— Господа! Господа!.. Что вы делаете? — закричал отец, расталкивая громил.— За что бьете? Люди вы или звери?.. Негодяи!..
Его никто не слушал.Тогда он бросился домой и вернулся, трясущийся, с двуствольным ружьем.
— Стой. Стой! Постреляю мерзавцев!..
Усатый мужчина оставил девушку и застыл с растопыренными руками. В углу, у буфета, весь в перьях, стоял, согнув спину и опустив сжатые кулаки, худой косоглазый оборванец. Из соседней комнаты показались еще трое громил: двое были одеты в русские косоворотки, а третий, пожилой, с бритым лицом,— в мягкой соломенной шляпе, съехавшей на затылок.
Отец отскочил в угол и, пятясь к стене, навел на них ружье.
— Выходи! —скомандовал он.— Выходи!.. Приподняв руки, громилы медленно двинулись к выходу.
На лестнице, крепко ругаясь, багровея от охватившей его злобы, отец скомандовал:
— По лестнице бегом... ма-ар-шш!..
И сам стремительно побежал за ними:
— Бегом! Бегом!..
На улице он выстрелил из обоих стволов в воздух, постоял, глядя на разбегавшихся громил, потом вернулся в квартиру часовщика.Важно, с видом победителя, он прошел в комнату, где на разбитой кровати, свесив голову, уныло сидел часовщик.
Услышав шаги отца, часовщик приподнял голову, посмотрел вокруг мутным взглядом и, выплюнув кровяной сгусток, тихо произнес:
— За цо, пане Яхно!.. За цо?..
Отец ничего не ответил ему. Постояв несколько секунд, погладив свою остренькую поседевшую бородку и покусав ус, он промычал:
— М-да! — и ушел.
Вернулся он в сопровождении Анны Григорьевны и Симы. Они принесли несколько тарелок, кастрюлю и два стула.
— Возьмите это,— коротко сказал отец, указав на стулья и иа посуду.— Женщины, помогите убрать здесь...
И пошел к выходу.У дверей он столкнулся с заглядывавшими в- квартиру любопытными соседками; остановился, поднял голову, гаркнул:
— Чего глаза вытаращили?.. Вон отсюда! Женщины убежали. Вечером, отца забрали в полицию.
В полиции отца продержали недолго, но лишили лю-бимого двуствольного ружья, которым» он гордился и о котором всегда говорил «Таких, ружей больше не най-дешь, одно — у меня, другое —у великого князя Нико-лая Николаевича...»
— Нужно мне было мешаться в это дело,— с досадой бурчал отец, вспоминая о ружье.
Но с часовщиком он стал еще дружней.Он регулярно посещал старика и просиживал у него по нескольку часов, разговаривая о, войне, а доблести Кузьмы Крючкова и изучая попутно ремесло часовщика.
Отец был очень способным человеком: через несколько месяцев он уже самостоятельно ремонтировал любые асы.А Сима сдружилась с дочкой часовщика Любой; Они водили вместе гулять, бегали на вокзал — смотреть прибывающих с фронта раненых.
Обе они устроили меня и Володю в школу.Бывая у часовщика, отец никогда не приглашал его себе.
— Неудобно,— говорил он.—Хоть и хороший человек этот Бронштейн, а все же... еврей... Что люди сказал.Вечером отец становился болтливым и любил пофантазировать. Он рассказывал, что в деревне, откуда он родом, не было человека сильнее его, что он. одной рукой поднимал две двухпудовые гири, побеждал всех в драках, вырывал с корнями деревья, когда становился злым, что у него, было самое лучшее во всей Варшаве ружье, что ездил он на паровозе, разукрашенном золотом, носил эполеты и уланскую шапочку и возил самого царя. Он сочинял всякие небылицы о своем якобы геройстве
в японскую войну и доблести, которой позавидовал бы сам Кузьма Крючков.
