роман
Часть первая
Механики, чекисты, рыбоводы, Я ваш товарищ, мы одной породы, Побоями нас нянчила страна. Э, Багрицкий
Я подымаю голову — мне жарко; солнечный свет ослепляет глаза. Я долго лежу на кровати возле Володи и смотрю на яркие солнечные пятна.Володя еще спит. Голова его склонилась набок, рот полуоткрыт, дышит он медленно. У него болезненно белые щеки и под глазами синяки; по ночам он мочится в постель, но дома никто не обращает на это внимания. Часто по утрам отец поднимает соломенный тюфяк и, если доски мокры,— берет плеть и жестоко избивает Володю. Брат пронзительно кричит, а когда отец перестает бить, судорожно вздрагивая, плачет.
Сегодня с ним опять несчастье. Я думаю, как скрыть это от отца. Когда отец бьет его, я убегаю в кухню и, заткнув уши, сажусь у плиты... В углу, у дверей, смастерив из тряпок куклу, уже играет четырехлетняя белокурая Лиза. Около окна, на широкой деревянной кровати, лежит мать. Глаза у нее узкие, блестящие. Из-под бледных, провалившихся щек резко выпирают скулы.
Мать лежит уже несколько недель, Она тяжело кашляет, стонет по ночам. Мы тревожно прислушиваемся к ее кашлю. Старшая сестра Сима бессменно дежурит у ее постели. Она никому не позволяет ухаживать за матерью; Сима делает все сама. Иногда даже она не ходит из-за этого в училище.
Уже два года тянется болезнь матери. Врачи Признали у нее чахотку...В дни получки отец бывает у низенькой полногрудой Анны Григорьевны. С ней он пропивает часть заработка.Однажды вечером мать следила за ним. Он обошел несколько кабаков, потом, пьяный, как всегда, направился к этой женщине.Всю ночь, под дождем, мать простояла на улице, карауля отца. Утром она вернулась домой мокрая, озябшая, с потемневшим лицом. К вечеру слегла в постель и с тех пор болеет.
Иногда она собирается с силами, встает, бродит по квартире и пытается что-нибудь делать... Мать ворочается в постели: она всегда просыпается раньше всех и о чем-то думает... Думать есть о чем: у меня, у Володи и Лизы нет обуви. Из-за этого мы почти не бываем на воздухе.
Сима учится в прогимназии. Она надевает старые, потрепанные ботинки и каждый раз выходит из дому со слезами. Ей обидно. Ее подруги хорошо одеты и обуты.Когда отец в отъезде, я натягиваю на ноги его сапоги, выхожу за ворота и бегаю с ребятами по улице. Но стоит мне только заметить отца — у меня обрывается сердце. Я быстро сбрасываю сапоги и стремительно бегу босиком домой...
Мать подняла голову: она хочет что-то сказать. Я подбегаю к ней.
— Саша,— тихо говорит она,— мне холодно, укрой меня.
Я закутываю ее в одеяло и сажусь на кровать. Мать смотрит на меня печальными глазами, гладит вьющиеся мои волосы и вздыхает;
— Тебе, Саша, уже десять лет, в школу пора... Мне давно хочется учиться. Мои ровесники ходят в школу. Я с завистью смотрю в окно, как они с сумками за плечами, тепло одетые, возвращаются домой. Но я не могу ходить в школу: у меня нет ботинок, нет теплото пальто...
Я не знаю азбуки и удивляюсь, как это отец и Сима из непонятных.фигурок составляют слова и целые фразы.
Я могу прочитать только одно слово — «Булочная», потому что ежедневно, надев большой отцовский пиджак и его галоши, бегаю через улицу за хлебом, который мы берем от получки к получке — в кредит...
Мать долго, молчаливо смотрит в мои глаза, потом говорит:
— Позови Юлю, Саша.
Юля — наша прислуга. Отец принял ее, когда заболела мать, и прижил с ней ребенка, Мать не сердится на Юлю, наоборот, она очень ласкова с ней, а маленького сына ее, Стасика, любит, как родного.
