Последней появляется девушка в плюшевом пальто и белом платке. Она обегает дом, за углом выворачивает пальто наизнанку и оказывается в жеребковой дохе и теплой, с ушами, шапке. Идет она к дому сгорбленной старухой, прихрамывая, с палочкой в руке.
В квартире Потемкина людно. На столе появляется самовар, печенье, закуски, самогон. На первый взгляд представляется веселая, шумная компания.
Потемкин предусмотрительно задергивает занавески, но мне видно все. Сгорбленная старуха в квартире Потемкина выпрямляется, сбрасывает с себя шапку, пальто и молодо смеется. Она передает Потемкину какие-то бумаги, пакет и садится за стол.
Едят гости очень мало. Девушка о чем-то рассказывает. Ее слушают внимательно.Мне совершенно ясны цели этого собрания. Не лучше ли отправиться сейчас в отдел или на квартиру Дубровина и сообщить обо всем и накрыть их здесь с поличным? Но как сойти с сеновала? Как рассказать об этом Борису? Ведь у калитки дежурит человек. Начнешь спускаться, а он ахнет в спину. Тогда и Борису не уйти из своей засады.
Из сеней машет рукой Борис. По знакам я догадываюсь, что он хочет наброситься на дежурящего у ворот и что я должен помочь ему.Я машу ему шапкой, что понял.
Борис осторожно крадется около стены. Он сгибается, за сугробом его почти не видно.Человек, ничего не подозревая, стоит у ворот. Ои поднял воротник дубленой шубы и засунул руки в рукава.
Борис подкрадывается так неслышно, что кажется — движется тень. Рука его с наганом тянется к виску человека:
— Руки вверх!
Фигура от неожиданности роняет маузер и поднимает руки.
— Пять шагов назад! — приказывает Борис. Человек пятится назад. Борис поднимает со снега маузер и направляет на арестованного два револьвера. Слезаю с сеновала и спешу к Борису.
— Снимай ремни,— приказывает арестованному Белецкий.
— Как же без ремня? — растерянно спрашивает арестованный.— У меня штаны слетят.
— Ничего, не слетят, зубами поддержишь. Ну, живо!" Арестованный неохотно снимает ремни. Борис расстегивает свой ремень, и мы связываем сначала руки, а потом ноги арестованного и оттаскиваем его за сугроб.
— Вот тут маленько подежуришь. Правда, рукам зябко будет, но мы скоро.
Я посмотрел на лицо арестованного: крупные, полные волчьей злобы, непокорные глаза, тупой, выдающийся вперед подбородок, рыжеватая щетина бороды.Он извивается, дергает руки, а потом, подняв голосу, зло говорит:
— Что вам нужно от меня?
— После узнаешь, в отделе поговорим, все ясно станет.
Когда он вскрикнул, Борис вытащил из кармана носовой платок.
— Разговариваешь больно громко. Открой рот, ну! Арестованный открыл рот, Борис втолкнул ему платок.
— Неудобно немного, зато надежней так-то.— сказал он и повернулся ко мне: — Пошли.
За воротами Борис сказал:
— Сейчас же беги в отдел и сообщи Дубровину, что мы обнаружили конспиративное собрание белогвардейцев. Скажи, что из Москвы приехала какая-то баба с белогвардейскими директивами. Да смотри, беги так, чтобы дух захватывало. А я еще здесь под дверями послушаю да этого покараулю.
— Не лучше ли, Боря, захватить его с собой?
— Не надо, беги скорей, слышишь!
Я оставляю у ворот Бориса и изо всех сил бегу по улице. Сильно колотится сердце, и дышать становится все трудней. Через несколько минут, разгоряченный, еле переводя дыхание, вламываюсь в отдел и, размазывая по лицу пот, кричу:
— Где Дубровин? Дубровин!
Когда вхожу в кабинет Дмитрия Ивановича, он смотрит на меня удивленными глазами.
