— А что?..
— Так... ничего... С одним Улиным я в читинской тюрьме сидел...
Бекреев ничего не ответил.Я пытался припомнить заросшее лицо Улина, упрямые, всегда открытые серые его глаза. Вспоминалась первая встреча. Я хотел рассказать об услышанной новости Борису, но он шел сзади, таща под руку Чудовцева.
Вот где мы опять встретимся спустя полтора года! Как удивится он, как радостно забасит, узнав в нас старых своих друзей!.. И вдруг навстречу вместе с бушующим снегом грянули выстрелы. Впереди меня припал на ногу и захромал боец.
Послышался крик Бекреева:
— Баталио-он! Огонь! Огонь!!
Мы побежали через канаву и залегли за валом среди деревьев. Бекреев лег около пулемета. Выпустили несколько обойм.
Бекреев поднялся и, всматриваясь в молочную мглу,спокойно сказал:
— Отставить стрельбу... Мы их хитростью возьмем... Прижавшись к дереву, вокруг которого метался столб снежной пыли, он стал ждать, когда замолкнет противник. Но пулеметы продолжали глухо, методически строчить; захлебывались винтовки.
Уставшие бойцы лежали на снегу, напряженно всматриваясь в сторону врага.
— Дело — табак!..— сказал вдруг Борис и, поднявшись, исчез в лесу.
«Куда это он?—подумал я.— Не в разведку ли?..» Мы лежали десять, двадцать минут, час, а может быть, и целую вечность, но из-за белой мятущейся завесы никто не показывался. Бойцы ругались, оттирали обмороженные конечности, плевались от досады. Только Бекреев стоял за деревом решительный, сосредоточенный.
Внезапно на левом фланге, около Бекреева, возник
Белецкий.
— Разрешите доложить, товарищ командир! Бекреев удивленно посмотрел на него.
— Где вы были?
— К молчановцам в гости ходил, товарищ командир.
— Кто разрешил вам? Борис рассказал, что слева по дороге движется цепь белогвардейцев человек в двести, с пулеметами.
— Я добрался к ним, товарищ командир, а после с их цепью минут двадцать шел в строю. Они приняли меня за своего и не видели, как я к ним пристал.
— Идите на место,— тихо произнес Бекреев и приказал команде отойти дальше, в глубь леса.
Каждый выбрал себе дерево поудобней, отыскал упор для винтовки и ждал.На дороге, среди столбов снежной пыли, показались молчановцы. Одетые в японские полушубки, с мохнатыми воротниками, в папахах, они походили на обезволенные чудовища, гонимые сокрушающим ветром.
Каждый из нас, как было приказано заранее, выбрал себе цель. Когда белые подошли па близкое расстояние, Бекреев взмахнул рукой. Залп заглушил вой ветра. В неприятельской цепи упало десятка два людей.
Молчановцы повернули обратно и в панике побежали по шоссе.Бекреев приказал группе человек в пятнадцать двинуться по валу. Остальные с двумя пулеметами остались на месте и застрочили по отступающим.
Стучали затворы, порывисто трещали пулеметы, и мы видели, как на широкой дороге валились и метались люди.
Затем все стихло; наступать по дороге против ветра было бессмысленно; соединившись с первой группой, мы опять ушли в лес, подобрав раненого бойца и обессилевшего Чудовцева.
Бекреев шел рядом со мной.Мы очутились возле густых зарослей кустарника; с полчаса пробирались кустами, раня лица и руки, и туг оказалось новое препятствие. Перед нами возвышались крутые горы с острыми каменными выступами. Вверху, среди редких деревьев, гудела метель. Подыматься по этой крутизне усталым, измученным людям было бы очень трудно, а с дороги уже слышались голоса, хрустели ветки, вспыхивали одиночные выстрелы.
Бекреев расстегнул ворот шинели и крикнул столпившимся бойцам:
— Умрем, товарищи, но не сдадимся белой контре! Приготовить винтовки и бить их, сволочей, в упор, а после глушить бомбами!..
