Мы стоим, точно окаменевшие. Никто не говорит, никто не может сдвинуться с места...Глубокий вздох вырывается из груди Улина, и он начинает ходить по камере.
Я лезу на нары.В решетчатое окошечко заглядывает тусклая луна. Свет ее протягивается узкой полосой через всю камеру: на освещенной стене — тень решетчатого окна.
«Неужели завтра уведут и меня? Неужели я умру?..»
Улин садится у моих ног.
— Эх, Пашка, Пашка! Он, наверно, и под пули первый встал... Теперь, значит, я — Беспрозванных... так...— угрюмо говорит Улин.— Чужой кровью купил, значит, себе жизнь...
Ему никто не отвечает. И он опять начинает ходить по камере...
Беспрозванных последние дни чувствовал себя особенно плохо. Щеки его горели нездоровым румянцем, запавшие, чахоточные глаза блестели, словно покрытые слезами. Он тяжело кашлял и уныло говорил:
— Умру... скоро умру...
Улин хлопал Пашку по плечу, улыбался и успокаивал его:
— Ничего, Паша, крепись! Вытянешь, поправишься, а потом как еще заживем-то мы с тобой!..
Беспрозванных болезненно ухмылялся и, закрыв глаза, качал головой:
— Нет, брат, жить мне считанные месяцы осталось. А вчера, под вечер, Беспрозванных подошел к Улицу и сказал ему тихо:
— Алексей Иванович, тебя, наверно, не сегодня-завтра на расстрел поведут...
— Не знаю,—мрачно ответил ему Улин.
— Поведут, обязательно поведут...
— Ну и что же?..
— А у меня, понимаешь, ничего, никаких доказательств нет против меня. Они сами не знают, за что меня взяли. Меня освободят. Обязательно...
— Ну что ж... хорошо.
— А какая разница, Алексей Иванович, сейчас умереть или через два месяца...
— Я тебя не понимаю, Паша...
— У тебя, Алексей Иванович,— горячо шептал Беспрозванных,— детишки маленькие, жена... Ты большевик, ты для партии нужен будешь. А от меня ни роду, ни племени, да и неспособен я ни к чему... такой-то вот...
— Ты что же это?..
— Так вот, Алексей Иванович, если повести захотят тебя на смерть, я за тебя пойду. Слышишь? Пойду и умру... Так... Оно лучше так будет...
Улин приподнялся, лоб его собрался в морщины, глаза тревожно взглянули из-под густых бровей на Беспрозванных.
— Ты что, с ума сошел, что ли?..
— Я серьезно, Алексей Иванович: уже несколько дней думаю над этим. Это с умом сказано... Ты пойми только: все равно я умру. А какой расчет двум умирать?
Улин слез с нар, ушел в другой конец камеры, присел около стены, стиснул ладонями голову и просидел так больше часа...Больше не было об этом разговора. А вот сегодня Павел...С Павлом Беспрозванных мы познакомились в камере. Никто не знал его до этого. Он быстро сдружился с заключенными, и вскоре узнали от него, что он не помнит ни матери, ни отца. Отец его, вагонный сцепщик, погиб под колесами паровоза, когда Павлу было пять лет, а мать прожила всего несколько месяцев после смерти отца и умерла от холеры.
Взял Пашку на воспитание начальник депо в Петровском заводе, а когда Пашке исполнилось девятнадцать лет, выгнал. Павел устроился учеником на заводе. В шестнадцатом году он заболел туберкулезом...
Еще до войны Беспрозванных связялся с кружком подпольщиков и выполнял небольшие задания. В 1918 году он приехал в Читу и так там и остался, застигнутый внезапным восстанием.
Арестовали его во время облавы на базаре как подозрительного и беспаспортного, посадили и ни разу не вызывали на допрос.Сегодня была передача от Анастасии Терентьевны. Она прислала несколько коржиков, кувшин молока и два калача хлеба, но к еде никто не притронулся.
