Я отстегнул наган, ничего не понимая, замер — по пояс в воде, глядя на ту сторону, где медленно затрещали и зашевелились кусты. Несколько минут мы стояли, готовые каждую минуту спустить курки наганов, как только появятся из-за кустов люди.
Кусты закачались сильней, треснуло несколько сухих веток, и на нас выглянула продолговатая ветвистая голова лося.Он потянул носом воздух, двинул рогами и вылез к берегу — аккуратный, тонконогий, с бархатным отливом сероватой шерсти. Живот его был подобран к задним ногам, как у лошади, голова гордо приподнята, с запрокинутыми на спину ветвистыми рогами. Вслед за ним вышла на поляну самка, гладкая и красивая, с малень-
кими, сбитыми о деревья, рогами. Самка лизала его бедра— нежно и любовно. Лось щурил круглые дикие глаза. Они постояли несколько минут и спустились к реке. Самка, вытянув шею, мягкими губами пила воду. Лось медленно озирал реку.
— Фу-ты, черт возьми! — наконец проговорил Борька,— а я думал, что там лезет рота беляков,— и, заложив в рот пальцы, он свистнул пронзительно, громко. Тайга повторила его свист звонким продолжительным эхом.
Лось, закинув назад рога, быстро скрылся в чаще. Самка побежала за ним. И долго еще, затихая где-то в глубине леса, трещали кусты.
— Ну и красавцы,— восхищенно произнес Борька,— стрельнуть бы в них, да жалко, уж очень красивы, подлецы. Ну, пошли дальше, что ли?
И опять — гудящая тайга и камни, скользящие под ногами.Я шел, не отставая от Борьки. Большие брюки, подтянутые веревкой, скатывались и мешали движению. Хотелось сбросить их вовсе и идти голым, чтобы не ощущать стеснения в ногах.
Борька разговаривал редко; казалось, что он сосредоточенно думает о чем-то. Изредка он бросал на меня короткий взгляд, лукаво улыбался и опять шел и шел. Но вот в его сапогах свернулись портянки, он стал изредка прихрамывать и раздражаться:
— Проклятые! Фу-ты, как больно. Сядем, что ли, переобуемся...
Морщась, осторожно он снял сапоги. На пятке правой ноги, на большом пальце у него вздулись пузыри.
Он покачал головой, ругнулся и растянулся на прохладной траве. Я тоже прилег и сразу почувствовал, как велико было мое утомление.
— Боря, я засну немного,— сказал я и повернулся на бок.
— Нет, ты лучше не спи, потому что и мне захочется. Сон в тайге — враг человека.
— Почему? — спросил я.
— Было много случаев. Вот ты не таежный человек— не знаешь, а я знаю. Раньше, когда из Александровского централа бежали каторжные, их сонных резали чалдоны. А за что? — спросишь. Так, ни за что реза«
ли. Вот отец-то мой в тайге погиб, а какой таежник был...
Я вспомнил рассказы о необыкновенном Борькяном отце. Это был здоровенный, могучий слесарь из Нижне-удинского депо. Говорят, что он легко поднимал одной рукой две двухпудовые гири и кулаком заколачивал в стены гвозди. Я никогда не видел его отца, но фотографическая карточка, которую Борька возил с собой, говорила о силе и здоровье этого человека. У него был огромнейший выпуклый лоб, сильный, выдающийся вперед подбородок и грудь такая высокая и широкая, что казалась неестественной.
Весной восемнадцатого года, как только чехи заняли город, Борькии отец со многими другими рабочими ушел в деревню. Там ои долгое время работал кузнецом, а потом, когда в деревню начали заглядывать чешские отряды, он ушел в тайгу, к партизанам, которые только что стали организовываться в отряд. Он был выносливым, смелым человеком. Часто, надев крестьянский зипуниш-ко, грязный, лохматый, он приходил в город. Там он надевал дорогой купеческий костюм, появлялся в кабаках, пил с офицерами из контрразведки, а к утру уводил их на окраину города под предлогом продолжения кутежа и расстреливал, и опять уходил в горы, незамеченный, неуловимый.
