Но за рекой опять что-то треснуло, зашумели ветки. Схватив винтовку, Петрунин приказывает:
— Лошадей седлать, быстро!
Лагерь наш засуетился. Люди ловили и быстро седлали лошадей, надевали патронташи, винтовки, отыскивали в темноте вещи.Петрунин подошел к нам.
— Баринов и Фаенсон, отведите лошадей по тропинке в сторону. Остальные цепью за мной,— сказал он и, надев на пулемет диск, сгибаясь, побежал к реке.
Маленький сероглазый Фаенсон тащит за собой лошадей. Но не успевают лошади скрыться в кустах, как за рекой вспыхивает винтовочный залп.
Рокочущим громом взрывается тишина, и я слышу, как тяжело, сквозь стиснутые зубы, выдавливает ругательство Фаенсон. Он качается и, хватаясь руками за кусты, прихрамывая, медленно передвигается к тропинке. Его ранили.
Он опускается на землю и кричит:
— Баринов, скорей, скорей лошадей гони, а то перестреляют.
Баринов изо всей силы хлещет лошадей.Луны нет. Поблекшая, она спряталась где-то за черными силуэтами сопок. Петрунина почти не видно. Сгибаясь, он крадется около кустов и порой сливается с
темнотой.Мы ползем к обрыву реки. Густые низкорослые кусты, бледно отраженные в воде, служат нам хорошей маскировкой.
Стрельба затихает, но в горах еще долго перекатывается эхо. Над головой покачиваются ветки. Я чувствую холодное их прикосновение к лицу. Сердце отстукивает минуты томительного ожидания.
Борис лежит рядом со мной. Он вытянул вперед винтовку и всматривается за реку. Лица его я не вижу, но оно представляется мне мрачным.
— Унгерновцы!.. заметили костер...— шепчет он.— Говорят, они уже несколько пограничных сел заняли.
Предрассветная тишина. На пустынном небе меркнет зеленоватая звезда. За рекой, над черными очертаниями тайги, едва дымится неторопливый рассвет. Внизу тихо
вздыхает Линза.И вот как-то вдруг, сразу, захлебываясь, застрочил пулемет, защелкали винтовки. Пули зарывались в землю, со зловещим свистом летели над головой, вздымали воду, косили кусты, и на лицо мое, на руки, точно осенью, осыпались листья.
Бойцы волновались. Но припавший щекой к пулемету Петрунин был спокоен. И когда стрельба стала тише, он повернулся к нам и, как бы в подтверждение своего спокойствия, сказал:
— Без приказания не стрелять... Прошло с полчаса. Никто из нас не шевелился. Вражеский пулемет замолк. Опять водворилась томительная, беспокойная тишина...
Петрунин срывает сухую травинку, жует ее, прислушивается к еле уловимому шороху за рекой.Потом шумят кусты, трещит валежник, и на берегу появляются несколько человек. Они подозрительно смотрят на нашу сторону, и кто-то с досадой в голосе говорит:
— Зря мы патроны тратили, никого там нет. Они давно в тайгу смылись. Догонять нужно. Их не больше семи человек...
Постепенно из леса к реке выходит весь отряд.Я хорошо различаю монгольские халаты, офицерские френчи, винтовки. Белогвардейцы садятся на лошадей и медленно, по одному, спускаются в реку: глухо бряцают по каменистому дну копыта.
Они решили перейти реку и потом окружить нас в лесу.Все глубже и глубже погружаются в воду фыркающие лошади, уже с середины реки доносится тревожное их ржание.
Сквозь узоры кустов видны до пояса погруженные в воду всадники, высоко поднятые головы плывущих лошадей. Вот они уже на середине Линзы, пройдет пять-шесть минут, и, отряхиваясь, лошади будут выходить на берег. Они плывут все вместе.
Я навожу мушку на переднего широкоплечего бандита в монгольском халате и жду команды. По телу пробегает мелкая, знобящая дрожь, глаза устали от напряжения.
