Утром он пришел усталый и нездоровый: кашель душил его. Л через час после его возвращения Анастасия Терентьевна и Улин провожали нас до вокзала. Расстались мы, как родные, а Анастасия Терентьевна просила написать ей, когда нам голодно будет,— она вышлет сухарей.
Еще одна станция и — Верхнеудинск. Там, где-то на Песчаной улице, в деревянном домике, живет Сима. Она потеряла меня и немало, наверно? погоревала от этого.
По вагону проходит кондуктор. Он шагает через людей, которые расположились на полу.
— Скоро Верхнеудинск? — спрашиваю я.
— Подъезжаем.
Бегу через весь вагон и бужу Бориса.
— Боря, Боря! Верхнеудинск! Ну, вставай же, медведь!
Белецкий только головой шевелит да мычит сквозь сон. Я стаскиваю его за ноги.
— Товарищ Белецкий, приехали!
Борис неохотно спускает ноги с полки, трет глаза. Вещей у нас немного, сборы очень коротки. Надеваем шинели, полученные в Чите, и выходим на станцию.Поезд дальше не идет; он возвращается в Читу, но через раскрытые окна и во все его двери уже заблаговременно лезут намерзшиеся па вокзале пассажиры.
Мы пересекаем железнодорожные пути и направляемся в город.Перескакиваю высокие сугробы: ноги тонут в снегу, и мне кажется, что нашему путешествию не будет конца.
Я воображаю, с каким волнением встретит меня Сима. Тонкие ее руки трепетно обоймут мою шею. Быть может, она даже заплачет от радости.Виновато улыбаясь, я буду слушать ее упреки. За полгода я не написал ей ни одного письма. До писем ли было!
Борис злится на меня за торопливость:
— Тише ты! Как сумасшедший несешься по улицам. Что я, мальчишка — бегать за тобой?
Пытаюсь замедлить шаг, но все равно ноги неудержимо стремятся вперед.Ворота оказываются закрытыми, с озорством широко распахиваю калитку и влетаю на крыльцо. И тут неожиданно приходит разочарование: двери оказываются закрытыми на висячий замок, а ставни наглухо закреплены болтами.
— Где же они? — с огорчением спрашиваю я Бориса.
Белецкий не отвечает. Он тоже огорчен. По дороге он мечтал о чае и хорошем отдыхе.
— На нет и суда нет,—-печально говорит он.— Пошли в отдел, там наверняка застанем начальника.
В отделе мы получаем у коменданта пропуск к начальнику. Потом идем по узкому полутемному коридору.Начальник отдела, Дубровин, принимает нас не сразу. Мы ждем несколько минут, разглядывая на стене лозунги и приказы.
Прочитав о дисциплинарном взыскании, наложенном на какого-то сотрудника, Борис говорит:
— Видать, строгий человек...
Но вот открывается дверь кабинета, и на пороге появляется низенький человек с утомленным лицом.Он внимательно осматривает нас, поправляет длинные пушистые волосы и спрашивает:
— Вы из Читы?
— Так точно, товарищ начальник,— отвечаем мы.
— Проходите, потолкуем.
В кабинете он опускается в простенькое деревянное кресло, долго роется в бумагах и тепло, по-дружески говорит, что завтра утром мы должны явиться для получения первого задания. Работа будет оперативной — завтра нужно произвести обыск в нескольких белогвардейских домах.
Он поднимается из-за стола, подходит к нам, обнимает Бориса и радушно улыбается.
— Молодоваты вы для нашей работы, но ничего — думаю, что справитесь.
— Справимся, товарищ начальник.
— Ну вот и хорошо!
Потом он выдает нам ордер на комнату, провожает до столовой и прощается.Мы быстро расправляемся с обедом и, задымив махоркой, выходим на улицу.Холодный полдень. Наши лица обвевает морозный ветер. Мы застегиваем шинели и снова направляемся к Симе.