— Жаль только, что детей полон дом, а то поехал бы я на фронт... Показал бы, как надо воевать!..
Анна Григорьевна слушала отца молча. Она любила пустую его болтовню и никогда ни в чем ему не противоречила.
Когда отец, утомленный рассказами, умолкал, начинала рассказывать Анна Григорьевна. Она отличалась большим тщеславием. Оказывалось, например, что она приходится родственницей какой-то графине... Она расг сказывала о своих необыкновенных путешествиях по Франции и Швейцарии, о снеговых вершинах Кавказа, о далеких дебрях сибирской тайги...
Мы слушали ее с интересом и уважали за «образованность».Когда на маленьких наших ходиках стрелка приближалась к двенадцати, отец поднимался из-за стола и говорил:
— Ну и врешь же ты, Анна. Ну, скажи, что значит по-французски парле франсе?..
— Парле франсе?.. Это значит: принеси воды.
— Врешь. Парле франсе — это значит: говорите ли вы по-французски...
В дверях тихонько смеялась Сима. Краснея и морща толстые губы, Анна Григорьевна бросала на Симу уничтожающий взгляд и кричала:
— Пошла вон, на кухню, подлая девчонка!..
Отец томился без водки. Дома ему было скучно. Рассказы Анны Григорьевны надоедали... Ездил он теперь на маневровом паровозе: за какую-то грубость, которую он позволил себе по отношению к начальнику депо, и за неблагонадежность его сместили.
Заработок его снизился. Чтобы просуществовать от получки к получке, Анна Григорьевна выдавала нам хлеб и сахар по норме. В обед она наливала в небольшие эмалированные чашки кислые, невкусные щи; просить больше положенной порции не разрешалось.
Анна Григорьевна была недовольна такой жизнью; она говорила, что до замужества жила как барыня — ходила в шелках, питалась сдобными булками, а сейчас ей приходится есть кислую капусту и ходить в старых, поношенных башмаках.
Отца это раздражало. Пообедав после дежурства,он уходил из дома и бродил неизвестно где до ночи.Однажды он взял с собой меня. Я с радостью шел» еле поспевая за ним, не спрашивая, куда он ведет. Заложив руки в карманы, я шагал точь-в-точь как отец.
По улице мимо нас шли офицеры в серых, затянутых ремнями шинелях, сестры в черных платьях и белых косынках. По мостовой катились дребезжащие военные двуколки, проходили колонны солдат...
К Варшаве подкатывался фронт.Несмотря на это, через два квартала от нас строился огромный десятиэтажный дом...
Отец остановился у низеньких ворот плохо сколоченного забора вокруг постройки. На деревянных подмостках, на выпуклых камнях мостовой валялись разбитые кирпичи и мелкие щепы.
Сдвинув на затылок фуражку и запрокинув голову, отец считал этажи. Над десятым, незаконченным, этажом плыли низкие фиолетовые облака. Через них проглядывало тусклое солнце.
Я тоже запрокинул голову, и оттого, что быстро летели облака, мне казалось, что огромнейшая махина дома валится на нас, и я вскрикнул.
— Дурак,— оглянувшись на меня, сказал отец.
В этот момент из калитки вышел низенький, с жир-ым подбородком подрядчик. С ним отец когда-то слу-ил в армии.
— Почему хлопчик кричит? — спросил он, разглаживая русые усы.
— Это так... Я на ногу ему наступил, Сигизмунд Карлович,— почтительно произнес отец, приподняв фуражку. И потом тихо добавил: — А я к вам с просьбой...
— С какой?
— Насчет работенки... Сами знаете — семья... Детишкам— в школу... а тут нужда, Сигизмунд Карлович...
— Вы же служите?
— А я в свободное время... Будьте отцом родным,
— Нету сейчас работы.
— Хоть какую-нибудь,— продолжал просить отец,— я слесарь первой руки, лучшего вам не сыскать...