По вечерам Юля сидит около матери и часто вздыхает.Мать говорит ей:
— Когда я умру, Юля, выходи замуж за Федю — больше никого я не хочу в матери моим детям.
На больших серых глазах Юли навертываются слезы:
— Зачем пани бенздзе умирать—нех панц жие...
— Умру... скоро умру, Юля, я это чувствую,— пе-чально повторяет мать и отворачивается к стене, чтобы мы не видели ее слез...
Я зову Юлю.
— Юлечка, милая,— просит мама,— приготовь что-нибудь детям... да вот Лизу причеши...
Юля, склонив голову, вытирает фартуком мокрые руки.
— Нима ниц, моя пани, една капуста осталась... Уже несколько недель мы едим только одну соленую капусту да черный хлеб. Юля истратила все свои сбере-ения, покупая изредка для матери молоко и масло.
— Ну, хоть капусту свари... Ах, боже мой!.. Саша,— говорит мама мне;— возьми мешок и сходи в депо за углем, ты давно уж не приносил угля: протопить надо — у нас сыро.
Я надеваю отцовские галоши и беру черный от угольной пыли мешок.Я рад прогулке. Я уже давно не бывал дальше булочной.Варшава поражает меня своей чистотой и великолепием. С восхищением рассматриваю огромные дома, звенящие трамваи, прохожих, выхоленных чистокровных рысаков. В центре Варшавы, за мостами, говорят, улицы еще красивее. Но я никогда не был за Вислой. Мы живем в Праге — предместье варшавских рабочих и мелких лавочников.
Идти мне нужно к депо Западного вокзала по Ново-Сталевой улице, но я, спрятав мешок под куртку, выхожу на главную улицу. Это большая радость для меня — побывать в центре Праги!
Я подолгу простаиваю у витрин с игрушками, рассматриваю пешеходов и только у самого вокзала вспоминаю о поручении матери.
Сворачиваю в сторону и иду мимо высокого желтого забора, окружающего товарный двор.В нем было когда-то отверстие, но сейчас оно заколочено досками и затянуто колючей проволокой. Попасть к угольной куче можно только через ворота, но около ворот, переваливаясь с ноги на ногу, медленно прохаживается контролер с гладко выбритыми щеками и длинными усами.
Я прячусь за выступом ворот и слежу за ним. Проходит с полчаса, у ворот образуется очередь подвод с грузом.Контролер начинает осматривать телеги. И тогда, согнувшись, я проскакиваю на товарный двор и бегу вдоль забора к угольной куче.
Громко и отрывисто стучит в груди сердце.У депо я останавливаюсь, оглядываюсь. Никого нет!.. Успокоившись, начинаю рассматривать. пассажирские паровозы, стоящие у прворотных кругов.
Из труб паровозов поднимаются бело-желтые клубы дыма, они долго плывут в голубом цебе.Мой отец ездит на стареньком товарном паровозе, но паровоз его кажется мне красивее пассажирских...
Когда я вырасту,—обязательно стану машинистом. Я гордо буду выглядывать из окна в фуражке с белой кокардой и с достоинством вытирать паклей засаленные руки — так, как делают все машинисты.
Мечты мои неожиданно прерываются — от черных, закопченных дверей депо отделился человек. Я сгибаюсь и быстро бегу по шлаку, у забора, к штабелям шпал, высящихся против угольных куч.
Затаив дыхание, прислушиваюсь. Когда убеждаюсь, что опасность миновала, ползком на животе подбираюсь к углю.С волнением наполняю мешок и волочу его за собой. Теперь нужно попасть на улицу. Несколько раз прохожу вдоль забора —нигде ни одной щели.
Пробую в нескольких местах оторвать плохо приколоченные доски, но не хватает сил.С досадой забираюсь в проход между штабелями шпал и несколько минут сижу, собираясь с мыслями.