У ворот нас встречает ее квартирная хозяйка.
— Здравствуйте! Сима дома? Мы уже были у вас...— перебивая друг друга, говорим мы.
Но хозяйка молчит... На лице ее — ни радости, ни удивления.Сердце мое тревожно сжимается от предчувствия какого-то несчастья.
— Как хорошо, Саша, что вы приехали,— тихо говорит хозяйка.
— Что с Симой? — дрожащим от волнения голосом спрашиваю я ее.
— Вы не расстраивайтесь. Сейчас ничем не поможешь... Будем надеяться на бога...
Не помня себя, я хватаю ее за ворот пальто и кричу:
— Да говорите вы, что с Симой?!
Хозяйка неловко освобождается от моей руки и, поправляя ворот, сбивчиво, виноватым голосом говорит:
— Зас-стрелилась... в больнице...
И вот как-то сразу исчезает тревога. Только зубы отстукивают мелкую дробь. С минуту не могу выговорить ни слова. Потом собираюсь с силами и глухо спрашиваю:
— Где же она?..
— Да говорю вам... в больнице... Вы не плачьте... бог даст...
Я не плачу, но слезы, горькие слезы катятся по моему лицу.Борис, опустив голову, топчет ногой снег. Лицо у него мрачное, глаза сузились.
Хозяйка говорит, что Сима тосковала обо мне, наво- дила справки, но никто не мог ей ничего сказать. Потом все чаще стала возвращаться домой замерзшая, усталая; ложилась в одежде на кровать и плакала. Хозяйка говорит еще что-то о подругах, об улице, но я уже не слушаю ее. Надвигаю на уши шапку и бегу вдоль заснеженной
улицы, сдерживая подступающие рыдания.Через несколько минут мы были у больницы. Борис остановился и, коротко посмотрев на меня, сказал:
— Я останусь здесь.
Я не ответил. Сбросив в приемной шинель, я торопливо зашагал по коридору. Когда вошел в палату, Сима уже смотрела на меня.
Глаза ее страдальчески сузились, брови сомкнулись, лицо желтое как у мертвеца.
— Саша... ты... не плачь...— произнесла она два слышно.
И в самом деле, меня опять душили слезы. Словно сквозь туман видел я койки, тумбочки, больных.
Сима лежала белая, чистая, ясная. Она умирала...
Вся жизнь прошла в мучениях, омраченная нищетой и страданиями. Ничто в жизни не улыбалось для нее...
— Саш... Саша... Присядь около меня. Как давно я тебя не видела,— тихо прошептала она и закрыла глаза.
Я сел на табуретку. Холодная ее рука коснулась моей щеки.
— Такое теплое у тебя лицо... Ты не волнуйся... Не надо... зачем... я поправлюсь... скоро... Слабость свалила меня... Хотела подняться на ноги, а сил вот не хватило...
Я содрогался от охватившей меня горечи и не мог вымолвить ни одного слова.
— Ну чего же ты молчишь? Точно на похороны пришел... Полгода ничего не писал и сейчас молчишь,.. Я очень изменилась? Бледная? Да?
Она отвернулась и стала тихой и беспомощной, как ребенок.Кто знает, о чем она думала в эти последние дни своей жизни. Быть может, в памяти в последний рп.ч встали далекие картины варшавского захолустья, отец, мытарства на бульварах Иркутска и Верхнеудинска...
По ночам в госпитале все погружается в сон: замирают мягкие шаги больных и санитаров, перестают глух;; стучать двери, и палата наполняется жуткой, гнетущей тишиной.
Медленно текут ночные часы. Сима поднимает голову и встречает мой взгляд.
— Почему же ты не спишь?
— Не хочется, Симочка...
