Борис ложится на пол, быстро надевает брюки, сапоги, гимнастерку, потом хватает огромный стол и заставляет им окно.
— Боря, Борь, что ты делаешь, убьют они тебя!— шепчу я.
Тогда Борис тащит один за другим два мешка с мукой и устраивается за ними. За окном раздаются голоса:
— Эй вы, большевистские твари, сдавайтесь, все равно живьем не уйдете.
— Сами вы твари,— кричу я,— а уйдем мы отсюда, когда всех вас, собак, перебьем.
Вспыхивает нестройный залп, затем второй, третий. Пули цокают о стены, о пол, глухо врезаются в мешки с мукой. Они, кажется, ищут нас по всей комнате. , — У них стреляют всего только три винтовки. Слышишь? С таким-то отрядом мы еще повоюем. А я думал, много их...— шепчет Борис.
Я не отвечаю ему. Стрельба на дворе прекращается. Прислушиваюсь к подозрительному затишью. Там, за окном, невнятно о чем-то переговариваются. Я уже перестал волноваться, и только рука еще почему-то тихонько вздрагивает на мешке с мукой.
Сквозь покачивающиеся ветви деревьев медленно зеленеет небо. Это таежный рассвет. Но в комнате еще темно.
— Надо посмотреть, что там делается,—шепотом говорит Борис.
Он крадется у стены и, прижимаясь к косяку, через щель между окном и столом зорко всматривается во двор.
— Жердь тащат, наверно, окно выбить хотят,— шепчет он, и руки его нервно отвязывают от пояса гранату.— Сейчас я их, сволочей, гранатой. Как только брошу, выскакивай за мной...
Быстро, на животе, я переползаю комнату. В ладонь вонзилась заноза. Но разве до нее сейчас?..
Приближаюсь к Белецкому и через скважину различаю смутные фигуры двух казаков, волокущих бревно.
Борис прав, они решили выбить окно и свалить стол. Вот они уже крадутся к окну... Борис вытаскивает из гранаты кольцо.
— Сейчас... сейчас... Приготовсь...
И опять зубы выстукивают мелкую дробь. Сердце резко шевельнулось в груди.Вдруг с треском отлетает в сторону стол... Борис подбегает прямо к окну и мечет гранату... Стремительным веером рванулась кверху развороченная земля. Оглушительный взрыв потрясает воздух.
Мгновение стоит звенящая тишина, и только сердце еще настойчивей и сильней бьется в груди.
— Ну, живо!—приказывает Борис, и я уже вижу, как он во дворе стреляет из нагана.
Я выскакиваю из окна, стреляю куда попало и бегу за Борисом — за дом, на тропинку, которая ведет в горы.
Мы бежим пять, десять минут... Никто не преследует нас...
В груди спирает дыхание, по лицу катятся солоноватые капли пота. Ноги цепляются за камни и валежник. Но сейчас спасение только в ногах.
Борис на минуту останавливается и, задыхаясь, говорит:
— Не отставай, япошка!
И снова бежит, раздвигая ветки деревьев.Наконец силы наши иссякли... Борис замедляет бег и, смахивая рукавом со лба пот, отрывисто, с трудом произносит:
— В кусты... поглубже... отдохнем...
Лезем в кусты. Попадаем в небольшой овраг с остатками еще не растаявшего снега. Здесь темно, сыро и холодно. И это кстати, потому что тело мое стало горячим, как в сильный зной.
Небо уже совсем светлое. В чистой голубизне его плывет небольшая разорванная тучка. Сквозь густую влажную листву пробиваются косые лучи еще не греющего солнца. По другую сторону оврага, по взгорью, пестрыми, пятнистыми караванами подымаются пышные цветы.
Синие, голубые, фиолетовые — они кажутся какой-то необыкновенной выдумкой.Борис не видит ни цветов, ни прозрачной голубизны утра. Он лежит, вытянув уставшие ноги, подложив под голову руки. Грудь его высоко поднимается, рот полуоткрыт.