У каждого бойца было по три-четыре гранаты.Мы отошли от гор к лесу, чтобы можно было отступать, если противник окажется сильней.
Отстреливаясь, беспорядочно отступали по тайге. Потом опять оказались отрезанными с двух сторон: слева огромными нагромождениями спускались к реке горы, а напротив, пересекая путь, стремилась бурная, никогда не замерзающая река, и пар, разметаемый ветром, бесновался над ней вместе с шумящей пеной.
— Отступать к дороге!— передал по цепи Бекреев, и мы побежали за ним вдоль крутого берега.
На поляне, что оказалась за выступом сосняка, навстречу Бекрееву выбежал офицер в японском полушубке, в серой козлиной папахе и стал целиться из нагана. Выхватив клинок, Бекреев неудержимо, широко шагал прямо на белогвардейца.
Офицер выстрелил несколько раз, и тогда Бекреев рванулся и мощно рубанул его по голове...
Лезу» руку Бекреев прижал к груди, она была прострелена. Крепь капала па одежду, на снег.
— Вперед!—хрипло закричал Бекреез и побежал к мосту.
И тут нас встретил огонь — вторая группа белых залегла во рву за рекой.
— Вперед, товарищи! Бей контру!
Бекреев побежал к мосту, швырнул гранату: вместе со снегом вздыбился мохнатый клок земли. И тогда вторая пуля пронзила плечо нашего командира. Бекреев закачался, но не упал; зубами вырвал кольцо из второй гранаты, метнул.
За мостом замолк пулемет, и бойцы с шумом, с гиком бросились на ту сторону. Из рва белые полезли влево, к лесу.Мы разбились на две группы: одна — Гайдаенко — перебежала дорогу и укрепилась за деревьями. Мы остались во рву. Пулемет Гайдаенко сыпал и метал пули по мосту, на который несколько раз толпой бросались белые. А ветер бил в глаза, и снег забирался в рот, и пули рыли и коверкали землю.
Молчановцы стреляли из-за реки и с левого фланга, и в нашем отряде людей оставалось все меньше и меньше.Борис лежал вправо от меня за камнем. Шапку он потерял, потные волосы его замерзли и торчали во все стороны. Он, наверное, не видел ни меня, ни лежащего рядом с ним Бекреева, и только желтые, мелькающие в лесу полушубки молчановцев стояли у него в глазах. Он стрелял.
Перебегая от дерева к дерезу, на моет опять бросилась группа молчановцев. Гайдаенко застрочил из пулемета, но тут же ткнулся лицом в щиток...
Нас сдавили с двух сторон.Бекреев швырнул разряженный наган, зловеще сверкнул клинком и, страшный, решительный, пошел на белых, перешедших мост.
— Глуши белую кость!..
И сразу поднялись обе группы бойцов и заметал!! гранаты. И не стало слышно ни ветра, ни стрельбы, ни криков. Только гудела земля от взрывов, метался огонь, метался снег, падали и глохли люди. И трудно стало различить, где враги, а где свои в этой потрясенной взрывами и эхом глуши.
Обезумев, я носился среди побоища, отыскивая гранаты у раненых и убитых, и опять бросался к мосту.Вдруг что-то ожгло мою правую ногу. Обхватив руками сосну, я опустился на снег.
Наши бойцы гнали остатки беляков. Терпя людей, молчановцы в панике разметались по лесу.Из-за моста, подбирая раненых, возвращался Бе-креев с бойцами.
Я попытался подняться, но ноги мои отяжелели, жгучим огнем горело колено. Опираясь на винтовку, я закричал:
— Товарищи, не оставьте меня!
Двое бойцов подошли и взяли меня под руки.
— Опирайся на плечи,— сказал длинноусый Кирюша — амурский матрос, и мы двинулись за отрядом в тайгу.