На рассвете в камеру втащили избитого человека.Первым подошел к новичку Улин. Он повернул его на спину, всмотрелся и вдруг крикнул:
— Иннокентий!..
Это был жестянщик с соседней от Улина улицы. Когда Иннокентий очнулся, он долго не мог понять, куда он попал.
— За что тебя арестовали? — спросил его Улин и помог ему подняться.
— А разве я могу знать... Пришли, арестовали, избили... Сначала спрашивали, кого я знаю из большевиков. Потом требовали оружие; били в лицо, в бока, в живот...
В коридоре звенят ключи, мимо дверей то и дело ходит надзиратель. Он поминутно заглядывает в «глазок».
В камере тишина. Все молчат. Улин, заложив руки за спину, прихрамывая, ходит из угла в угол. У него все еще не зажила рана на ноге — прокол штыком в ночь нашего ареста. Рана гноится. Он несколько раз просил надзирателя прислать тюремного фельдшера, но тот только зло усмехался:
— Заживет, как на собаке...
Поджав под себя ноги, я сижу на нарах. Третий день у меня болит голова, тяжело стучит в висках кровь, горит лицо; рубашка не успевает высыхать от пота.
Мне хочется сказать Алексею Ивановичу, чтобы он перестал ходить, но... я знаю, как ему тяжело, и молчу...
Скорей бы ночь!.. Нет, не надо! Никогда не надо ночи!.. Опять придет капитан... опять будут вытаскивать людей...
Слезаю с нар и тоже пытаюсь ходить по камере, но трудно — голова кружится, ноги подкашиваются.
Сажусь на единственную в камере табуретку возле дверей. Здесь хорошо, в решетчатое окно врывается холодный воздух. Дышать легче...
Желтые, прокопченные табачным дымом стены камеры исписаны и изрисованы. Я машинально читаю надписи:
«Здесь сидел И. П. Сорокин».
А вот другая — размашистая:
«Товарищи, не бойтесь смерти, она — доказательство вашей пламенной борьбы за прекрасное будущее. Иванов. 15/11—20 г.».
Та же рука:
«Прощайте, товарищи, будьте большевиками до конца. Иванов».
Всматриваюсь в эту надпись: буквы разбросаны, торопливый почерк. Очевидно, он писал в момент, когда пришли за ним.
Выше, над моей головой, рисунок. Линии рисунка стерлись и слились с цветом стены, но все же можно разобрать смутную фигуру с большими сжатыми кулаками и шеренгу солдат, стреляющих из винтовок...
Не могу смотреть... Ах, как хорошо было бы сейчас уснуть и забыться хоть на полчаса!..
Иду к нарам. Там сидит Улин. Он внимательно, отцовски озирает мое пылающее лицо.
— Что с тобой? — спрашивает он.
— Не знаю... Голова...
Он дотрагивается рукой до моего лба.
— Э-э, брат, да у тебя жар. Не тиф ли?
— Не знаю,— бормочу я и пробую забраться на свое место, но в это время в двери щелкает ключ.
— Пришли,— говорит Улин.
В дверь вваливается несколько офицеров.Среди них — Массальский. Помятая фуражка его повернута козырьком на затылок, ворот гимнастерки расстегнут, в руке болтается толстая казачья плеть.
А вот офицер, который арестовал меня и Улина. Он покачивается, взор у него мутный, не обещающий доброго.
Заметив его, Улин прячется за товарищей. Но зачем? Едва ли сейчас можно узнать Улина. Он похудел, глаза его запали еще глубже, а лицо покрыто длинной поседевшей бородой.
Но старый наш знакомый не видит Улина. Он подходит прямо ко мне.
— Ага! Улинский племянник!
Я уже привык ко всему и спокойно смотрю в помутневшие его глаза.Камера замерла. Десятки глаз напряженно смотрят на нас.
— Голову выше, большевистская морда! — кричит офицер.
Ну что же, выше так выше,— и я задираю голову.
— Ну то-то, щенок! Он осматривает меня.
