В вагоне кто-то начал петь, но голос его осекся, замолк. Нет, петь в такие минуты не хочется.
Шутка ли, завтра будем на фронте, а может быть, встретимся с врагом.
В Верхнеудинске стоим недолго. Я отыскиваю клочок бумажки, конверт и сажусь писать письмо Симе, но не успеваю. Быстро двигаемся дальше.
«Ладно,— думаю я,— завтра».
В вагоне прохладно. Я зябну и плотней закутываюсь в шинель. Но шинель очень коротка: ноги все время вылезают из-под нее. Борька и Самойлов сидят на доске, у раскрытых дверей. Серые кусты, березы, телеграфные провода бесконечно бегут навстречу.
— Ты, Миша, человек стреляный, опытный, мы с тобой вместе будем, ладно? В разведку или куда — кругом вместе будем.
— Ладно, Борька, годи ты вперед загадывать.
— А что?
— Вот возьмут да по разным ротам и рассуют нас.
— Все одно я с тобой проситься буду. Вот еще Сашку возьмем с собой, он вроде ничего парень.
— Возьмем,— соглашается Самойлов. Самойлов лезет на нары.
— Дверь-то закрой, холодно,— говорит он.
— Ладно, закрою, дай вот малость посижу, а холодно будет, возьми мою ватенку, она теплая.
Самойлов вскоре засыпает.
Приткнув голову к косяку, Борька долго сидит у открытой двери.
Поезд идет под уклон; колеса бегут все сильней. Над тайгой подымается холодное утро.
Хилок.
Нас прикомандировали к сводному полку.За станцией, на опушке леса, курятся костры. Узкие голубоватые столбики дыма, извиваясь, тянутся к чистому небу. Влево от станции пересекает лес прозрачная речушка. На каменистом берегу, у леса, стоят составленные пирамидами винтовки, двуколки, палатки; бродят по мелкому измятому кустарнику лошади, бродят изнуренные палящим солнцем красноармейцы.
На обглоданных лошадями кустах, на вытянутых тонких оглоблях повозок сушится застиранное до желтизны красноармейское белье. Легкий ветер шевелит рубашки, полотенца, портянки.
Я сижу в реке; ноги мои кажутся короткими, уродливыми. Борька лежит на берегу, его широкая мяскстая спина черная, как у негра. Закрыв гимнастеркой от солнца лицо, он спит.
Правее Борьки, у железнодорожного мостика, купаются красноармейцы. Они ныряют, борются, смеются, и блестящие, как стеклянные шарики, брызги воды мечутся над загорелыми телами.
Выхожу на берег; раскаленная галька жжет подошвы.Набираю в реке полную фуражку воды и выливаю на Борьку. Борька вскакивает и гонится за мной.
— Погоди, погоди ты у меня, япошка. Вот догоню, я тебе банок наставлю.
Борька сильней меня, и банки получать от него мне не хочется. С разбегу бросаюсь в воду, веером разлетаются брызги. Задыхаясь от смеха, плыву. Борька настигает. Руки его уже у моих ног. Стоит ему поднатужиться, и он схватит меня за ногу. И тогда я пропал — Борька прижмет меня ко дну.
Я ныряю, поворачиваюсь на спину и уплываю в сторону, глядя на распластавшееся, как большая рыба, Борькино тело. Когда появляюсь на поверхности, Борька стоит на мели, по пояс в воде, и кричит:
— Хватит дурить, слышишь: дежурный по роте зовет. И в самом деле: на берегу, туго перетянутый ремнем, при нагане, стоит Самойлов. Он машет нам рукой и кивает в сторону школы, что против станции, где помещен штаб.
— Одевайтесь, к командиру полка кричат. Живо, в одну секунду чтобы!
Бросаюсь к берегу, Борька плывет за мной.
— В другой раз я тебя напою водицей... Ну, ну, одевайся побыстрей,— торопит он.
