.. Было ясно, что через несколько часов их погрузят в вагоны и отправят под Хилок защищать подступы к Чите— столице атамана Семенова.На главной улице, почти до базара, тянулись выстроенные в ряд повозки, кухни, трехдюймовые орудия.На тротуарах толпились женщины в легких, развевающихся по ветру платьях, в шляпках, с зонтиками, офицеры, чиновники в длинных сюртуках с бронзовыми пуговицами, ветхие старички в чесучовых сюртуках, гимназисты.
К вечеру воинские части отправились на фронт.Утомленный и голодный, я отправился на Подгорную, к Улину.Это был пожилой, суровый на вид человек. Круглая, лысеющая голова его была покрыта густой сединой, под толстым лоснящимся носом свисали оттопыренные, желтые от курения усы, маленькие умные глаза смотрели недоверчиво и проницательно.
Он держал в руках блюдце с чаем.
— Вам что, молодой человек? — спросил он, увидев меня, и, поставив на стол блюдце, поднялся и медленно пошел навстречу.
— Вы господин Улин? — спросил я и с робостью подумал: «А вдруг я не сюда попал?».
— Да, я Улин, проходите,— сказал он и указал на стул возле худенькой женщины с желтым, морщинистым лицом и руками, как у ребенка.
— Вы, кажется, слесарь? — неуверенно спросил я и погладил свои растрепанные волосы.
— Да, был когда-то слесарем, а что?
— Мне сказали, что у вас своя мастерская и вам нужен ученик.
— Мне самому нечего делать, едва на хлеб зарабатываю. Вот их кормить надо,— показал он на сидящих за столом.
— Мне сказали...
— Кто же вам мог сказать? — спросил он с раздражением в голосе.
— Тут один знакомый сказал, он даже ваше имя, отчество назвал, да забыл я.
— Алексей Иванович.
— Да, да, Алексей Иванович У меня умер отец, и мне негде жить. Сам-то я родом из Кишинева, у меня там тетя Маня осталась, да как туда проберешься.
Улин побледнел, глаза его сузились, нижняя бритая губа вздрогнула.
— Откуда вы, говорите?—переспросил он.
— Из Кишинева... От тети Мани... Я... писем уже давно не имею, а отец умер.
Алексей Иванович поднялся, закурил английскую папиросу, прошелся по комнате, прикрыл полуоткрытую дверь, сказал жене:
— Настя, убери детишек, мне с человеком надо поговорить.
Женщина приглушила конфоркой самовар, налила мне стакан чаю, придвинула молоко и поднялась из-за стола.
— Петя, Костя, идемте во двор, не мешайте папе.
Дети неохотно вышли. Хозяйка взяла ведро и закрыла за. собой дверь. Улин присел рядом со мной, придвинул стакан, отпил, с укором сказал:
— Вы бы хоть рукава от смолы как-нибудь вытерли да солому из волос повытаскивали, а то попадете опытному человеку на глаза— и все дело провалится. Давно из Верхнеудинска?
— Четвертый день, из Хилка,— ответил я и стал осматривать свою одежду. Действительно, рукава гимнастерки были измазаны смолой, брюки изорваны в нескольких местах, а сапоги грязные, исцарапанные, с толстым слоем засохшей грязи на каблуках.
— Одежду придется вам сменить, а то больно подозрительная она у вас, товарищ. Вы один пришли?
— Нет...
— С кем же? — тревожно спросил Улин.
— С товарищем...
— А где же он?
— Его ранили вчера патрули...
И я рассказал, как мы блуждали в тайге, как отбивались на заимке и как семеновцы ранили и увели Бориса.Улин постучал пальцем по блюдцу, задумался. Потухая, чуть повизгивал на столе самовар. Хозяйка закрывала ставни.
Улин зажег лампу.
— Есть хотите? — вдруг проговорил он.
— Хочу, я со вчерашнего дня ничего не ел. Он вышел на крыльцо, окликнул:
— Настя! Вошла хозяйка.
— Накорми гостя.
Анастасия Терентьевна поставила на стол тарелку с супом, кусок сала и опять вышла. Я стал жадно есть.
— Пришли-то с чем? — спросил Улин.
— На днях должно быть наступление по всему фронту; нужно, чтобы ваши хорошо подготовились здесь и передали партизанам. У нас с ними вовсе отсутствует связь.