Временами она забывается, глаза ее смыкаются.Тихо, на носках, я ухожу в дальний угол палаты, где, склонив голову, у тусклого абажура лампы скучает дежурная сестра. К нам подходит Нина Дольская — соседка Симы по палате, с забинтованной левой рукой. Белокурая, тонкая, с голубыми задумчивыми глазами, со спадающими на плечи золотистыми прядями волос, Нина кажется мне лучше всех девушек, которых я встречал.
Она приближается всегда мягкой, неторопливой походкой. К лицу моему приливает кровь, и я лишаюсь способности разговаривать. Робко опускаю голову и лишь украдкой посматриваю па ее длинные темные ресницы...
Однажды, когда дежурная сестра ушла к больней, Нина подсела ко мне и, поправив спадающую на лоб прядь волос, нежно, вполголоса попросила:
— Расскажите что-нибудь.
— Я ничего интересного не знаю,— ответил я, краснея.
— Неправда! У вас такая служба. Много приключений. Страшно, наверно, в ЧК служить?
— Нет!.. Как и везде.
Нина переменила разговор и, смеясь, легко и увлекательно стала рассказывать о том, как она путешествовала по Сибири, разыскивая сестру, как, рассматривая револьвер одного военного спутника, нечаянно прострелила себе руку, и о многом другом.
Очень скоро мы сделались друзьями. Мы просижи вали вместе в полутемном коридоре целые вечера, белтая о всяких пустяках. Нина прижималась ко мне, смея лась, шутила.
На рассвете шестого дня Сима позвала меня... Я посмотрел на тускнеющие ее глаза, на лицо с остро выпирающими скулами, и мне стало понятно, что она доживает последние часы.
— Саша,— тихо, с трудом выговаривая слова, сказала она и слегка притронулась пальцем к моей руке.— Живи хорошо, Саша... умно... не будь слабым... Погибнешь... в жизни люди только... сильные нужны... А ты... комсомолец...
Я отвернулся, чтобы Сима не видела слез, выступивших у меня на глазах.
— Не плачь... Саша... слышишь!.. Ты обещал мне быть крепким... Не плачь... Поцелуй меня... вот... так...
Ночью Сима умерла — тихо и спокойно, точно уснула после утомительного дня.На похороны Симы мы с Борисом пригласили духовой оркестр.
Обитый красным кумачом, гроб пламенел на зимнем солнце.Поддерживаемый под руку Ниной, я шел за гробом. Все было безразлично в этот тяжелый час проводов. Я не замечал ни деревьев, ни занесенных сугробами маленьких домиков, ни людей, медленно бредущих за гробом. Звуки марша угнетали еще больше. Лицо Симы казалось торжественным; тонкий ровный носик заострился, глаза чуть приоткрылись.
Процессия остановилась около развороченной среди снега земли... Гроб звонко опустился на комки, схваченные морозом... И тут особенно тоскливо загнусавили певчие.
Глухо грохнула на землю крышка гроба, и я в последний раз увидел лицо Симы с запавшими глазами и чуть полуоткрытым ртом.
Оркестр играл похоронный марш. Гроб медленно опускали в могилу.Потом я долго стоял, прислонившись к дереву,— подавленный, одинокий,— не в силах сдвинуться с места.
Нина взяла меня под руку:
— Идемте, Саша... Вы очень утомились за эти дни... Идемте. Я заменю вам сестру. Слышите! Я буду вашей сестрой..,
В городе готовится восстание. Мы обнаруживаем листовки. На базаре и в кино собираются подозрительные люди.Каждое утро мы ходим с Борисом по базару и прислушиваемся к разговорам. Говорят, что Приморье заняли войска интервентов и что они по Амуру двигаются к Чите.
На базаре все меньше и меньше становится хлеба, молока, папирос. Все ждут какой-то перемены. Деньги буферного государства берут с неохотой.Ежедневно на базаре встречаю огромного русого мужчину с квадратной бородой и бесцветными глазами. Ходит он в синей поддевке, лакированных сапогах и каракулевой шапке. Лицо у него белое, с большими пятнами румянца. Он незаметно протискивается в толпу и быстро, быстро, скороговоркой, говорит:
— В городе грабежи, убийства, народ недоволен властью. Какая это народная власть, когда нет выборов? Народоармейцы тоже недовольны. Они в любое время за народом пойдут, только надо, чтобы народ поддержал их.
