима, Володя и Лиза вылезали из вагона и грелись у дымящегося костра.
Наступала весна. Таял снег. По канавам подле рельсов бежали быстрые мутные ручьи. Снег становился грязным и рыхлым. На дорогах, на полях обнажалась лысая, черная, дымящаяся на солнце земля. На тракте прыгали стаи воробьев. На оголенных деревьях, в садах каркали вороны. Люди вылезали па солнцепек.
Весь день я ходил по городу, присматривался к публике— искал большевиков. Мне они представлялись какими-то особенными — добрыми, ласковыми, каким был Коровин, по обязательно в красных брюках.
Но когда мне показали красногвардейца в поношенной шинели, в мокрых, стоптанных сапогах, я подумал:
«Почему же Мюллер говорил, что они ходят во всем красном? Они как и все люди».
Шатаясь однажды около мастерских депо, я нашел длинную медную трубку.Вместе с мальчишками из соседних вагонов я стал делать из медной трубки и винтовочных гильз револьверы и ружья.
Потом я украл у отца порох и дробь... Мы разделились на две группы и ушли далеко от станции, к березовой роще.Митьку Кувалдина, длинного веснушчатого парня, с разорванным в драке ухом, я назначил командующим немецкой армией и поместил в овраге, а сам во главе десяти мальчишек устроился за холмом, в удобном прикрытии.
В команде Митьки ребята были маленькие, щуплые и трусливые. У меня — здоровые, сильные, рослые,Митька протестовал против подобного комплектования армий, но я пригрозил разжаловать его в рядовые и отобрать ружье. И он успокоился.
По моему сигналу открылся бой — к просверленным на дулах дыркам подносили спички, и самопалы наши извергали каскады огня и дыма.
Потом пошли в атаку. «Немцы» отступили и снова залегли в овраге. Опять начиняли оружие порохом и дробью.
Когда я хотел снова выстрелить, порох вспыхнул и обжег мне лицо. Я бросил ружье и, зажав пальцами глаза, отбежал в сторону. В это время с Митькиной стороны послышался пронзительный крик.
Увидев у меня опухшее лицо, Митька подбежал ко мне и тревожно спросил:
— Что с тобой?
— Ранение,—ответил я.
— А Петьке Кривошееву зубы выбило... Оторвался патрон и ударил в зубы,— сообщил мне Митька,— Как же ты теперь? Батька узнает, убьет, злой он у тебя,— сожалеюще добавил он.
— Я не пойду домой.
— Да, с такой рожей лучше не ходить,— согласился Митька,
Мы разошлись, удрученные неудачным исходом затеянной войны.С красными, распухшими веками, огорченный, я проходил по станции до темноты, потом, когда наступили сумерки, забрался в вагон и залез под нары, чтобы скрыть от отца обезображенное лицо.
Утром, когда все проснулись и Анна Григорьевна уже приготовила чай, к вагону пришла мать Петьки.Заглядывая под нары, сна закричала:
— Где этот хулиган? Он искалечил моего ребенка... Что ты сделал с моим Петькой, подлец несчастный, а? Сказывай отцу, что ты сделал с моим Петькой!
— Он сам сделал,.. Пусть морду не подставляет,-обиженно процедил я сквозь зубы.
Петькину мать это еще больше разожгло; она влезла в вагон, схватила меня за ногу и вытащила из-под нар.
— Подумай, подлец, что ты сделал?
— Оставьте его,— спокойно произнес отец, .рассматривая мое лицо. Потом тихо сказал мне:
— Ну-ка, расскажи, что ты сделал...
Плача, я рассказал отцу, как затеял игру, как опалил себе лицо, как Петька выбил себе два зуба... Проводив женщину, отец свирепо спросил меня;
— Скажи, ты долго будешь фокусы выкидывать?
— Мне скучно...
— Ах, скучно? Ну сейчас тебе будет весело. Сима подбежала к отцу и схватила его за руку.
— Папа, не надо. Разве не видите, что он больной.
— Черт его не возьмет! Сима загородила меня.
Отец побагровел, шагнул к Симе и, хлестнув ее ремнем по плечу, заорал:
— Пошла вон!
Сима закрыла рукой лицо и отошла в сторону... Отец бил меня по спине, по голове, по лицу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37