Восемнадцать человек, измученные переходом и боем, шли по лесу, погруженные в глубокое молчание. Нас больше никто не преследовал.
Бекреев опирался на сучковатую палку.Шинель его была изорвана. Он часто останавливался, брал снег и жадно глотал его.Борис плелся сзади Бекреева, он был без шапки, смерзшиеся его волосы торчали во все стороны. По лицу струйками текла кровь.
Несколько поодаль брели, поддерживая друг друга, раненые бойцы. Никто не разговаривал. Слабо пел затихающий ветер над хмурыми верхушками сосняка, шумели и скрипели покачивающиеся деревья.
Так шли час, второй.Лес редел, попадался мелкий кустарник, березняк. Березняк вывел к просеке, и мы наткнулись на людей, одетых в полушубки и ватные телогрейки.
Бекреев схватил последнюю гранату и закричал сильно, как только мог:
— Стой! А то разнесу в дым!
Человек в длиннополой шубе, с лицом, окаймленным русой щетиной, подняв руки, спокойно сказал:
— Свои мы, как и ты. Звездочку на шапке твоей вижу... Улинцы мы!
— А что вы тут делаете?— пряча гранату, спросил Бекреев.
— Дозор мы. Там, далее, отряд наш.
— Веди,— доверчиво произнес командир, и лицо его просияло.
За просекой встретились с партизанами. Бекреев,обессилевший от потери крови, опустился на землю.
— Только и сил моих хватило,— сказал он, взглянув на подошедшего Улина.
Я стоял в стороне, опираясь на плечо Кирюхина, и смотрел на Алексея Ивановича. Сердце мое радостно билось, руки тянулись к Улину, но он не замечал меня.
Бородатый, окрепший, в черном пиджаке, в высоких оленьих унтах, он наклонился к Бекрееву и расспрашивал его о бое и численности белогвардейского отряда.
Когда Бекреева подняли на руки и понесли к деревне, я крикнул:
— Алексей Иванович!
Серые глаза изумились, борода разомкнулась, сверкнули зубы.
— Санька! Да как же так?.. Вот и встретились,— обнимая меня, говорил Улин.— Вот, брат, не ожидал. А Бориса-то куда девал, жив ли он?
— Я здесь!— И страшный, неузнаваемый Борис, с засохшими комками крови на лице, протянул руку.
— Э-э, брат, какие вы!.. Маркин! — крикнул Улин молодому парню с узкими монгольскими глазами,-— возьми людей и отправь раненых... Ну, пока, некогда мне, надо беляков доконать...
Он еще раз обнял меня и, взглянув на Бориса, согнувшись, шагнул, и группа партизан человек в сто двинулась за ним.Через час мы были в теплых квартирах. А к ночи, уничтожив остатки офицерского отряда, вернулся отряд Улина.В деревне пробыли всего несколько дней: нас отправили на пяти подводах на станцию Ин, так как отряд Улина вел партизанскую войну, а оставить нас в деревне было бы небезопасно.
На Ине нас поместили в санитарный поезд, и мы узнали среди раненых бойца прокофьевского отряда- Он рассказал, как героически погиб под Волочаевкой командир нашего отряда, почетный путиловец Прокофьев.
Вечером того же дня, когда санитарный поезд был готоз к отправлению, на станции состоялся многолюдный митинг, посвященный взятию Волочаевки.Долго доносились к нам громовые раскаты «ура».Ночью наш поезд ушел.Два месяца пробыли мы в Благовещенском госпитале. За это время белогвардейцы окончательно были выбиты из Хабаровска.
Апрель стоял теплый. С крыш падали острые ледяные сосульки, в сточных канавах шумела вода, по-весеннему дымились высыхающие деревянные тротуары.Было воскресенье. Наслаждаясь наступившим теплом, гуляли по улицам люди.