Веселость наша сразу исчезает. Мне почему-то не хочется идти в штаб. Туда зря рядовых бойцов не зовут.Не доложил ли кто, что мы постоянно шалим, боремся и издеваемся над староверами.
Быстро накинув на себя одежду, бегом направились в штаб.На пороге появился дежурный по штабу — длинный, сухощавый юноша, в портупее, с коротенькими, едва пробивающимися усиками.
— К командиру полка: вас уже давно там ждут. Белецкий окинул меня взглядом:
— Гимнастерку оправь, пень! — к командиру идешь. Я одернул гимнастерку, поправил ремень и вслед за
Борькой робко вошел в кабинет командира. За простым деревянным столом, около окна, сидел низенький, сутуловатый человек в английском френче с расстегнутым воротом. Волосы его были коротко острижены и торчали щетиной, как щетка. Он курил длинную дугообразную трубку с жестяной крышкой. Синие облака махорочного дыма плавали над его головой.
Рядом с ним сидел полный мужчина, лет тридцати, в косоворотке, в блестящих шевровых сапогах. Он опирался на маузер, поставленный на колено, и внимательно смотрел на нас.
— Мы прибыли, товарищ командир,— в один голос произнесли мы и переглянулись.
Командир повернул к нам лицо, встал и, оставляя за собой дорожку дыма от трубки, прошелся по комнате.
— Вижу, что пришли. Так...
Пахло сыростью и пылью, как в нежилом доме, стены были замараны чернильными пятнами и карандашными росписями, в углу, у самых дверей, стояла поцарапанная грязная ученическая парта и доска с еще не стертыми детскими меловыми каракулями.
— Так вот, товарищи, вызвал я вас по делу,— заговорил командир и прошел к столу.— Вы подойдите сюда, ближе... Вот так...
— Ну-с, вот эти ребята, товарищ Костин,— обратился затем командир к полному мужчине в косоворотке.— Шалят, правда, здорово, но ребята дельные, крепкие...
Костин окинул нас взглядом и, подумав, сказал:
— Ну что ж, они, так они —тебе видней, ты лучше свой народ знаешь...
— Ты сапоги часто чистишь? — вдруг спросил меня командир.
Я посмотрел на порыжевшие свои сапоги и смутился. Они все были в засохшей грязи.
— Нет, товарищ командир... Командир помрачнел:
— Напрасно, напрасно. Когда уйдешь отсюда,— сапоги почистить сажей и доложить мне.
— Слушаюсь, товарищ командир.
Он постучал трубкой о ножку стола, высыпал пепел па листок бумаги.
— Мы решили поручить вам ответственное дело. Ребята вы молодые, бойкие, и я думаю, что вы оправдаете наше доверие. Как вы думаете? — спросил он.
— Не знаем, товарищ командир,— теребя край гимнастерки, произнес Борька,— вам видней, какие мы.
— Знаем, знаем, кое-что слышали,— усмехнулся командир.
— Это не я, товарищ командир, это Яхно. Сколько я ему раз говорил — не приставай к староверу, все одно он без бороды лучше не станет.
Командир рассмеялся. Костин, сдерживая смех, добродушно улыбнулся.
— Что же это он, Яхно-то, а?
— Бороду недавно староверу обжег. Командир улыбнулся, потом сказал:
— Эти шуточки, товарищи, не годятся. С этим не шутят. Разве можно так, а?
Я не мог ответить, чувствовал, что краснею, и опустил глаза, чтобы не встретиться взглядом с командиром. Ну ладно, Борис, я никогда не забуду тебе этого! Командир испытующе посмотрел на меня: — Ну-с, об этом потом поговорим, а сейчас к делу,— и опять набил табаком трубку.— Мы решили послать Еас в Читу, в тыл Семенову. Задача эта очень трудная и ответственная. Вечером вы получите два старых костюма гимназистов, сядете на поезд и доедете до следующей станции. Там вы явитесь с товарищем Костиным в штаб фронта, получите инструкции, и с богом... Попятно?
— Понятно, товарищ командир,— прошептал я, волнуясь.