Лошади рвутся, пугливо водят ушами. Быстрая, стремительная река сносит их вниз по течению.
— Огонь! — обыкновенным голосом крикнул Петру-нин. И ровно застрочил по реке пулемет. И сразу грохнули все винтовки.
Опрокидывается в воду широкоскулый бандит, повисают на лошадях еще несколько человек. Лошади хрипят, рвутся назад.
Бандиты пробуют отстреливаться с лошадей, но не успевают и падают в воду. Облегченные их лошади быстро плывут к нашему берегу.
Худой, бритоголовый, без шапки, бандит, в длинном халате, поднимается на стременах, чтобы бросить гранату, но тоже беспомощно падает в воду; взрыв, оглушительный, как внезапный удар грома, вспененным столбом воды выворачивается из реки.
— Осторожно, товарищи, стрелять! — кричит Петру-нин.— Лошадей береги!
На берег выскакивает лошадь с повисшим на седле трупом и, перепуганная, несется по отлогому берегу на поляну.
Вода вокруг лошадей все больше закипает от пуль. Убитые лошади и люди, то скрываясь под водой, то снова появляясь на поверхности, плывут как бревна, уносимые течением. Через несколько минут на реке остаются только два бандита. Они держатся за хвосты лошадей и кричат о пощаде:
— Прекратить огонь,— говорит, подымаясь, Петрунин. Мы прекращаем стрельбу. Петрунин выходит из-за кустов и, рассматривая в бинокль плывущих белогвардейцев, кричит им:
— Плывите сюда, к берегу... Мы не будем стрелять. Мы все идем за Петрунипым к реке. Раненый Фаенсон, опираясь на винтовку, медленно бредет за нами.
Становится совсем светло. Солнце все больше разгорается за дальней синевой леса.Мы хорошо видим, как вылезают из воды измученные монгольские лошадки, а за ними — мокрые, жалкие белогвардейцы.
Бандиты останавливаются у самой воды и поднимают кверху руки. Вид у них жалкий. Один — волосатый, без фуражки, с длинной бородой, стоит босиком. Гимнастерка и брюки прилипли к костлявому телу. Глаза глубоко запали.
Второй —безусый парень с бледным, еще детским лицом. На нем английский френч, синие галифе, а на щегольских сапогах — шпоры.
Ему лет семнадцать. Видно, что совсем недавно служит в армии и в переделке такой — впервые.
— Яхно, обыскать пленных! — усталым голосом говорит Петрунин.
Извлекаю из кармана бумажники, какие-то письма и маленький никелированный браунинг с перламутровой ручкой.В кобурах и переметных сумах я нахожу золотые кольца, россыпное золото, шелковое белье, доллары, дамскую серебряную сумку и отрез чесучи.
Петрунин приказывает поймать уцелевших лошадей и уходит вслед за арестованными на поляну. Там он разжигает костер и, подбрасывая в огонь сухие ветки, всматривается в молодого пленника.
Брови его бугрятся у переносья, серые задумчивые глаза чуть прищурены.
— Фамилия? — спрашивает Петрунин.
— Косых.
— Не сын ли кяхтинского купца Косых?.. — А вы откуда его знаете?
— Как не знать! И тебя знаю. Служил у твоего тятеньки работником на складе, крови он немало высосал из меня.
— Не помню...
— Где ж помнить, тебе тогда лет восемь было, не больше.
Медленными движениями пальцев Петрунин скручивает из газетной бумаги папиросу.
— У барона Унгерна давно служишь?
— Нет, осенью в Калгане записался в отряд.
— Сюда-то вы зачем пришли? — хмуро спрашивает опять Петрунин.
Теперь отвечает второй белогвардеец. Он снял рубаху и сушит ее у костра. Он рассказывает о том, как линзянскис кулаки, услышав о приближении Унгерна, послали делегацию и сообщили о том, что в Линзе малочисленная застава.
Они заняли Линзу и Уныр и, узнав о том, что Петрунин отправился за подкреплением, выслали навстречу ему небольшой отряд.