— Когда наступление-то?
— Как только вы сообщите, что готовы.
— Готовиться-то некому, все в контрразведке сидят или в тайгу убежали. И сам-то я, как затравленный заяц, того и гляди, что и меня возьмут. Партизанам-то я сообщу, а здесь ничего сделать нельзя. Видали, что делается? Офицеров в городе больше, чем жителей. Расстреливают направо и налево... На днях около депо всю семью одного машиниста повесили... Завтра ночью вместе с вами пойдем к партизанам, тут больше нельзя оставаться. Да как выйти из города, не знаю — сыщиков больше, чем собак, развелось. Вас никто не видел, когда сюда заходили?
— Нет: я хорошо посмотрел по сторонам.
Было совсем темно, когда Анастасия Терентьевна постлала постель, и я, грязный и вшивый, лег спать вместе с детьми.Ночью разбудил настойчивый стук в дверь. Алексеи Иванович соскочил с кровати и, натягивая брюки, толк нул меня ногой:
— Одевайся, наверно, контрразведка. В окошко в двор выскочим. Анастасия, откроешь, когда вылезем.
В темноте я отыскал брюки, сапоги. Анастасия Торентьевна подошла к двери:
— Кто там? Кого черти ночью носят? — деланно раздражительным голосом произнесла она.
За дверью возня и нетерпеливый стук.
— Открывай!
— Кому открывать-то?
Дверь затрещала под ударами приклада. — Сказано открывай — значит, открывай!
— Комендант города — проверка! — забасил другой голос.
— Какая ночью проверка? Приходите днем.
И опять гулко ударили приклады в дощатую дверь. —- Открывай!.. А то двери поломаем! Алексей Иванович схватил меня за руку и потащил за печку.
— Идем, тут у меня окошко.
Он вытащил из отверстия тряпку и, подставив табурет, просунул голову. Что-то глухо хрустнуло в окне, табурет опрокинулся, и Улин тяжело повалился на пол. В окне мелькнула фигура с винтовкой.
— Окружены,— подымаясь с пола, хрипло произнес Алексей Иванович и, покачиваясь, пошел к двери.
— Анастасия, открой,— проговорил он и зажег лампу.
Я отошел к печке, наткнулся на ведро с помоями и вспомнил, что в кармане у меня лежит наган. Вытащил наган и осторожно опустил его в помои.Стало тихо. Дрожали руки Анастасии Терентьевны, когда она снимала засов с дверей... Распахнулась дверь, и в квартиру вошел щупленький офицер с кольтом в руке.
Оттолкнув Анастасию Терентьевну, он широко шагнул к Улину и с размаху ударил его в лицо. Улин отшатнулся, защищаясь рукой.
— Ты почему не открыл дверь, большевистская морда?
Алексей Иванович молчал.
— Я спрашиваю тебя, сволочь, почему двери не открывал?— и он снова ткнул Улина кулаком в лицо.
Улин сплюнул кровь и тихо ответил:
— Ночью опасно пускать, могут быть воры.
В комнату ввалились еще три казака. Двое остановились у дверей, а один, кряжистый, с большими черными усами, стал осматривать одежду, висевшую около двери.Контрразведчик сел за стол, откинулся на спинку стула, закурил. Выпустив изо рта густую струю табачного
дыма, придвинулся к столу и спокойно, точно ничего не случилось, спросил, взглянув на Анастасию Терентьевну:
— Тетка! Где у вас оружие спрятано?
Анастасия Терентьевна отошла к проснувшимся детям.
— Никакого оружия у нас нету,—ответила она.— Напрасно вы моего мужа ударили, господин офицер.
Офицер постучал пальцами по столу.
— Зря ты меня обманываешь. Оружие-то вам вовсе не нужно, а муж может пригодиться." Уведем мы его и расстреляем, если ты не скажешь, где оружие.
Бледная, неслышными шагами подошла Анастасия Терентьевна к офицеру.
— Не за что расстреливать его, никакого вреда он никому не делает. Работает и ни к чему, кроме этого, не касается.
— А вот с бандитами дружбу водит,—сказал офицер и откинул недокуренную папиросу.
Усатый казак, осматривавший одежду, козырнул:
— Прикажете обыскать... квартиру?
— Обыскать,—буркнул офицер и приблизился ко мне.— А ты откуда?