Костин закинул одну ногу на другую, посидел с минуту, поднялся, надел фуражку, спросил:
— Вы сможете выполнить поручение?
— Сможем, товарищ командир, выполним! —отчеканил Борька, и я удивился решительности, которая прозвучала в его голосе.
— Ну-с, хорошо... Можете идти. Вечером, к восьми часам, быть в штабе,— сказал командир и застегнул ворот френча.
— Есть, товарищ командир, к восьми часам.
Мы вышли на улицу. Впереди, до опушки леса, простиралось рыхлое, заросшее полынью поле. Борька шел важно, закинув назад руки. На берегу реки, около походных кухонь, толпились красноармейцы; из леса бежало несколько человек, гремя котелками, стараясь обогнать друг друга. Кое-где, у палаток, уже обедали.
Борька повернул ко мне голову, поправил фуражку, сказал:
— Олух! с грязными сапогами лезет к командиру. Смотри, Сашка!..
Третий день мы путешествуем по тайге.До полосы фронта нас провожал проводник — хилок-ский коммунист Нестеров.Расставаясь, он рассказал, как нужно идти к Чите, чтобы не натолкнуться на семеновцев, сунул нам несколько листов зеленого табаку и ушел.
С тех пор мы путешествуем с Борькой по незнакомой таежной глуши.Мы явно заблудились, в Читу должны были прибыть на следующий день к вечеру, а сегодня уже третий день.
Мы не встретили ни одной заимки, ни деревни, которые должны были попасться на нашем пути. Хлеб у нас кончился еще вчера вечером, а табаку нет второй день. Борька стал злым. Во всем он обвиняет меня.
— Это ты, япошка, виноват: если бы я не послушался тебя и мы не переходили реку, то сейчас уже попивали бы чаек в Чите. Ведь Нестеров ничего не говорил нам о реке. Ее и в помине не было, а тут вдруг река. Откуда она взялась?.. Эх, как курить хочется! Почему ты не взял махорки? — к теще в гости шел, что ли?
Я выслушиваю Борькины замечания и не сержусь на него. Вчера мы шли до поздней ночи. Я изнемогал от усталости, спотыкался, падал, присаживался отдохнуть,а Борька шел и шел, прямой, непоколебимый, решительный. Меня даже злила эта настойчивость двигаться. Порой я догонял Борьку и умолял:
— Боря, отдохнем!
Он оборачивался, бросал на меня недружелюбный взгляд и говорил:
— Нельзя, нельзя, надо двигаться. Если мы не получим вовремя сведения о семеновских войсках и не сообщим Улину о наступлении, будет плохо, партизаны не смогут выступить. Подтянись, подтянись, япошка...
Поздно ночью, усталые и голодные, мы остановились у источника.
Борька наклонился, зачерпнул ладонями воду, выпил и сказал:
— Ну-с, вот, Сашка. Тут и спать будем.
Мы нарезали веток, устроили постель, натаскали валежника, обложили им наше логово и легли. Убежище было похоже па огромное высокое гнездо.
— Теперь можно спать, Сашка. Устал я чертовски, если полезет какая-нибудь дрянь — услышим. Наган-то поближе прибери.
Мы прижались друг к другу и уснули.
Проснулись, когда на небе погасал бледный осколок .пуны. Страшно было подумать, что предстоит еще большой и неизвестный путь по тайге и сопкам.
— Двигаться будем, Сашка? — сказал Борис и задумался.— Эх, хорошо бы сейчас махорочки покурить.
Он раскидал наши баррикады, подошел к источнику, брызнул несколько пригоршней в лицо, произнес:
— Умывайся, чувствуй себя как дома. Я умылся.
Мы были на, склоне горы. Внизу, между цепями высоких гор, темно-зеленая бесконечная громада тайги. Кое-где в низинах, на верхушках леса, белыми неподвижными озерами лежал туман.