Так он расправился с четырьмя контрразведчиками. Потом совершил налет с несколькими партизанами на обоз с продуктами, увел его. А после, возвращаясь как-то в горы, уснул в тайге и был пойман.
У Борьки было очень много отцовских черт. Только вот, кажется, физически он подкачал.
Борька лежал задумчивый и чуть грустный. Воспоминания об отце навеяли на него тоску... Но вот он вдруг вскрикнул, всплеснул руками и подпрыгнул:
— Ура! Ур-а-а! Живем, Сашка! Живем, товарищ! Он кружился, помахивая каким-то черным лоскут-кон.
— Чего ты? Чего орешь?..
— Табак, Сашка, табак! Откуда ему здесь быть? Наверно, какой-нибудь охотник отдыхал и забыл. Ну, брат, и радость! Теперь покурим!
Борька сел около меня и развернул засаленный сатиновый кисет с табаком и грубой конторской бумагой. В кисете оказалось и кресало с камнем и кусочком мха.Табаку было много: его хватило нам на весь дальнейший путь. Дым раздражал горло, спирал дыхание, но мы курили с наслаждением.
— Вот бы теперь где-нибудь на травке найти буханку хлеба и котелочек молочка, тогда бы совсем хорошо было,—смеялся Белецкий.
— А щей ты бы не похлебал?
— И щей похлебал бы...
За следующим поворотом реки, на холме, среди деревьев показалась крыша... Борька остановился, вытащил из-за ремня наган и, спрятав его в карман, сказал:
— Оружие спрячь. Наверно, деревня. Подожди меня малость в кустах, а я схожу, все разузнаю.
Я залез в кусты. Борька пошел на разведку. Вернулся он через полчаса повеселевший:
— Ну, идем. Заимка... Не страшно нам это.
У низеньких ворот дома нас встретил огромный косматый пес. Ощерив желтые клыки, он метался у наших ног, заливаясь хриплым лаем. Больше всего он наседал на Бориса.
Казалось, вот-вот он подымется на задние лапы, бросится на грудь и схватит за горло.Борька отмахивался сучковатой палкой и покрикивал на собаку:
— Ну, ну, ты, только посмей укусить, хамлюга! Ты что, своих не узнал? Ишь, какой дурак! А ну, пошел вон, а то по зубам двину. Подумаешь, какой страх нагнал...
На крыльцо, украшенное затейливой резьбой, вышел бородатый, в длинной холщовой рубахе, человек. Внимательно озирая нас, неторопливо сошел с крыльца и, переваливаясь с ноги на ногу, вытащил из забора длинную хворостину, отогнал собаку, потом, глядя на наша гимназические гимнастерки с белыми пуговицами, недоверчиво спросил:
— Куда дорогу держите?
— В Читу,— бойко ответил Белецкий.
— В Читу! Кхм!—усмехнулся он, и огненно-рыжая его борода зашевелилась.
Он был широк в плечах, неуклюж; синеватый, угрястый нос лоснился; усы взъерошенные, выцветшие.
Борис удивленно двинул бровями:
— Чего вы смеетесь?
— Как чего? Читу-то вы прошли... Чита-то, парень, позади у вас осталась...
— Как это позади? — переспросил я.
— Да так. На Читу надо через горы идти-то. Деревню тут пройдете, вот и Чита.
— А далеко до Читы? — спросил Борис.
— К утру будете... А вы издалеча?
— Из Верхнеудинска,— не задумываясь ответил Борис.— Родителей разыскивали. Когда отступали семе-новцы, мы от поезда отстали, вот теперь и пробираемся в Читу. Может быть, там их найдем...
— А все из-за тебя, Жоржик,— обратился он вдруг ко мне, сделав недовольную мину.— Если бы я с тобой не пошел за папиросами, ничего бы этого не было. Нет ли у вас чего покушать? Трое суток не ели, ей-богу, прямо животы засохли...