Что же делать?.. Раздирая до крови пальцы, обламывая ногти, начинаю рыть под забором землю.После долгих усилий мне удается наконец сделать небольшое отверстие. Лезу в него, волоча за собой мешок.
Представляю себе, как, возвратись домой, расскажу матери о своих подвигах. Слушая меня, она улыбнется, привлечет к себе и нежно погладит по голове...
В тот момент, когда я стараюсь вытащить застряв-ший в отверстии мешок, чья-то сильная рука схватывает меня сзади за ворот тужурки. Передо мной — контролер...
— Ты цо тут робишь, пся крев!
Я смотрю на его обрюзглое лицо и не знаю, что ска-ать.
— Ты чей? — спрашивает он меня по-русски. Молчу.
— У тебя—что, языка нет?..
Я молчу. Тогда он взваливает мешок на мою спину и елит следовать за ним.Мешок очень тяжел. Я еле держу его израненными руками. Ноги мои подкашиваются.
У ворот мешок падает, уголь рассыпается. Я плачу. Но контролер неумолим: он заставляет собрать уголь и снова взваливает на меня мешок.В контрольной будке, при виде полицейского, я окончательно теряюсь и, когда обещают высечь и посадить в холодную,— называю свою фамилию и говорю, что отец мой машинист.
Меня отпускают. Бегу домой. Теперь уж не замечаю ни витрин с игрушками, ни трамваев. На мгновение я останавливаюсь в начале нашей улицы. Меня привлекает витрина колбасной... Я вспоминаю, что сегодня ничего еще не ел. От голода кружится голова, а к горлу подступает мучительная тошнота.
У кассы, в колбасной, сидит молодая женщина с добрыми глазами. Она пересчитывает стопки денег.«Вот бы мне столько денег,— думаю я,—купил бы себе колбасы и хлеба и весь день ездил бы на трамвае».
Двор наш невелик. Небольшая мощеная площадка окружена с четырех сторон огромными угрюмыми домами. Сюда никогда не проникает солнце.Рядом с лестницей, где мы постоянно играем, находятся помойное отверстие и уборные. Здесь кружатся и гудят большие синие мухи.
Я и сын дворника, Юзек, часто роемся в мусоре, извлекая из него консервные банки, коробочки, обломки гребшнков и прочие вышедшие из употребления вещи. Мы с жадностью набиваем свои карманы отбросами, а потом спорим — у кого лучше добыча.
Сегодня мы особенно богаты — нашли в свежих отбросах коробку недоеденных шпрот и прячемся за помойной ямой. Юзек, по праву старшего и нашедшего, ест первый. Когда я протягиваю руку, чтобы получить свою долю, у ворот, пьяно раскачиваясь, появляется мой отец с железным сундучком в руках — высокий, хмурый.
Он идет, возбужденно размахивая сундучком, потупив голову.
— Отец,— испуганно шепчу я Юзеку и, сняв галоши, стремительно взлетаю по лестнице.
В квартире я застаю мать, гуляющую по комнате, Она с утра чувствует себя лучше.Прячу галоши за корзину и тревожно говорю матери:
— Папа... пьяный... злой,— и убегаю в кухню. В доме все боятся отца, и я тоже.
В кухне чутко прислушиваюсь к неуверенным шагам отца на лестнице. Вот он приближается к двери, берется за ручку, порывисто отворяет дверь и, ругаясь, вваливается в квартиру.
— А-а, поднялась — барыня! — приветствует он мать.
— Как тебе не стыдно, Федя,—говорит она ему тихим, болезненным голосом.
— Мне стыдно?.. Я работаю как лошадь, а ты отлеживаешься на кровати, и мне должно быть стыдно?..
Мать не отвечает. Отец сопит и тяжело грохает кула-ком по столу:
— Юля! Жрать давай...
Юля гремит посудой, прибегает в кухню, берет кастрюлю со щами.
— Что это вы мне налили?..— слышится через минуту свирепый голос отца.
— Федя, ты же хорошо знаешь,— отвечает мать,— что дома ничего нет. Вот сегодня вместо того чтобы прийти домой и отдать мне деньги, ты к этой отправился... к Анне Григорьевне, и напился... А кушать домой идешь...