— Ну, пошли, япошка, смотри, не отставай только. Двинулись по заросшей тропинке, протоптанной
таежными охотниками. Борька шел впереди, раздвигая руками густые заросли кустарника.
Было прохладно и сыро. На матовых, окропленных ночной влагой листьях лежали тяжелые блестящие кап ли росы. Горы, туман, шумящая внизу тайга скрылись за высокими соснами. Шли наугад, куда выведет тропинка.
Борька шел медленней, чем вчера: ноги его скользили по траве, руки с трудом раздвигали ветки деревьев. Он часто останавливался, ругался, и все ему казалось, что я отстаю и замедляю наш путь, хотя я шел тут же, за ним.
В полдень, когда солнце стояло над нами, мы опять вышли к реке.
Сверкающая и быстрая, она шумно текла среди каменистых порогов и плотной синевы леса. Спустились по обрыву к реке и присели на утесистый камень, омываемый водой.
— Куда теперь? — раздраженно сказал Белецкий и начал снимать сапоги.— Давай вот искупаемся, а тогда решим, что делать.
Купались недолго. Вода была холодная. Полежав несколько минут на солнцепеке, Борька сказал:
— Идти нужно по реке вверх, здесь непременно на что-нибудь наткнемся. Не может быть, чтобы около реки деревни или зимовья не было. Там мы путь к Чите узнаем.
Теперь мы шли берегом реки по звякающим камням. По дороге то и дело попадали коряги, гнилые бревна, растопыренные корни деревьев, вырванные из земли бурным весенним разливом.
На том берегу, сразу от реки, начинался лес. Высокие вековые сосны, опутанные цветущими зарослями, смотрели на нас хмуро и недружелюбно шумели хвоей. Иногда среди сосен, одинокие и могучие, как великаны, попадались кедры с пушистыми, раскидистыми зелеными шапками. Они высились над тайгой, как наблюдательные вышки. Местами путь пересекали багрово-красные громады камней с белыми искрящимися проблесками. Они лежали высокими скалами от основания верхушек гор до самой реки. В горах трескуче кричали дикие козы. Бурная извилистая река за высоким мысом выровнялась и текла гладкая и сверкающая.
— Эх, и красота, Сашка! Люблю тайгу пуще жизни,— прервал наше молчание Борис.
Он очарованно смотрел на бирюзовую пелену реки, на тайгу, раскинувшуюся вдоль берегов, на уходящую в туман фиолетовую цепочку гор. Я шел рядом с ним, утомленный и раздраженный, не замечая ни красот реки, ни тайги. Хотелось упасть здесь, на эти острке разноцветные камни, и уснуть. Я посмотрел на Борьку;
под широкими черными бровями его лежали темные круги усталости; глаза ушли в глубь орбит и смотрели утомленно, щеки осунулись, а скулы стали еще шире и острей.
«Притворяешься, Боря, бодришь меня,— подумал я.— Посмотрим, что из тебя к вечеру получится».
Вдруг я запнулся, упал на камни, поранил ладони. Приподнялся, посмотрел на Бориса. Очевидно, лицо у меня было жалкое: Борька засмеялся.
— Ну, идем ты, разиня! — сказал он и снова, точно не замечая моего изнеможения, широко зашагал по камням.
— Боря, Борис,— закричал я ему вслед,— я не могу больше, понимаешь? — надо отдохнуть.
Он повернулся, лицо его стало суровым и повелительным.
— Вставай! Ну!
А потом подошел, коснулся рукой моего плеча, сказал:
— Идти, идти и идти, понял? Голова садовая!
Я поднялся и, прихрамывая, опять заковылял за Борисом. Впереди путь преградила скала, врезавшаяся в реку.
— Раздевайся — по воде пойдем,— сказал Борис. Сняв сапоги, цепляясь за скалу, чтобы не потерять равновесие, мы достигли середины реки, ощущая ее холодное, стремительное течение.
Борька внезапно остановился, ткнул меня кулаком в живот и с досадой в голосе хрипло прошептал:
— Тише ты! Наган вытащи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37