наши пошли в наступление. Вскакиваю на Маньку, выхватываю из кобуры наган и, задыхаясь от встречного ветра, несусь за Борисом.
— Догоняй, засоня! — кричит он, подняв руку.
Манька вытянула вперед морду и скачет так сильно, что я с трудом удерживаюсь в седле. Обгоняю Бориса, дядю Матвея.Петрунин весь устремился вперед; рука с клинком откинута назад, и пыль, серая, густая пыль, вздымается за его конем.
У деревни из стога сена выскакивает часовой и, размахивая винтовкой, бежит к огородам. Но Петрунин настигает его у изгороди и взмахивает клинком...
В начале улицы Петрунин останавливает отряд и снимает винтовку. Вспыхивают три выстрела, и сразу рассветную тишину раскалывают дружные крики. «Ура» нарастает, перекатывается в горах, и уже кажется, что кричат со всех сторон сотни людей.
Из калиток тревожно выскакивают белогвардейцы. Они не стреляют в нас. Перепуганные неожиданностью нашего вторжения, они трудно бегут вдоль заборов.
Петрунин хлестнул плетью коня и взмахнул клинком:
— Вперед, товарищи! Кроши гадов!
Догоняю Петрупина и лечу рядом с ним. Весь я застыл, а лицо горит от ветра. Пытаюсь сдержать Маньку, но она все сильнее несется вперед.Еще две, три минуты — и Манька будет скакать среди белогвардейцев. Я стану прекрасной мишенью.
Испуганный ее безрассудством, резким движением руки дергаю за повод. Манька поднимается на дыбы... Мимо меня пробегают бойцы. Оглушительно гремят выстрелы.
Белогвардейцы бросают винтовки, карабкаются на заборы, бегут по улице... На перекрестке унгерновцы пытаются задержать нас. Но кони наших бойцов уже мечутся среди них. Звенят сабли. Вздымается пыль. Храпят лошади. Кричат и падают бандиты, и одичавшие лошади топчут их.
Бандиты дрогнули. Они бегут на окраину села; там они прячутся за бревна... На фоне серого неба, на дороге, возникают черные точки. Они все увеличиваются, и уже можно различить серого в яблоках коня партизана Петрова.
— Вперед, ребята,— кричит Петрунпн, и бойцы снова врезаются в гущу бандитов.
У забора жмутся несколько белогвардейцев. Они пытаются проникнуть во дгор двухэтажного дома, но ворота закрыты. Я взбрасываю винтовку и стреляю в них.Около меня появляется дядя Матвей. Он подбегает к бандитам и беспощадно взмахивает сверкающим тонером.
— А, Тимофей Афанасьевич, вот где встретились мы! — восклицает он, и череп Тимофея с треском разлетается вдребезги.
Через час деревня в наших руках, по где-то за деревней отдаленно еще трещат выстрелы. Это отряд Силантия наступает на засевших в овраге врагов.Петрунин оставляет небольшой караул возле пленных, и мы стремительной лавиной летим за деревню.Небо уже совсем чистое, на горизонте, за далекой полосой леса, выглядывает солнце.
Мы видим, как среди желтого разлива ржи бегут бандиты. Они рассыпались, как жнецы, среди бескрайних полей и, припадая на колени, целятся в наших бойцов.
— В цепь, по хлебам! Догоняй белую сволочь!—командует Петрунпн и первый скачет по узкой меже.
Мы бросаемся за Петрунпным. Справа показывается отряд Силантня.Силантий скачет впереди, в руке у него винтовка. Природные наездники, уныряне несутся наперерез белогвардейцам, и скоро окруженные бандиты, подняв кверху руки, сдаются.
За рвом, что пересекает хлебную степь, засело человек пять врагов. Пули их свистят рядом. Я даже вижу, как падают сбитые колосья.
Петрунин оттягивает отряд в сторону, за бугор, который высится среди поля как курган.