Хозяин помедлил с ответом, переступил с ноги на ногу, повернулся:
— Пойдем в избу, молоком напою. А только вы не подосланные откель?
Борис рассмеялся:
— Сказал ему, откуда мы, так он не верит, чу-дак!
— Хто вас знает: ноне по тайге бродит разный народ...
Мы прошли в избу.Почти у дверей стояла большая русская печь. Напротив, у окна, стол, окруженный длинными скамейками. Справа две кровати, покрытые солдатскими одеялами. На полу—шкура медведя, над кроватью — рога лося. В углу — иконы...
Борька снял фуражку, перекрестился и, подмигнув мне, произнес:
— Ну-с, здравствуйте, храни вас господь. Я тоже неловко перекрестился.
Борька подошел к хозяйке, возившейся с посудой около печи, и протянул ей руку:
— Здравствуйте, хозяюшка, бог в помощь вам...
Женщина в длинном платье смутилась и, вытерев о подол руки, поздоровалась с Борисом.
— Эх, и хорошо же здесь у вас. Живете себе: никто — вам и вы — никому. Прелесть!
Хозяин нахмурился:
— Живем, бог не обидел, только красные малость докучают. Лошадей вот забрали. А дозвольте спросить: какая жизня в Верхнеудинском? Реквизиции делают?
— Делают.
— И сильно?
— Сильно.
Хозяин крякнул, повел плечами:
— А у кого, дозвольте спросить, берут?
Борька придвинулся к столу и, загибая пальцы, заговорил скороговоркой:
— У торговцев берут — раз; у белых берут — два; у попов — три; у буржуев — четыре; у кулаков — пять...
Хозяин прищурил глаза:
— У всех, значит.
— Ну, у бедных, у рабочих—у тех не берут. У них что возьмешь?
— Оно верно: у голого рубашку не сымешь,— заключил хозяин.— Маланья, накорми гостей.
Хозяйка мягко проплыла по комнате, накрыла стол скатертью, положила возле нас деревянные ложки. Потом принесла большую глиняную посудину, наполненную дымящимися щами.
Мы жадно стали есть.Где-то за окном вдруг что-то захлопало... Это дрались петухи. Хозяйка выбежала из избы.
— Пошли, пошли, окаянные,— послышался со двора ее голос.
Хозяин повеселевшими глазами посмотрел на Бориса.
— А какой губернии вы будете? — спросил он вдруг.
— Вятской,— не задумываясь отчеканил Борис.— Вятский народ хватский — семеро одного не боятся, а ежели один на один, так все котомки отдадим.
— То-то, я гляжу, больно уж бойкой ты,— усмехнулся хозяин.
— У нас все такие. А вы откуда? —в свою очередь спросил Борис.
— Мы-та? Мы здешние, тут недалече деревня, мимо нее проходить будете.
— А почему же вы здесь живете? — спросил я.
— Утек. Тут спокойней и скотине, и хлебу, и мне.
— Что же, вас красные, наверно, беспокоили?
— Оно, конечно, и от белых приходилось, а только они вроде как справедливей. Ну, возьмут там что, а так, чтобы под корень срезать,—этого у них нету.
Борис отложил ложку, вытер ладонью губы и произнес, глядя на меня из-под опущенных ресниц своими насмешливыми глазами:
— Вот ишак!
— Это про што это ты, паря?—спросил хозяин.
— Это я по-французски говорю: народ исправный, работающий, вот и хозяйство доброе.
Хозяин заулыбался:
— А рази такое хозяйство было? Одних коров десять—двенадцать держали. Слава богу, при старой власти плохо не жилось. А пришли товарищи — все на ветер полетело.
— Да! — подтвердил Борис.
А хозяин, почесывая потную рыжеволосую грудь, продолжал:
— Вот она, белая власть, теперича и кровушку льет, чтобы старые порядки вернуть. А только трудно это, когда народ приученный к чужому добру.
Борис, подлаживаясь под грустный голос хозяина, успокаивал его:
— Но ничего, дорогой друг, скоро все по-старому пойдет.