— Я подумаю,— важно произнес подрядчик и захлопнул калитку.
На следующий день отец пригласил подрядчика в гости. Анна Григорьевна стала торжественно готовиться к встрече..
На столе, покрытом белой скатертью, занятой для этого случая у соседей, были расставлены роскошные яства: колбаса, сыр, жареная утка, белый хлеб и две бутылки неизвестно где раздобытой водки.
Я никогда в жизни не видал у нас столько закусок.В восемь часов вечера Сигизмунд Карлович постучал в дверь.Анна Григорьевна стремительно побежала встречать подрядчика.
Мы сидели на кухне: отец не хотел, чтобы гость видел нашу нищенскую одежду. За столом разрешено было присутствовать только Жене:
Она нарядилась в длинное голубое платье и ходила весь вечер, до прихода гостя, важная и серьезная. Она завила свои белые, как лен, волосы и была похожа на деревенскую модницу.
Сима смотрела на нее, посмеиваясь:
— Чучело... Таких в огородах ставят ворон пугать. В кухне было слышно, как подрядчик говорил:
— Только ради тебя, Федор Андреевич, а вообще-то я не пью.
— Уж будьте добры, сделайте честь,—лебезила перед ним Анна Григорьевна.
— Говорят, немцы опять наших гонят,— гудел голос отца.— Кругом измена, Сигизмунд Карлович; продались наши генералы кайзеру...
— Гонят и гнать будут, потому что русские дураки, я прямо тебе скажу...
— Да, это верно,— согласился отец.
— Вот у нас, в .Швейцарии, немцев и за народ не считали, а здесь они везде в почете были, потому и измены кругом,— тоненько пропела Анна Григорьевна.
— Вы что, жили в Швейцарии? — спросил подрядчик.
— Да, я образованная. Это сейчас... Отец не дал ей досказать.
— А как вы думаете, Сигизмунд Карлович, наши могут Варшаву отдать?
— Отдадут. Русские все отдадут...
— Вот у нас, в Швейцарии, ни за что бы не допустили... Кушайте, Сигизмунд Карлович, кушайте. Женя, отрежь гостю кусочек уточки...
— Красавица-то у тебя совсем большая ,—говорит подрядчик.— Замуж пора.
— Не говорите глупостев, Сигизмунд Карлович, я—девица порядочная...— слышится жеманный голос Жени.
— Дура, корова необтесанная,— гудит отец. Молчание.., Отец наполняет рюмки и с грустью в голосе говорит?
— Если заберут Варшаву, поеду в Сибирь.,. Природу я люблю, Сигизмунд Карлович. Куплю себе коня и буду ездить в тайгу на охоту.
- Вот у нас, в Швейцарии, охота так охота!..
- Да перестань ты, дура,— «у нас» да «у нас» — не даст слова сказать.
Анна Григорьевна смолкает... Поздно вечером пьяненький, еле владеющий ногами подрядчик уходит,
— Хороший ты человек,— говорит он отцу у порога.— Порядок у тебя дома, дисциплина... Самое главное — дисциплина.
— У меня строго.,, А если чего не так, всыплю по первое число: знай наших, не забывай своих..,
И они оба громко хохочут.На следующий день, наскоро пообедав, отец побежал а постройку. Там он получил работу водопроводчика.Уходя, он прикидывал: если будет зарабатывать по семьдесят копеек в день, сможет купить мне ботинки, Симе — платье, Володе — костюмчик. Он был весело возбужден, шутил, предвкушая предстоящее обогащение.
Отец вернулся поздно вечером, усталый, забрызганный известью, с запыленным лицом. Он сел в кухне на табурет, опустил между ног огромные волосатые руки и так просидел с полчаса.
— Ломит меня, Анй... Всего ломит — шестнадцать часов отработал,— тихо, не поворачивая головы, произнес он.