Раны на голове у Бориса заживали, и его отчислили в выздоравливающую команду.Обмороженная и прострелянная нога моя гноилась, и я нуждался еще в длительном лечении. Меня решили отправить на курорт в Горячинск, на берегу Байкала.
Настала пора расставания. Борис проводил меня на вокзал, усадил в вагон. Кругом суетились люди; занимая места, они ссорились, кричали, толкали друг друга. Бородатый мужчина с рыжими нахальными глазами повалил на мою полку тюк и, тяжело дыша и вытирая вспотевший лоб, сел около меня.
— Здесь занято, гражданин,— сказал я.
— Ну и что же, что занято, я тоже по литеру,— грубо ответил он.
Тогда вплотную к рыжеглазому подошел Борис и, тяжело дыша, нахмурив брови, проговорил:
— Гражданин, освободите место, не видите — фронтовик едет!..
— Ну и что же, что фронтовик, сами не меньше этого страдали...
Борис схватил узел рыжеглазого и свалил его на пол. Па бородатого зашумел весь вагон:
— Спекулянт, наверно...
— Вишь, морда какая. Видно, что страдал...
— Бессовестный!
Бородатый схватил свой тюк и вышел из вагона, а Борис сел около меня, успокоенный и повеселевший.
— Когда теперь увидимся, Боря?..
— Встретимся... Ты вот поправишься, обязательно назад сюда приезжай. Перебьем контру, а тогда по домам, и учиться будем. Учиться я, Саша, страсть хочу. На красного командира учиться буду обязательно. И ты учись, иначе нам нельзя, раз власть наша. И заживем мы с тобой когда-нибудь не так, как раньше.
Будет, Сашка, для красных бойцов радостная жизнь, за которую они кровь свою по всей стране проливают. Я верю, что товарищ Ленин доведет нас до этой жизни, а контре не будет пощады...
Пробил три раза звонок, и главный просвистел отправление. Борис крепко поцеловал меня.
— Ты верь в нее, в эту жизнь, Сашка, потому что без веры не быть большевиком.
Взглянув па молодую женщину, которая сидела против меня и с улыбкой наблюдала сцену нашего расставания, Борис сказал:
— А вы, гражданка, попрошу вас, берегите моего товарища, красного бойца, а то больно плохой он у нас.
Поезд тронулся, звякнули буфера вагонов. Борис еще раз поцеловал меня и, торопясь к выходу, прокричал:
— Ну пока, до повой встречи...
Поезд останавливается у перрона Нижнеудинского вокзала. Я с волнением подбегаю к окну и всматриваюсь в знакомые места.
Два года назад отсюда уходил поезд на восток... Вот там, у медного колокола, в поношенном ситцевом платьице стояла Лиза, размазывая ручонками но лицу слезы, к ней жался испуганный Володя.
Два года, а точно вчера. Ничего не изменилось с тех пар. Так же текут в стороны поблескивающие на солнце рельсы. Тот же старенький, давно не крашенный вокзал. Так же цветут золотистые кисти акаций в маленьких палисадниках. Только чья-то заботливая рука разбила клумбы. Даже усатый начальник станции, в выцветшей красной фуражке с белыми галунами и с сигнальными флажками за голенищами желтых сапог, так же, как два года назад, неторопливо двигается по площадке.
И мне кажется, что я вовсе никуда не уезжал отсюда; не было скитаний по Дальнему Востоку, ни Читы, ки Верхнеудинска, ни Хабаровского фронта. Даже последний месяц, проведенный в Горячинске, на берегу Байкала, кажется промелькнувшим во сне.
И если бы не раненая нога и не костыль, то, пожалуй, не было бы даже воспоминаний.Но почему я так волнуюсь?
— Товарищ, вы, кажется, здесь слезаете? — спрашивает меня кондуктор.
— Да, да, здесь,— спохватываюсь я и, закинув за спину свой вещевой мешок, выхожу из вагона.
На платформе торопливо бегают пассажиры с чайниками и котелками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37