Я и Борис бросаем лошадей и, зажав в руках гранаты, на четвереньках ползем среди высокой ржи. Впереди затихают выстрелы. За бугром тревожно заржала лошадь, и опять тихо шумят колосья.
— Сбежали, наверно, беляки,— шепчет Борис...— Уходят, смотри, уходят!..
Из глубокого, размытого дождями рва выползают по откосу бандиты. Они в длинных монгольских халатах, только один одет в военную гимнастерку,
— Это настоящие унгерновцы,— говорит Борис, снимая винтовку.
Я прячу гранату в карман. Снимаю со спины трехлинейку и спокойно, с колена, целюсь в один из халатов. Потом стреляю во второго, в третьего. Рядом несколько раз грохает винтовка Бориса.
— Молодец, Сашка,— восторженно кричит Борис и, точно на стрельбище, взволнованно бежит ко рву.
Опираясь на винтовку, Борис наблюдает, как скатывается вниз тело бандита.
— Стрелять мы научились хорошо,— тихо говорит он и, надвинув на затылок фуражку, медленно возвращается обратно.
Я иду за ним, глядя на все не потухающее зарево.В полдень, когда с берега реки вернулись остальные уныряне и в Линзе был обыскан каждый дом, Петру-нин приказал липзяпам собраться на площади.
Хмурые, неразговорчивые, они толпились у церковкой ограды, ожидая выступления Петрунина, точно приговора.Петрунин поднялся на церковные ступеньки и, прищурив глаза,сказал:
— Вы сожгли Уныр и помогали бандитам грабить унырян. К вечеру сдайте награбленные вещи на пограничную заставу... В каждую вашу избу поселяется уныряннн... Кто не выполнит мое распоряжение, пусть пеняет на себя...
Больше Петруппп не говорил. Он спустился со ступенек и сел на копя...
Весь остаток дня мы ходили в тяжелом безмолвии по Упырю, среди развалин. Под ногами трещали головешки, вздымалась зола, звенели обгорелые ведра.
Петруппп искоса поглядывал на унырян, суетившихся около полуразрушенных печей, и говорил:
— Не унывай, народ, новый Уныр построим, Советская власть не даст вам погибнуть...
Вечером Петрунин расставил вокруг деревни посты и назначил патрульных. Вернувшись на заставу, он зажег коптилку и сказал:
— Завтра Яхно и Белецкий отправятся в Верхне-удипск и сообщат Дубровину о наших делах... Скажете, что у нас больше ста человек арестованных и не с кем отправлять их. Пост пустой оставлять нельзя... Да пусть ревком помощь упырянам даст, сгорели, мол, дотла, скажете, жить негде...
Потом он снова поднялся, закурил и стал ходить по комнате.
— Товарищ Петрунин,— произнес Белецкий,— вы бы отдохнули немного.
Петрунин поднял голову, взглянул на Бориса, и туго сжатые, обветренные губы его улыбнулись, глаза просветлели:
— Нет, нельзя, Боря,— сказал он и вышел на крыльцо. Там он вылил себе на голову несколько ковшей воды, потом сел на ступеньки, оперся на руку и долго смотрел в темноту.
На рассвете, оседлав лошадей, мы собрались в далекий путь.Проводником Петрунин послал с нами дядю Матвея.
— Смотрите, поосторожней,— говорил он.— Сами знаете, какое время. Наткнетесь на унгерновцев — не сдобровать. Дядя Матвей, ты их веди охотничьими тропами... Так-то лучше будет... Ну а отдохнете малость и назад возвращайтесь, дела здесь много...
В Усть-Кяхте мы оставили лошадей в погранпунк-те, расцеловались с дядей Матвеем и сели на пароход.
На следующий день мы уже подплывали к Верхне-удинску.За кормой парохода под плицами колес пенилась и шумела вода. Далеко, за зелеными массивами берегов, окутанных легкой пеленой тумана, вырисовывался разбросавшийся по берегу ставший родным город. Мы с волнением смотрели на него и вспоминали Дубровина.