Толпа плотней смыкается вокруг бородатого.
— В деревнях грабеж идет,— продолжает борода-тын.— Берут хлеб, деньги, одежду. Разве это народная власть? Грабительская! Кто их сюда просил? Кто они? Нам надо собрать Учредительное собрание и выбрать власть от народа, тогда больше порядка будет.
— Они, брат, выберут тебе,— месяц до ветру ходить не будешь! — острит кто-то баском.
Смех. И опять говорит бородатый:
— Вот потому, что мы трусим, нас всегда и бьют по затылку.
— А какую такую народную власть ты хочешь? — спрашивает,его низенький усатый человек в засаленной тужурке.
— Какую? — переспрашивает бородач.— Народ которую выберет...
— А ты кто такой?
— Я-то? Я человек рабочий.
— Видать, что рабочий: пузо-то какое у тебя, чисто у купца.
— Да это, паря, Потемкин, спекулянт. Разве ты не знаешь его? — говорит человек в полушубке и белой папахе.
— Вот то-то же, что ровно где-то видел я его... Бородатый быстро протискивается сквозь толпу и исчезает.
Собравшиеся постепенно расходятся.Я тоже припоминаю этого человека. Неделю тому назад меня вызвал к себе Дубровин, выдал мандат на право арестов, обысков, облав и приказал:
— Произведешь обыск у Потемкина. Это крупный буржуй, у него постоянно собираются кулаки из окрестных деревень.
Я взял с собой несколько народоармейцев, сделал обыск у Потемкина, но оружия не обнаружил.Потемкина дома не было, он вернулся перед нашим уходом, подписал протокол обыска и, улыбнувшись, радушно предложил чаю. Мы отказались...
Выбегаю из толпы. Потемкин уже успел скрыться.На улицах темнеет, когда встречаю Бориса и сообщаю ему об этом. По очереди мы следим за домом Потемкина.
Темно. У заборов намело высокие сугробы. Под ногами скрипит снег. Уродливые тени облаков изламываются и плывут серыми пятнами по снегу. В городе тихо. Легкий мороз пощипывает щеки.
Борис пробрался в сенцы двухэтажного каменного потемкинского дома и притаился за дверью. В валенках он двигается легко и мягко, как кот. Его почти не слышно. Я притаился на сеновале. Здесь тепло. Пахнет сеном. Через квадратное отверстие дверец виден весь дом.
От луны снег становится темно-синим и местами блестит и искрится, как стекло.Три окна второго этажа обращены ко мне. Они не занавешены. Видно, как по просторной комнате передвигается тучный бородатый Потемкин. Он одет в синюю сатиновую рубашку, перевязанную белым шнуром; широкие шаровары низко спущены на блестящие голенища. Руки его заложены назад. Слева, у окон, выходящих на улицу, сидит безусый мужчина в военной гимнастерке. На стуле против него длинная кавалерийская шинель. Тут же, за столом, сидит щупленький мужичок с реденькой бородепкой п неприглашенными
полосами. Он неловко разглаживает незавидные свои усики, трет нос.Потемкин ходит по комнате. Волосатая голова его качается, а руки плавают в воздухе, как у дирижера. Он о чем-то страстно говорит.
На улице — шаги. Две фигуры идут мимо раскрытой калитки. Ноги их скрипят уже где-то за домом. Через две-три минуты к воротам подходят еще два человека. Первый поднимается по лестнице. Второй остается у калитки и следит за улицей. Через некоторое время подходит еще один, в шубе, с поднятым воротником, и, кивнув караульщику, скрывается в сенцах.
Так в продолжение получаса проходит человек десять.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37