Наступили сумерки. Хозяйка ушла стелить нам постель в небольшой пристройке к дому, а хозяин все допытывался, как мы шли и не боязно ли без оружия ходить по тайге.
Наконец стало уже совсем темно, и мы отправились спать. Закрыв на задвижку дверь, утомленные, мы быстро уснули.Ночью я просыпаюсь от какого-то подозрительного шума на дворе. Приподымаю голову, прислушиваюсь. Кто-то осторожно дергает нашу дверь... Отыскиваю в темноте брюки, сапоги, наган и тихо бужу Бориса. Но он непробудно спит. Руки его разметались по полу, голова скатилась с подстилки. Он что-то шепчет во сне.
Я быстро натягиваю сапоги и снова начинаю будить Бориса:
— Боря, Борис! Борька, пень сосновый! Белецкий чешет голову и, зевнув, снова засыпает. С улицы все настойчивей дергают дверь.
Я слышу голос хозяина.
— Ваш благородь,— шепчет он.—Понапрасну не тратьте силы. Мы их через окно возьмем, и не пикнут. Дверь они палкой заложили.
Я снова бужу Бориса. А к окну уже приближаются мягкие, осторожные шаги.Ноги мои начинают дрожать... Вспоминаю, что в углу, около порога, стоят мешки, наполненные мукой. В темноте на ощупь, как слепой, добираюсь к мешкам и устраиваюсь за ними. Здесь удобно, как в засаде. Взвожу курок нагана, направляю дуло на окно и прислушиваюсь к тишине. Все замерло. Не слышно ни шороха, ни движений, и мне кажется, что ничего больше не существует в мире, кроме моего сердца и тихого храпа Бориса.
За окном на ветру колышутся темные очертания ветвей.Вспоминаю слишком любезный прием рыжебородого кулака, его улыбки, затаенную злобу в мутных голубоватых глазах. Он расспрашивал, прикидывался наивным дурачком для того, чтобы ночью устроить нам ловушку. И нужно же было заходить к этой рыжей обезьяне.
Мысли мои прерывает какой-то шорох. По спине пробегают мурашки.К окну осторожно подкрадывается хозяин. Я узнаю его по белой рубахе. С секунду он сидит под окном, а потом осторожно, ломиком, начинает открывать окно. Рама тихо дребезжит, соскакивает с ломика и глухо садится на место. Тогда хозяин вытаскивает из кармана алмаз и режет им стекло; оно хрустит, как песок под ногами, и сердце мое сжимается еще сильней.
Хоть бы Борис проснулся! Утомленный изнурительным таежным переходом, он спит непробудным сном, не подозревая опасности.
Хозяин ладонью нажимает на стекло, и оно почти неслышно падает на подоконник, на котором лежат какие-то тряпки.
За окном мелькнул силуэт солдатах винтовкой... Хозяин поднимается с земли и машет кому-то рукой; ему подают табурет; взобравшись на табурет, хозяин просовывает через раму руку и отбрасывает верхний крючок...
В это время к окну кто-то подходит. В освещенном квадрате окна на гимнастерке человека тускло блестят офицерские погоны. На фуражке — офицерская кокарда.
— Ваше благородие, я открою, а вы лезьте,— шепчет рыжий.
— А ты что, испугался?
— Нет, я непужливый, а только берите вы их сами. Мной овладевает холодное спокойствие. Навожу мушку нагана на голову офицера и плавно нажимаю курок,
Два выстрела подряд оглушают меня. Взмахнув руками, падает на землю офицер. Хозяин хватает за ставню, и, качаясь, точно пьяный, тяжело шагает к кустам.
— Ну, подождите, гады, жилы с вас повытаскиваем,— кричат со двора.
Борис вскаивает, хватается за наган, кричит;
— Кто?.. Где стреляют?..
— Ложись ты, сонная тетеря, а то ухлопают. Белые, понял? Этот рыжий пес устроил нам ловушку. Пока мы спали, он из соседней станицы привел семеновцев.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37