Как он там, вспоминает ли о нас? Борис тихим и задумчивым голосом говорил:
— Я думал, что больше никогда не вернусь сюда... Но вот, ездили, ездили — и опять возвращаемся... Чудно как-то!..
Он присел на скамейку, опустил па руки голову и несколько раз вздрогнул; лицо его побледнело.
Я с тревогой посмотрел на Бориса. Всю дорогу с ним что-то происходит. По ночам Борис кричал во сне и командовал. Я тотчас же будил его.
Иногда Борис начинал вдруг без причины плакать.
Я долго и настойчиво допытывался, что с ним, но он только разводил руками.
— Не знаю... Вот просыпаюсь, и слезы душат меня... Пытки в Чите, скитания по тайге и линзянские события даром не прошли...
— Боря, опять тебе плохо? — спрашиваю я.
— Да... сердце... раньше его точно не было...
Я вытаскиваю из ранца кружку и бегу за водой. Когда возвращаюсь, Борис лежит на скамейке. Он приподнимает голову, пьет несколько глотков воды и говорит:
— Черт его знает... вот, плакать хочется... Никогда этого не было. Я не плакал даже, когда били меня в читинской контрразведке... Однажды в подвал, где я сидел, пришел Массальский. Я встал с нар. Массальский подошел и ударил в лицо. Потом он бил в грудь, по раненой ноге, бил сапогом в живот, а я был точно каменный... А теперь вот — слезы...
— Ты заболел, Боря. Нервы. Лечиться нужно... Борис поднялся со скамейки, выпрямился, брови
гневно сдвинулись, глаза стали строгими, пронизывающими.
— Ни черта подобного... мы еще поборемся... повоюем!
Он прошелся по палубе, достал из бокового кармана гимнастерки папиросу и, закурив, взглянул па берег.
Чуть навалившись на левый борт, пароход подходил к пристани. Борис заволновался, бросил недокуреиную папиросу и быстрыми шагами спустился по лесенке вниз. У сходен он еще раз сморщился, потом глубоко вдохнул в себя воздух и, уже прямой и энергичный, вышел на берег.
— Ну, здравствуй, Верхнеудинск,—радостно произнес он.
Вечером мы встретились с Дмитрием Ивановичем на его квартире. На столе пел самовар. Освещенная зеленоватым светом ночи, за окном текла Селенга. В темноте мерцали огни плывших по течению плотов.
Дмитрий Иванович сидел в нижней рубахе, босиком и, отливая из стакана чай, слушал рассказ Бориса. На высоком лбу его и на губах выступили мелкие капельки пота.
У самовара суетилась Ольга Михайловна. Высокая, стройная, с большими задумчивыми глазами, она казалась мне необыкновенно красивой. Каждый раз, когда я бывал в квартире Дубровина и встречался с Ольгой Михайловной, у меня загорались щеки. Дубровин замечал мое смущение и нередко шутливо восклицал:
— Не отбить ли хочешь Олю? Смотри, подлец, на дуэль вызову.
Я краснел еще больше...
Ольга Михайловна налила еще один стакан чаю, но Дубровин не стал больше пить. Шумно поднявшись из-за стола, он отыскал под кроватью сапоги и, обуваясь, сказал.
— Завтра к врачу пойдешь... А сейчас отдыхайте... Мне нужно еще побывать в губкоме...
У Бориса неприятно сморщилось лицо, брови дернулись, глаза загорелись. Он отодвинул недопитый чай и раздраженный встал из-за стола.
— Рассказывал я вам все это не для того, чтобы завтра по больницам шляться. Завтра мы поедем обратно, а вы помощь поскорей посылайте...
— Помощь Петруннну выедет завтра из Троицко-савска. Сейчас дам телеграмму. А вы останетесь здесь. Тебе лечиться надо. С такими нервами никуда ты не годишься.
— Не буду я лечиться! Отправляйте нас обратно. Разве мы для" лечения приехали?— вспылил Белецкий.