— Морду почему не моешь? — спрашивает он,
— Нечем, нам воды не Дают.
— Мочой умывайся. Я молчу.
— А дядька-то твой где?
— Расстреляли... увели его... Офицер качает головой.
— Жаль... жаль... что тебя, сопляка, не взяли вместе с ним...
Потом, помолчав, сипло кричит:
— Пошел вон, смердящее отродье!
Я поворачиваюсь, чтобы отойти от офицера, но один, второй горячие удары плети обжигают меня.Лезу под нары. Это еще больше злит офицера. Он хватает меня за ногу, тащит к себе и носками сапог бьет в бедра.
Я не кричу — знаю, крик разозлит офицера. Помню, когда я кричал от побоев отца, мне попадало еще больше.Я хватаюсь руками за ножку нар и стараюсь уползти, но напрасно, ко мне успевает подбежать Массальский. Толстая, со свинцовым наконечником, плеть остро впивается в тело. Выпускаю из рук ножку нар и уже не сопротивляюсь. Руки мои ослабели, в голове шумит...
Наступает тишина. Кажется, что только боль моего тела живет среди этих мрачных стен.
Вдруг раздался крик Иннокентия Климова:
— Собаки!.. Негодяи!..
На кого он там кричит? Что с ним? С огромным трудом поднимаю голову и смотрю на нары, где лежит Климов.Офицеры держат его за руки. Толстомордый, с отеками под глазами, казачий вахмистр тычет ему кулаком в лицо.Климов вырывается, бьется головой о доски, кричит.
Заключенные, со сжатыми кулаками, с побледневшими лицами, молча стоят у стены.Лицо Алексея Ивановича напряженно. Он следит за каждым движением Климова, точно готовится помочь ему.
Вдруг вахмистр истерически вскрикивает.Поворачиваю голову: Климов стоит на нарах. Глаза его безумны. В руке у него нож... По лицу вахмистра течет кровь...
Массальский передернул затвор маузера, но в это время над его головой взметнулся табурет... Капитан покачнулся, револьвер выпал из его руки и повис на шнуре у ног.
Это широкогрудый, мускулистый кузнец Галкин ударил его по голове.Заключенные зашевелились и, точно по сговору, заслонили собой Климова.Белогвардейцы выхватили револьверы.Массальский целился в голову Галкина, но тут, раздвинув людей, выступил вперед черный, небритый Климов. Выстрел пришелся в него.
Климов упал, но сделал попытку подняться. Массальский выстрелил еще раз.Климов ткнулся лицом в пол и затих.
— Я вас научу уму-разуму, большевистские морды!— задыхаясь от злобы, кричал офицер.
В камере было тихо, даже все остальные офицеры стояли молчаливые и потерянные.
— Свободы захотели! Я вам покажу свободу, жидовское охвостье! Жидам Россию продали! Всех! Всех до последнего расстреляю!
И быстро выбежал из камеры. Белогвардейцы вышли за ним.Труп Климова убрали к вечеру.
Улин стоял у окна и, посматривая во двор, говорил:
— Странное какое-то оживление во дворе: подводы— грузят дела, машинки, вещи... Не готовятся ли к отступлению?
Несколько человек потянулись к окну.Через запыленные решетки было видно, как во дворе суетливо сновало тюремное начальство. У ворот стоял. несколько подвод, нагруженных бумагами. Из контор:. то и дело выбегали озабоченные люди.
— Собираются бежать или разгрузить тюрьму хотят...— сказал кто-то сзади.
— Бегут,— уверенно произнес Алексей Иванович,— наверняка бегут. Сегодня ночью покончат и с нами. Нужно приготовиться — умереть, умереть здесь, в камс ре, и с боем.
Облокотясь о стену, Алексей Иванович стоял непод^ важный и мрачный, глаза его блестели.