— Ах, ты так? — кричит отец.
Потом слышно, как падает стул, разбивается тарелка, звенят стаканы, грохочет кастрюля...
— Вот, вот, вот!..— зло приговаривает отец.— Жрите, подавитесь...
Через несколько минут он затихает. Юля ползает по полу, собирая черепки и стекло. Где-то в углу комнаты тихо всхлипывает мать.
— Где Сашка? — неожиданно спрашивает отец.
— На кухне,— отвечает мать сквозь слезы.
— Позвать сюда...
Опустив голову, я медленно вхожу в комнату и, еще не видя отца, чувствую его упорный взгляд. Отец долго ичего не говорит, точно изучая мое состояние. Потом друг голосом, от которого я содрогаюсь, спрашивает:
— Ты в депо сегодня ходил? Язык мой точно окаменел.
— Я кого спрашиваю?..— рычит отец.— Где морду вымазал?..
— Федя, оставь ребенка,— умоляюще просит мать.
— Молчать!..
Мать затихает. Голова, плечи мои дергаются от подступающего рыдания.
— Ты будешь отвечать? — кричит отец.
Я хочу ответить, но не могу: в горле ширится горячий комок.
— Ну!..
— На вокзале... углем...— с трудом произношу я.
— Тебя поймали?.. Этого только еще не хватало, чтобы отца вором прославили. Опозорил меня!.. Подлец!
Побледневший от злобы, он встает и ходит по комнате, ища ремень. Я забегаю за длинный обеденный стол и выжидаю. Отец понял мой маневр: он оборачивается — высокая, могучая его фигура движется прямо на меня. Мгновение я смотрю в его обезумевшие глаза, на маленькую бородку клинышком и ускользаю в сторону. Отец разгневан вконец: он хватает низенький табурет, отдирает от него ножку и, разъяренный, бегает за мной вокруг стола.
— Убью!.. Убью!.. Мерзавец!
Бросаюсь в дверь, выходящую на улицу, но он настигает меня.Словно клещами схватывает он мою руку и бьет кулаком по спине, по голове, по рукам. Я плачу, кричу, умоляю:
- Папа... папочка... дорогой... я больше не буду... Но он неумолим. Удары становятся все ожесточенней...
На отцовской руке вдруг повисает мать.
— Федюша!.. Федя,— шепчет она,— лучше меня!.. Федя!..
Я вырываюсь из рук отца и лечу вниз по лестнице.На последней площадке у выхода я останавливаюсь... Слышу глухой стон матери.
Хочу броситься к ней на помощь, но сзади меня хватает за руку Сима.
— Беги... Убьет.,, Маму с лестницы столкнул... Задыхаясь, я выбегаю на улицу и бегу, пока хватает сил. Останавливаюсь у какого-то магазина. Я растерялся — не знаю, куда идти... В городе у нас почти нет знакомых. Мы совсем недавно живем в Варшаве.
За окном колбасного магазина, у кассы, женщина с добрыми глазами... Мне хочется, чтобы меня кто-нибудь приласкал, пожалел, и от этого еще сильней, еще обильней текут слезы. Медленно ступая босыми ногами, иду за угол. Над высокими угрюмыми домами — весеннее солнце. Но камни мостовой, асфальт тротуаров еще холодны. Поминутно останавливаюсь, потираю одну о другую озябшие ноги. У витрины галантерейного магазина смотрюсь в узенькое, продолговатое зеркало: от слез остались на моем лице грязные извилистые полоски. На лбу синяя с багровым кровяным подтеком шишка. Я осторожно прикасаюсь к ней пальцами и думаю: «Почему папа дерется, когда выпьет?..»
Я долго брожу по улицам. Наступает вечер. Одолевает усталость, хочется спать.
У Вислинского моста я натыкаюсь вдруг на гимназиста в светло-серой шинели, в фуражке с белыми веточками на околыше;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37