Мне хочется спать, отяжелевшая голова клонится к земле. Но Борис поднимается и говорит:
— Пошли, а то застопорят здесь. Тогда...
Мы идем среди низкорослого кустарника; огромные кедры, сосны, ели остались где-то позади. Тропинка ведет в гору и становится все уже. Поднимаемся на вершин)'.
Там, внизу, в голубом мареве, простирается тайга, рассеченная сверкающим ручейком.Борис ладонью закрывает от солнца глаза и всматривается вдаль.
— Вот там, за изгибом реки, дымок, видишь — тесемочкой над кустами извивается.
Я начинаю различать дым и маленький бугорок, похожий на копну сена. — Вижу, Боря...
— Пошли,— радостно восклицает Борис.
Зарядив наган, он быстро спускается вниз. Я бегу за ним... Вскоре мы подошли к шалашу. Навстречу нам выскочила пушистая собака и залилась громким лаем. Из шалаша вылез низенький старичок с русой бородой. Он прикрикнул на собаку и равнодушно подошел к нам. Внимательно и недоверчиво осмотрев нас, он спросил:
— Куда путь-дорогу держите?
— В Читу, папаша,— ответил Борис. Лицо старика расплылось в улыбку.
— Читу-то вы давно прошли.
— А как же теперь нам идти? — спросил я. Старик почесал в скомканной бороде:
— Троп-то тут на Читу, слышь, много,— как-то неопределенно ответил он.
— Нет ли у вас табачку? — немного помедлив, спросил он.
— Есть, папаша, сейчас закурим,— вытаскивая кисет, сказал Борис.— А вы нас, папаша, наверно, чаем напоите?..
— Это можно, только чай зеленый, китайский...
— Ничего, какой есть.
Шалаш был небольшой, из сосновой и березовой коры. Вместо дверей висел мешок. На полу валялась подстилка из бараньего меха, в углу стояло кремневое ружье, на стене, около подстилки, висели охотничий нож, пиджак, поношенная шапка и ичиги.
Возле шалаша у бурного, шумящего ручья стояли рогатки с закоптевшим ведерком. Под ведерком еще тлело несколько потухающих головешек.
— Ну, как живем, отец? — садясь возле шалаша, спросил Борис.
— Ничего, слава богу, живем помаленьку.
— Ну а как,— подсаживаясь к Борису, спросил я,— золотишка много намыли?
— Да какое, слышь, тут золото: кормимся малость, и слава богу.
— Чего же тогда вы здесь живете?
— А куда боле денешься? Кругом разбой, грабеж. Народ дикой, слышь, стал. Да и занятие мое таежное.
Старик поднялся, прошел в шалаш, накрошил китайского чая, высыпал в ведро.
— Угощение у меня — сухари, а боле ничего нет.
— Ничего, спасибо, папаша, мы привыкший народ, спасибо и за это.
Старик вынес из шалаша две деревянные чашки, несколько сухарей и кусок сахару.Мы пили горячий чай, размачивали сухари, а старик сидел рядом, поглядывая на нас.
Повеселев после чая, Борис спросил:
— А как, папаша, дойти до Читы? Вы, наверно, все места здесь знаете?
— Да как не знать, пятьдесят семь годов здесь живу, каждую тропку обошел. Вот эту, слышь-ко, гору пройдете, за ней сразу деревня будет, так вы в нее не заходите—казаки там. Оно, конечно, может, ничего вам и не сделают, а пойдут спросы да расспросы, ну и задержка будет...
Мы выпили еще по чашке чая и поднялись. Борька протянул старику руку.
— Ну, спасибо вам, папаша.
— Дай бог здоровья,— ответил старик.
Из-за шалаша опять выскочил пес, ощерился, но старик грозно прикрикнул па него:
— Гуран, нельзя! Пошел на место!
Пес опустил голову, завилял хвостом и лег у костра. Старик перебрел с нами ручей и, пожимая руки, сказал:
— Лесок пройдете, тропинка там будет, так вы по ней до горы, а за горой березнячком пойдете...