Я почувствовал слабость в ногах, тело все еще ныло от побоев. Я лег и закрыл глаза. Сквозь закрытые веки тысячью мерцающих кружков пробивался свет. Голова опускалась в какую-то темную и бесконечную пропасть Начинало тошнить. Боль в спине то затихала, то усиливалась. Начинался бред...
Где-то скрипнула дверь, как далекий звон, прогремел засов, грузные шаги... Кто-то толкал под бок, шевелил голову...
С большим трудом оторвался от нар: точно опрокинутая, поворачивалась вся камера; люди казались мутными и расплывчатыми. Невозможно было различии, ни их лиц, ни одежды — сплошная серая масса стояла передо мной.
Человек со страшно обезображенным лицом тормошил за плечо:
— Хватит спать,, после выспишься. Приказано на допрос доставить.
— Какой же может быть ему допрос? Вы не видите, что он болен! — где-то совсем рядом произнес Алексей Иванович.
Я обернулся, хотел найти его, но не смог.
— Мое дело маленькое,— пробасил человек с тремя белыми нашивками на желтом погоне.— Мое дело при каз исполнять,— продолжал он.— Велено к полковник, доставить, значит, я должен доставить живого ил;: мертвого. Собирайся, слышь, без канители оно завсегд лучше.
— Вы с ума сошли! Его в больницу надо, а не и допрос,— протестовал Улин.
— Мое дело приказ исполнять. Может, и в больницу али еще куда, а только собирайся, паря, живо, а то плетью потороплю.
Я стал медленно разбираться в происходящем — меня вызывали на допрос. Но зачем? Что они могут узнать у меня? Я мальчишка — родственник расстрелянного Улина. Я ничего не знаю. И странно, странно: за месяц первого человека вызывают на допрос.
Обычно допросы поизводились при аресте традиционным и заученным методом. Спрашивали: большевик ли? Где запрятано оружие? Кого еще из большевикоа знает арестованный; били в зубы, били в глаза, в спину, в живот, топтали сапогами, били прикладами, рукоятками револьверов, а потом, окровавленного и замученного, бросали в камеру, тем и заканчивался первый и последний допрос, а потом начиналась изысканная и утонченная полоса пыток и издевательств.
Я решил не раздражать конвоира, поднялся и поплелся к выходу.
— Ну, так бы сразу,— одобрил мое решение конвоир.
Покачиваясь и спотыкаясь, я медленно брел по длинному коридору. Впереди блестела узкая полоса света, пробивающаяся через единственное в коридоре решетчатое окно.
Кончился коридор, и — лесенки, лесенки без конца. Пытаюсь считать их, но на десятой сбиваюсь и иду, абсолютно ни о чем не думая. Мне хочется скорей дойти к цели и сесть — ноги мои немеют от этой ходьбы. Но вот, кажется, и контора. Конвоир забегает вперед и кричит:
— Сюда, сюда, молодец! Эка ты качаешься, точно полфедора раздавил.
Широко распахивается массивная дверь. Вхожу в большую, просторную комнату; свет на мгновение ударил в глаза.
— Садитесь! — прохрипел чей-то голос. Понемногу я начал различать чье-то мясистое, с седеющими усами, лицо.
— Садитесь же! Мы вам плохого не сделаем. Опустился на мягкое кресло возле стола.
— Ваша фамилия, кажется, Яхно?
— Да.
Тучный человек сидел с другой стороны стола, забросанного папками и бумагами, и смотрел на меня добродушными, ласковыми глазами. На нем был офицерский мундир с полковничьими просветами на погонах.
— Мне кажется, что вы хороший, неиспорченным мальчик; у вас такое благородное лицо, что, право, поражаешься, как вы попали в среду этих бандитов... Вам, кажется, дурно? Вот выпейте стаканчик воды.— И он придвинул стакан.
Я выпил воду. Полковник приподнял пушистые брови.
— Я старый человек, у меня такой же сын есть. Он остался с матерью в Москве. Я с ужасом вспоминаю, что он живет где-то там, среди этих варваров... Смотрю я на вас, и хочется мне вас поласкать, как сына, пожалеть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37