Петрунин мрачно выслушивает рассказ белогвардейца.В это время возвращается с лошадьми Баринов. Он отпускает лошадей и садится возле костра рядом с Фаенсоном, который уже третий раз меняет окровавленный бинт на правой ноге. Пуля ударила ниже колена, в мякоть.
— Ну как, жарко было, господа белогвардейцы? — косясь на пленных, спрашивает он.
Пленные не отвечают, и тогда опять спрашивает Петрунин:
— Что вы с заставой нашей сделали?
— Они ушли с унырянами в тайгу.
— Как с унырянами?
— Так... Весь Уныр ушел. Даже коров и лошадей с собой угнали.
— Куда же они ушли?
— Неизвестно. Говорят, куда-то по направлению на Байкал пошли.
Вскоре возвращаются Борис, Кухарчук и другие. Они поймали несколько лошадей, переплывших на ту сторону, и привели их сюда.
Борис и Дорджиев приносят несколько котелков воды, ставят их на огонь, и мы располагаемся завтракать. Белогвардейцы едят неохотно. Косых отставил жестяную чашку и, опустив грустное, желтоватое лицо, спрашивает:
— Что же, расстреливать теперь будете?
Петрунин не отвечает. Борис смотрит на белогвардейцев. Сощуренные глаза его стали мутными, зрачки горят ненавистью.
— А вы никого не расстреливали? Вы, сволочи, перебили половину Монголии. Вы вешали рабочих на телеграфных столбах, насиловали женщин, отрубали головы евреям! Как же вы хотите после этого, чтобы не расстреливали вас?
Борис вскочил на ноги, отшвырнул в сторону кружку с недопитым чаем и схватил винтовку.
— Да я вас, гадов, собственными руками!.. Петрунин поднялся, рванул из рук Бориса винтовку.
— Белецкий! Садись сейчас же на место!
Тяжело дыша, почерневший от злобы, Борис медленно опустился на землю. Руки его дрожали.
Стало тихо.Бойцы посматривали то на Бориса, то на бледных белогвардейцев.Дорджиев выплеснул из кружки остатки кипятка, спрятал в карман недоеденный сахар и пробурчал:
— Борис правильно говорит. Линзу белые заняли, сухарей мало, ночью карауль их... Стрелять их надо. Они наших не жалеют...
Петрунин хмуро взглянул на него, быстро поднялся, раскидал ногой костер, поправил на ремне подсумок и, вскинув за плечо винтовку, скомандовал:
— По коням!.. Разговоры прекратить. По коням — была команда,— повторил он, повысив голос.
Бойцы стали седлать лошадей.Над тайгой нависли сумерки; огромное солнце садилось за меловыми горами в облака. В тайге становилось по-вечернему тихо и прохладно. Слева, на вершине далекой сопки, там, где еще золотилось небо, четко вырисовывалась сухая вершина кедра.
Тайга сейчас громоздилась в горах и, точно разрубленная пополам покрасневшей от закатного солнца рекой, делилась надвое.Мы пробирались по узкой тропинке, проходившей по краю высокого обрывистого берега. Лошадей вели в поводу. Манька боязливо жалась к деревьям, точно искала у них поддержки.
Борька Белецкий поехал вперед в разведку.Но вот тропинка ушла в сторону от Линзы, в тайгу, заваленную прогнившими деревьями. Теперь и людям, и лошадям приходилось перескакивать через валежник.
Манька подняла уши и, точно чувствуя приближение жилья, тихо заржала. Затем мы услышали чьи-то голоса, и за деревьями замелькали человеческие фигуры.
Петрунин снял из-за плеча винтовку, приостановил коня и прислушался. Но тревога оказалась напрасной. На тропинке показался Белецкий с каким-то крестьянином.
Это был сосед Петрунина, Матвей Кондратов, с которым он дружил и часто ездил на охоту. Он ехал на худенькой, костлявой лошаденке, седло его было покрыто какими-то тряпками. Хвост и гриву лошади облепил репейник.