— Спасибо, папаша, будьте здоровы,— сказал Борис, и мы зашагали к лесу.
Вечером, застигнутые темнотой, мы приближались к Чите. Впереди протянулись гирлянды огней. Было душно. На горизонте вспыхивали далекие зарницы.Борька внезапно остановился и присел.
— Садись, отдохнем немного. Тут патрули, как бы не натолкнуться...
— А не лучше ли ночью пройти? — спросил я. Борька повернулся ко мне. В темноте лицо его казалось широким и расплывшимся.
— Нет,— твердо произнес он,— идти надо сейчас. Как ты будешь искать ночью квартиру Улина? Сразу влопаемся...
Мы долго раздумывали, как лучше войти в Читу. Теперь для нас начиналось самое главное испытание...
Я лежал около Борьки. Ноги мои ныли от усталости. Казалось, что я никогда больше не смогу поднять их. По телу пробегала неприятная дрожь.
— Да не дрожи ты! Чего тебя затрясло, как бабу. Пошли, что ли?..— сурово сказал Борис и поднялся.
Небо озарилось вспышкой молнии; какую-то долю минуты были видны мохнатые обрывки туч и Борькино задумчивое лицо.Где-то, точно ломалась земля, треснул гром, и сразу брызнули капли теплого дождя.
— Дождь... Это хорошо... Только бы посильней, тогда нас ни одна собака не увидит.
Мы шли в темноте на ощупь, как в воде. Лес стал реже. Вверху качались на ветру черные сосны. Впереди лежало широкое, как водяное плато в ночи, поле, озаренное на горизонте мутными огнями.
Когда мы приближались к окраинным домикам, хлестал ливень. Под ногами хлюпали лужи воды. Мы промокли насквозь. Одежда на мне казалась тяжелой и лишней. С фуражки по лицу, за ворот гимнастерки стекала вода...
Огни скрылись, точно камни, брошенные в воду. Впереди вставала тяжелая тьма.
— Куда идти, черт его знает?— хватая меня за руку, с досадой сказал Борис и вдруг наткнулся на что-то твердое.— Подожди, тут, кажется, забор... Ну да!
Через несколько минут мы были на маленькой улочке. В темноте едва очерчивались силуэты домов. В одном доме сквозь щели ставень просачивался свет.
— Идти надо около заборов, осторожно. Сгибаясь, я пошел за Борькой вдоль заборов.
И вот мы в городе, к которому пробирались три дня.Там, на Подгорной улице, квартира большевика Улина. Пройдет эта дождливая, полная неожиданностей ночь, и завтра, с рассветом, как-нибудь мы отыщем Улина, и задание будет выполнено. О! Тогда нам нечего больше бояться. Тогда мы смело будем разгуливать по песчаным улицам Читы и дерзко смотреть в глаза се-меновцам... Немного, немного осталось вам, господа, греметь шпорами, буянить в кабаках, мучить в застенках людей! Четыре, пять дней — и вы, охваченные звериным страхом, побежите из Читы, как бежали из Иркутска, Верхнеудинска и многих других городов...
И вдруг сквозь раздумье, сквозь шум дождя, как неожиданный выстрел, взметнулся голос:
— Стой, кто идет?
Я вздрогнул, поднял голову: через несколько домов от нас, пересекая улицу, шло несколько человек. Борька схватил меня за плечо.
— Патрули...— шепотом сказал он.— Назад, япошка, тихонько... Да согнись, ты, дубина!
Мы не успели пройти и несколько шагов, окрик повторился:
— Стой, говорю!.. Стрелять буду!..
— Бежим, Сашка, быстро! — И Белецкий, сгибаясь, около забора побежал назад.
Я догнал его, чувствуя, как внутри порывисто бьется сердце.Только бы уйти... только уйти!
Сзади, крича, суматошно бегут за нами люди. По мокрому песку мягко шуршат их ноги. Раздался выстрел... другой... третий... четвертый... Вот еще — один дом. а там поле. Пусть тогда стреляют. В темноте не так-то легко попасть. Борька уже на углу. Сейчас я догоню его, и мы бросимся к лесу. А после поищи нас, попробуй. Но Борис, покачиваясь, хватается за плетень. Он грузно опускается на землю.