- Пытаюсь говорить, но слава застревают в глотке, получается какая-то сумятица, и понять меня, очевидно, невозможно.
— Да говори толком, что случилось? — нетерпеливо допытывается Дубровин.
— Сейчас... вот... дыхание... не могу...
Проходит минуты две, и я наконец рассказываю о случившемся.
— Раньше нужно было сообщить об этом,—недовольно говорит Дмитрий Иванович и снимает с рычага телефонную трубку.
— Нельзя было... мы следили.
— Комендантская! Грузовик и пятнадцать народо-армейцев. Быстро!
Дубровин сует в карман гранату, достает из письменного стола наган, тушит свет и выскакивает в коридор.Бегу за ним.Во дворе пас уже ждет грузовик с вооруженными бойцами.Мы залезаем в кузов, и машина, рокоча, несет нас по пустынным улицам, среди приземистых деревянных домиков.
Через несколько минут грузовик останавливается, мы соскакиваем с него и бежим вдоль заборов к потемкинскому дому.По указанию Дубровина быстро организуется оцепление. Несколько народоармейцев становятся на наблюдательные посты во двор. Мы с Дубровиным осторожно подходим к крыльцу дома.
В это время одна из половинок входных дверей приоткрывается и из-за нее высовывается голова Белецкого.
— Вот где штаб-квартира беляков, вот где восстание готовится, а мы все ищем за Удой,— шепчет нам Борис, когда мы входим в коридор.
Дубровин что-то буркает себе под нос, вынимает из кармана револьвер и приказывает:
— Двух народоармейцев сюда... Остальные па своих местах. В квартиру входим все сразу. После того как они поднимут руки вверх, Яхно делает личные обыски.
Осторожно, на носках, мы поднимаемся на второй этаж. Деревянная лестница скрипит под ногами. В тишине щелкнул курок... Это Борис приготовил револьвер. Взвожу курок своего нагана.
На какую-то долю минуты задерживаемся на площадке. Из-за дверей доносится шум. Звенят стаканы... Дубровин тяжело дышит.Борис осторожно потянул к себе дверь. Она оказалась незапертой, и мы все сразу стремительно ввалились в квартиру.
— Руки вверх, ни с места! — не своим голосом кричит Борис, выскакивая на середину комнаты.
Бойцы щелкают затворами винтовок.
— Не вздумайте сопротивляться, дом окружен наро-доармейцами, при малейшем движении будем стрелять,— спокойно говорит Дмитрий Иванович.
Белогвардейцы подняли руки.Дубровин подошел к столу, сел, отодвинул стаканы и вытащил из полевой сумки бланки протокола обыска.
— Яхно, начните обыск.
Потемкин стоял против меня, широкоплечий, грузный, с поднятыми руками. За его спиной — веснушчатая девочка с птичьим выражением лица. Нос у нее очень похож на клювик, а глаза маленькие, круглые, изумленные.
Я начал обыск.Борис и бойцы стояли у дверей напряженные, с оружием наготове.
— Быстрей, быстрей! — поторапливал меня Борис. Я извлекал из карманов бумажники, револьверы, а
у военного две английские ручные гранаты. Военный спокойно давал обыскивать себя и насмешливо смотрел то на меня, то на Дубровина. А я выворачивал его карманы, рылся за брюками, лазал руками в валенки.
Военный отходит в сторону. Принимаюсь за Потемкина. Потемкин дрожит, в глазах животный страх.
Последней обыскиваю девочку. Коротенькое платьице, передничек, волосы заплетены в две коротенькие косички, на лбу челочка, как у подростка. Но у нее высокие груди и у глаз мелкая сетка морщин. Ей лет девятнадцать.
— Точно на маскарад нарядилась,— говорю я. Она молчит.
— И пальто вот, двустороннее. То старушка, то девочка. Забавно...
Она не отвечает. Но когда начинаю обыскивать ее, она отскакивает.