— Ты бы, Федюша, горяченькой водой помылся, она как рукой усталость снимет,— посоветовала Анна Григорьевна.
— Погоди ты, не могу... тела поднять.
Скоро отцовская веселость пропала: он приходил усталый, неразговорчивый, с глубоко запавшими зеленоватыми глазами и острыми, выпирающими скулами.
Посидев несколько минут у стола, медленно подымался, шел в комнату, сбрасывал рабочий пиджак и, не умываясь, голодный, молчаливый, ложился на сундук, куда Анна Григорьевна бросала старенькое, потрепанное одеяло. Он пробовал сомкнуть посиневшие веки, но сон не приходил. Отец лежал на сундуке по нескольку часов, тяжело ворочаясь с боку на бок.
В доме по вечерам перестали разговаривать, ходили на носках, боялись скрипнуть стулом, чтобы не раздражать отца. Стоило кому-нибудь хлопнуть дверью, рассмеяться или громко произнести слово, как отец сейчас же подымал голову и смотрел мутными, ненавидящими глазами.
— Скотина! — шипел он.— Ты не видишь, что отец устал?
Или, свесив с сундука длинные, худые ноги, подзывал провинившегося к себе, бил по лицу и, прогнав, снова ложился на сундук.
Придирался он ко всякому пустяку и жестоко бил нас.Подозвав к себе Женю и испытующе оглядев ее, он спрашивал:
— Сколько дважды два?
И, не дав опомниться смущенной и испуганной Жене, басил:
— А? не знаешь, дура швейцарская!.. Пошла вон, корова!
— Саша! — кричал он, когда уходила Женя. Я медленно, неохотно подходил к нему.
— Кто твой отец? — спрашивал он.
— Машинист.
— Врешь, сукин сын,— твой отец всем машинистам машинист. Я самого царя возил...
Первую получку за месяц работы на постройке он не принес домой: раздобыв где-то водку, он пропьянствовал до утра воскресного дня с Сигизмундом Карловичем.Пришел домой утром желтый, помятый, с разорванным воротом рубашки и грязными руками. Властно распахнув дверь, подошел к водопроводному крапу, залпом выпил несколько кружек воды, потом прошел в комнату, сел на обитый жестью сундук, снял сапоги, бросив их под стол, и лег.
Проснулся, когда улицу покрыли серые сумерки. Ходил злой и раздраженный, отбрасывая ногами попадающиеся на пути стулья, и курил папиросу за папиросой.Следующей получки отцу дождаться не пришлось.Вскоре после попойки он вышел на постройку с утра, так как на дежурство в депо должен был пойти на ночь.
Во дворе возле постройки стоял старенький, хилый деревянный домик, в котором отец и еще несколько рабочих готовили водопроводные трубы. В другой половине этого дома, отделенной тонкой дощатой перегородкой, помещалась конторка подрядчика.
Часто отец слышал, как во время морозов каменщики отказывались класть кирпич, ссылаясь на то, что цемент мерзлый, «не схватывает» и что весной, когда потеплеет, он может растаять, и тогда неминуемо быть катастрофе.
Угрюмо выслушав каменщиков, Сигизмунд Карлович спокойно, коротко говорил:
— Кто не хочет работать, того держать не будем, нужды большой нет...
И каменщики, боясь быть уволенными, продолжали работу.
Настала теплая ранняя весна. Был март. На улицах, по водостокам, у тротуаров, журчали грязные стремительные ручейки. Тротуары лоснились от слякоти.
По ночам, во время легких заморозков, ручейки покрывались тонким льдом, а к полудню, когда над плоскими крышами домов показывалось солнце, все таяло.
В этот день где-то на десятом этаже оттаял цемент и несколько кирпичей отвалилось, они пробили крышу конторки.
Рабочие встревожились, пришли к подрядчику.
Высокий русобородый каменщик отделился от группы рабочих и, зло глядя на подрядчика, сказал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37