Дмитрий Иванович подошел к Борису и сел против него; коричневые его глаза стали веселыми и добрыми.
— Дурашка ты, Боря. Ну подумай, какие глупости ты говоришь. Разве можно так обращаться со своим здоровьем?.. Будешь лечиться, а Петруиин и без тебя обойдется.
— Все равно я не буду шляться по больницам, когда тут...
Дубровин рассердился, брови его нахмурились. Одевая гимнастерку и пояс с маузером, он подошел к Борису и уже четким и гневным голосом сказал:
— Завтра приказываю отправиться в военный госпиталь!
И, натянув на пышные свои волосы английскую фуражку, обратился к жене:
— Оля, постели этим бродягам. Да вскипяти еще самовар, пусть помоются...
Сердито захлопнув за собой дверь, Дубровин вышел на улицу.Утром, когда мы еще лежали в постели, Дубровин разбудил Бориса, сунул ему направление в военный госпиталь и сказал:
— После обеда принесешь мне заключение врачей. Борис скомкал бумажку и, когда Дубровин вышел в другую комнату, выругался.
— Эх и нужно было мне болтать. Вот теперь оставайся здесь, сиди, сдыхай от безделья, шляйся по госпиталям.
После обеда Борис вернулся мрачный, со слезами па глазах.
— Ну, что теперь делать, Дмитрий Иванович?—с отчаянием сказал он.
Дубровин прочитал заключение врачей и тоже нахмурился. У Бориса было нервное потрясение. Комиссия врачей предлагала полный покой и отдых.
— Ну что ж, лечиться будешь, в панику ударяться не нужно. Завтра поедете отдыхать. На днях мне говорили, что тут какую-то дачу открыли. Ну так вот, отдохнете там месяц, а после посмотрим. Книг возьмите у меня, читайте, а то ни черта вы не знаете... Так-то, друзья. Соскучитесь, приезжайте па денек, поговорим, чайку попьем. Ну, идет, что ли?
— Что ж теперь делать будешь...— как-то неопределенно и грустно произнес Борис.
— Ну вот, я так и знал, что ты согласишься! — весело воскликнул Дмитрий Иванович и, улыбаясь, обнял пас.—А теперь пойдем искупаемся, жара!
И все мы отправились к широкой, сверкающей на солнце реке.Скоро в глубине Монголии были разгромлены остатки унгерновских банд.Низенький, в монгольском халате, с волчьими глазами, Унгери был захвачен врасплох со своим штабом. Судили его в Новосибирске.
Надвигалась дождливая осень. Тоскливо слезились окна, солнце уже не грело, и все чаще встречались на улицах люди в шинелях и пальто. Давно улетели последние косяки гусей и уток, с деревьев опала сухая желтая листва и шуршала под ногами прохожих. Ветер становился все более холодным и пронизывающим.
Борис окреп, стал веселым и жизнерадостным, нервные припадки давно оставили его, и теперь он работал с таким увлечением, будто не было болезни.Все чаще он появлялся в отделе веселый, смеялся, шутил.
В Прибайкалье еще бродили остатки разгромленных банд. В Приморье назревали серьезные события. Во Владивостоке, поддерживаемые Японией, белогвардейцы становились все наглей и развязней.
Готовилась новая авантюра. В зейской тайге, на китайской границе, чаще стали появляться белогвардейские шайки; они переходили границу, грабили советские села, убивали пограничников.
Тревожные шифры из Благовещенска требовали людей, людей. Из Верхнеудинска чекисты уезжали почти еженедельно.Настала и наша пора.
Как-то в воскресный день, когда в отделе оставались только дежурные да следователи, Дубровин вызвал нас к себе в кабинет и, указав па кресла, стоявшие у стола, сказал:
— Ну, пришло время расставаться, ребята.
Мы с тревогой посмотрели на Дмитрия Ивановича. А он, закинув назад руки и шевеля длинными, худыми пальцами, стал ходить по кабинету и с грустью в голосе говорил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37