— Что с тобой? Давай руку.
— Эх, черт возьми... в ногу... не могу,—стонет он. Пробую поднять его.
— Идем, Боря... Вставай... Они — недалеко... Но Борис отталкивает меня, рука его дрожит.
— Беги один... я не могу.
— Как же я?..— нерешительно спрашиваю я. Тогда голос Бориса крепнет и становится злым.
— Беги, слышишь? Беги!..
В темноте нащупал голову Бориса, поцеловал влажное его лицо. Белецкий прошептал:
— Не забудь явку: из Кишинева, от тети Мани... Наган мой возьми...
За углом я перескочил через забор и лег среди холодных кустов картофеля. Дождь затихал.Затаив дыхание, я лежал на липкой земле, чувствуя озноб и думая о Борисе,—что будет с ним? Что скажет он этим людям?..
Патрульные приближались.
— Кондрат, вот он, здесь... Пристреленный... Над Борисом склоняются фигуры.
— Ты откуда? — доносится приглушенный голос.
— Ниоткуда.
— А под забором зачем прятался? — Кур хотел поворовать...
— Ты что же, голодный, что ли?
— Голодный.
— А живешь где?
— Где придется: на станции, в саду...
Вспыхнула спичка, вторая. Борьку осматривали. Он сидел на земле, мрачно озирая солдат.
— А родители твои где?
— Нету у меня родителей... умерли.
— Однако врешь ты ладно. Вставай, в комендантское пойдем.
Белецкого пробовали поднять, он закричал;
— Не тронь ты, дубина... не могу я идти.
— Вставай, вставай! — приказывал тот же голос.
— Да как же я встану? Не видишь: нога прострелена. Ох! Проклятые, не троньте.
— Бери его, ребята. Несколько человек нагнулись над ним, подняли и понесли. Борька ругался, стонал. Я приподнялся, зубы мои стучали.
Куда теперь? В город? Нет, в город нельзя... А си- деть так, околеешь от холода. Ах, хоть бы остановить эту отвратительную дрожь. А что будет с Борисом? Рас- стреляют. Нет, его не расстреляют, он выкрутится.
В небе слабо блеснула молния. В соседнем огороде, возле сарая, я увидел копну сена.
«В сено и — до утра»,— мелькнула мысль.
Через минуту, шурша сеном, я забирался в копну.
Во дворе лениво тявкнула собака.
Согревшись, я быстро заснул...
Когда проснулся, было светло. С юго-востока неслись вихрастые, ослепительно белые облака.Брюки и гимнастерка мои были влажны и измяты. Сено висело на рукавах, на фуражке, забилось в сапоги.
Я выскочил из копны, оглянулся — никого не было — и, отряхиваясь, пошел по улице, на которой вчера ранили Бориса. Прошел несколько кварталов, свернул в переулок и остановился: «Куда идти? Спросить разве кого? Нет, цока не надо».
В переулке было пустынно. По деревянному тротуару прошел мужчина в мягкой поношенной шляпе; потом улицу пересекла женщина с ведрами. Я спросил се, где находится Подгорная улица.
Через полчаса отыскал нужный номер, но зайти не решился, прошел мимо, стараясь запомнить ворота и дом.Улица вывела на привокзальную площадь. Здесь на палящем солнце около оседланных лошадей толпились солдаты и офицеры. В широких английских брюках, в ботинках, обмотках, в фуражках с длинными козырьками, они напоминали английский экспедиционный отряд, каких я много видел в колчаковской Сибири.
У станционных ворот расположилась офицерская часть. Здесь все были одеты в русскую военную форму— щеголеватые и важные. Горело на солнце золото погон, отливали лампасы, блестели узкие серебристые галуны.
Это был сброд со всей России, сбежавшийся сюда. Среди семеновцев, забайкальских казаков, попадались пехотные офицеры, гусары, артиллеристы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37