— Я не позволю себя обыскивать.
— Это почему же? — спрашиваю я.
— Не позволю, и все, мужлан!
— Напрасно вы устраиваете истерику,— спокойно говорит Дубровин.— Яхно, тщательно обыщите ее.
«Девочка» вытаскивает из-за пазухи пачку бумаг и бросает ее на пол.
— Подавитесь...
— Авось как-нибудь не подавимся,— собирая бумаги, говорю я.
— Ну, все? — спрашивает Дубровин.
— Все.
Перевертываем всю квартиру и в подполье обнаруживаем тюки казачьего обмундирования, винтовки, ящики с патронами, пулемет.
Дмитрий Иванович записывает в протокол отобранные при обыске вещи и оружие, еще раз окидывает взглядом комнату и, поднимаясь из-за стола, командует:
— Выходите по одному человеку.
Я иду вперед, держа наготове револьвер. За мной один за другим спускаются тринадцать человек. Во дворе арестованные выстраиваются по три человека, и, открыв ворота, мы выходим на улицу.
Над городом висит глухая морозная ночь. Среди косматых облаков плывет светлая И необыкновенно медленная луна. Под ногами скрипит накатанная санями дорога. Местами следы от полозьев блестят, как стекло. Ночь и тишина.
Дубровин тяжело кашляет.Приближаюсь к Дмитрию Ивановичу и смотрю на строгое, задумчивое его лицо. Мне хочется беспрерывно говорить о том, как мы выследили Потемкина. Легко передвигаются ноги. На сердце радостно, как у ребенка. Шутка ли, выследить и накрыть белогвардейское собрание!
Белецкого перебросили работать в Баргузин. В бар-гузинской тайге бродили белогвардейские шайки.Я остался один на квартире у старенькой моей хозяйки Берштейн. В затхлых, никогда не проветривающихся комнатах пахло плесенью и куриным пометом.
Ревекка Иосифовна жила одна. Единственная дочь ее вышла замуж пять лет тому назад и уехала в Монголию, и с тех пор старушка одна коротала свою старость. Последней старческой страстью ее были куры. Они жили на кухне, по соседству с моей комнатой, и галдели
круглые сутки.Мне надоедали затхлый воздух квартиры, куриный гвалт, ворчание старухи, и я уходил в гарнизонный клуб.Как-то вечером я особенно долго толкался в фойе среди народоармейцев, заглядывал в веселые их лица и с грустью вспоминал о Борисе. Потом вышел на улицу и долго бесцельно бродил по тускло освещенным тротуарам.
Где сейчас Борис, приобрел ли он новых друзей? Месяц тому назад он писал из Усть-Баргузина о том, что исходил много таежных троп, преследуя двуногих зверей. Как завидовал я его приключениям, жизни таежного охотника. Я представлял его в дубленом полушубке, в шапке-треухе, смеющегося, на длинных полозьях лыж среди отяжелевших от снега елей и сосен. Борис бежит и бежит по следам затаившегося в чаще врага. Он всегда шагает твердо и уверенно, и кажется, что и умереть он сможет так же, как и жил.
На Удинском мосту облокачиваюсь на перила и смотрю на бледную, в морозном круге, луну.Белые как снег облака плывут по темному ночному небу. Тени их, серые и лохматые, как дым, катятся по льду реки. Звезд мало.
Где-то равномерно поскрипывают полозья саней.У меня сегодня свободный вечер, я никуда не тороплюсь.Одиноко скрипят чьи-то шаги. Из проулка появляется женщина, закутанная в белый шерстяной платок, и торопливо идет к мосту.
Женщина приближается, и я начинаю испытывать какое-то необъяснимое волнение.Женщина замедляет шаги, и я узнаю Дольскую.
— Нина! Вот не ожидал! — Я торопливо протягиваю ей руку.— Здравствуйте!
— Ах, это ты, Саша! Я тоже не ожидала встретить тебя,— говорит Нина.