Как только Кондратов увидел Петрунина, он спрыгнул с коня, бросил поводья и, спотыкаясь, побежал нам навстречу.
— Сергеюшко!— только и мог он выговорить и заплакал так, точно слезы томили его весь день и только сейчас прорвались наружу.
— Ой, беда, беда, Сергеюшко!
Петрунин подъехал к Кондрашову и нагнулся к нему.
— Ну, чего ты, дядя Матвей, что случилось?.. Не плачь, рассказывай,— спокойно сказал он, но в голосе его была тревога.
Кондратов пытался говорить, но не мог. Неожиданно глухо заговорил Белецкий:
— Уныр подожгли... Людей сжигают... живьем... жену твою... детишек...
Точно от удара, Петрунин соскочил с лошади.
— Как же это так?..— глухо спросил он.— Как же это получилось?..
Кондратов молчал, кривые, потрескавшиеся пальцы его суетливо перебирали ремень берданки.
— Что же ты молчишь, дядя Матвей?!
— Как скажешь об этом, Сергеюшко, трудно... Сердце кровью обливается, как вспомнишь... Спали мы, ничего не знали. Ночью разбудила меня Маланья... Вставай, говорит, стреляют. Одел я штаны, схватил берданку,
выскочил, а на улицах народу тьма-тьмущая. Кричат, скотину гонят, одежонку на лошадей вьючат.— В чем дело? — спрашиваю.— Унгерны с кулаками, говорят, в Линзу пришли. Побежали мы к речке, а на берег уже ваши выходят, да казаков человек двадцать, которые победней, из Линзы. Савка Прохоров, да еще которые с ребятишками на лошадях. Только они вылезли из воды, видим — на той стороне бандиты забегали. Ну, залегли мы тут, постреляли, не пустили их на нашу сторону. Ускакали они, а потом вернулись да как откроют стрельбу. Держались мы до утра. А под утро избы загорелись. Стали мы всем Уныром в тайгу собираться. Невмоготу держаться. А когда собрались уходить, прибежала Фрося — у тетки в Линзе она была. Всю ночь она в воде просидела, а потом переплыла реку — и к нам, ну вот, так она и сказывает... взяли сонную Олю-то на квартире, детишек да еще некоторых казаков, что в Красной Армии служили, да и повели через все село... Закрыли в Силантьевой избе да и подпалили. Народ, говорит, как заорет: — Что, дескать, варвары, делаете! — а они в народ стрелять. Ну, стали тут люди из окон через огонь лезть, которые там были, так они их из винтовок прикончили... Забыли про твою семью, Сергеюшко, никто не догадался... Да и вспомнить-то было трудно... Окружили они вашу заставу... человек пятнадцать, не боле, осталось ваших... Так-то, Сергеюшко...
Он смахнул со щек застывшие слезы, посмотрел на неподвижное лицо Петрунина и замолчал.
Петрунин медленно поправил ремень казачьего клинка и, точно ничего не случилось, спросил:
— Много их?
— Не знаю, Сергеюшко... не знаю... ушли мы... Уныр они подожгли, уже сутки горит он... Люди, коровы, свиньи горят... Которые успели, ушли в тайгу, скот угнали, а я не мог уйти. Семью услал, а сам около деревни остался. Не мог, Сергеюшко. Линзяне, которые побогаче, все чисто к Унгерну пошли, точно очумели — жгут, грабят...
Бойцы опустили головы. Борис срывает ветку. Фаен-сон отвернулся и смотрит на потемневшую реку. Кухар-чук тяжело вздыхает.
Петрунин медленно расправляет спину.
— Народ-то... дядя Матвей, где?
— В Кабаньей пади... тебя ждут. Тут... один день.,, езды, не боле.
— Что же вы, охотники, ружья у всех... и не продержались до моего приезда?
— Нельзя было, Сергеюшко, линзяне внутри поднялись, а те с границы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37