Освещенная луной, она кажется сегодня особенно привлекательной.
— Что ты тут делаешь?..
— Отдыхаю, сегодня у меня свободный вечер.
— Ну, вот и хорошо. А я все это время старалась тебя встретить... Хотела зайти к вам в отдел, да неудобно как-то.
Она улыбнулась, взяла меня под руку и увлекла в соседнюю улицу. По дороге остановилась и, посмотрев в мои глаза, легко оттолкнула:
— Фу, нехороший какой.
— Почему?
— Забыл о своей сестренке. А-я-яй! Как нехорошо...
— Да я занят все время был. Мне самому очень хотелось...
— Все, наверно, аресты... Белогвардейцев ищете?..
— Конечно, у нас работа такая.
Она помолчала, прижалась ко мне и взглянула какими-то необыкновенно ласковыми глазами.
— Говорят, что недавно вы раскрыли целую организацию в доме Потемкина?
— Л вы откуда знаете об этом?
Она опять улыбнулась и, как напроказившая девочка, стала перебирать пальцами бахрому платка.
— Женщина одна сказала, у которой я снимала комнату; она рядом с потемкинским домом живет... Правда это?
— Да. Я участвовал в этой операции.
— Что ты говоришь?— удивленно воскликнула Нина.—Расскажи, наверно, это очень интересно?
— Да что в этом интересного. Окружили дом, сделали обыск, и все тут.
— Хотя, конечно,— согласилась она и стала говорить о том, что рука ее уже почти совсем зажила и что скоро она сможет поехать к сестре, в Троицкосавск, если удастся получить пропуск в госполитохране.
— Поедем со мной, там граница, всего много, весело.
— Нет, как же я могу, у меня работа...
— А ты отпросись на несколько дней, поживем у моей сестры и вернемся.
— Не знаю.
Слегка наклонившись ко мне, она прикасается щекой к моим губам... Мной овладевает идиотская робость. Я даже не осмеливаюсь поцеловать ее, когда она вторично прижимается к моим губам.
— Ты любишь свою сестренку? — спрашивает она. К лицу моему приливает кровь. Хриплым, каким-то отчужденным голосом с волнением произношу:
— Оч-чень...
Она улыбается, слегка шлепает меня по щеке и вдруг неожиданно спрашивает:
— А у этого... у Потемкина нашли что-нибудь?
— Оружие и еще что-то, а впрочем, я не знаю, обыск другие делали.
Она отвернулась и шла некоторое время молча, а потом вдруг приблизилась ко мне и необыкновенно тихо произнесла:
— Послезавтра, в десять, на мосту... Хорошо?.. Она сжала мою руку и мелкими шажками побежала по тротуару к соседней улице.
На углу она обернулась и, помахав рукой, крикнула голосом, от которого еще сильнее заныло сердце:
— До свидания, хорошенький мой мальчик!..
Мы стали встречаться на улице, чаще всего на Удин-ском мосту. Я приходил на полчаса раньше назначенного срока.На короткие ее приветствия я с трудом отзечал:
— Нина...
Язык мой становился неуклюжим, губы дрожали, и я молча смотрел на нее.
Однажды Нина пришла возбужденная, раскрасневшаяся, с веселым блеском в глазах. Она рассказывала смешные истории из своего детства, снимала с моей головы шапку, косматила волосы, называла неуклюжим медведем и все смеялась, смеялась.
— Ты очень глупенький и смешной сейчас.
— Почему? — спросил я.
— У тебя такое детское, такое робкое лицо, что, право, смешно.
Даже, казалось, поздно выплывшая из-за дальних сопок луна смеялась в этот вечер вместе с нами.Была полночь, когда я проводил ее домой. В глухо переулке она вопросительно взглянула на меня, сказала;
— Дальше я сама пойду.
— Почему?
— Я так хочу.
— А я хочу сегодня проводить вас.
— А я не хочу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37