— Здешний,— незаметно взглянув на Улина, ответил я.
— Он мой племянник, живет у меня,— пояснил Алексей Иванович.
— Так... так...— проговорил офицер, с любопытством осматривая меня,— значит, вместе шайку водите.
— Я не понимаю, о какой шайке речь идет,— возмутился Улин.
Скрестив на груди руки, контрразведчик закатился наглым смехом.
— Не понимаешь? Ничего, голубчик, у пас очень хорошо пояснять умеют — мастера, золотые мастера,— кому хочешь объяснят и мозги вправят.
И вдруг он смолк. Глаза его сузились. Он медленно подошел к Улину и ударил его кольтом в грудь.
— Сволочь! Бандитская морда! Где оружие спрятано?
— Нету у меня ничего,—задыхаясь от боли, тихо сказал Улин.
— А, нет! В тайгу бандитам отправил!
И он снова наотмашь рукой хлестнул Улина по лицу. Улин хранил удивительное спокойствие, но когда офицер ткнул его несколько раз в подбородок, он не выдержал, шумно плюнул ему в лицо.
Офицер отскочил и выхватил из кобуры револьвер. Сжав челюсти, он стал медленно наводить револьвер на голову Улина.Стало тихо-тихо. Слышно было, как из рукомойника тяжело капала в таз вода.
Усатый казак схватил офицера за руку. Грохнул выстрел, пуля где-то около меня шлепнулась в стену.Улин стоял белый как бумага.
— Ваше благородь... Убить мы его еще успеем, дайте лучше я ему кровь пущу, а там, может, что и выпытаете у него...
И он горячо, наотмашь хлестнул Улина плетью по лицу. Два других казака подскочили к Алексею Ивановичу. Улин наклонился к столу, закрывая лицо руками. Казаки били с каждым ударом сильней и ожесточенней.
Анастасия Терентьевна упала на кровать. Заплакали дети.Улин свалился на пол. Он потерял сознание. Потные и усталые, казаки отошли от него.Я прижался к стене и, вздрагивая, точно после побоев, ждал конца этой расправы.
Усатый казак приподнял фуражку, провел рукой по потному лбу и тяжело опустился на табурет.
— Ломакин,— обратился к казаку офицер.— Быстро закончить обыск!..— и утомленно сел около окна.
Казаки выбрасывали из сундуков детское белье, одежду, рылись в печке, в постели, обыскали перепуганных, плачущих детей. Потом усатый подошел ко мне:
— Выверни карманы,— приказал он. Я вывернул...
— Рубаху подыми. Я поднял.
Когда квартира стала похожа на развороченное гнездо, офицер приказал вынести Улина. Казаки приподняли его и поволокли к выходу.
Офицер встал из-за стола и, кивнув головой на открытые двери, прохрипел:
— Выходи!
Я медленно побрел к двери.На улице, у грузовика, куда бросили Улина, в отчаянии металась Анастасия Терентьевна. Она упала на колени возле усатого казака, трясущимися пальцами хватала его ноги, руки, клинок и причитала: — Что вы с ним сделали... Не пущу я его. Не пущу, варвары!..
Казак оттолкнул ее ногой, и она упала, широко раскинув руки. Грузовик тронулся...Двадцать дней я сижу в полутемной, вонючей камере.Каждый день к нам прибывают люди — избитые, полуголые, с синими подтеками под глазами и ссадинами на теле.Арестованные лежат на грязных нарах, под нарами, на полу. Когда нужно пройти через камеру, приходится долго отыскивать глазами, куда бы ступить, чтобы не задеть кого-нибудь.
К ночи в камере становится свободнее: каждый вечер семеновцы уводят человек по двадцать. Говорят, их расстреливают за городом... Алексей Иванович Улин каждую ночь до утра бродит взад и вперед по камере между людьми, закинув назад руки и опустив голову.
В камере тишина, нарушаемая лишь мягкими шагами Алексея Ивановича. Все молчат. Каждый погрузился в свои думы. И, быть может, перед каждым встают его жизнь, семья или неизведанные маячные огни жизни, к которым он так стремился.
Темь. Изредка лишь вспыхнет где-нибудь на нарах цигарка и озарит мрачное, заросшее щетиной лицо...Сегодня ночью, как и вчера, как и третьего дня, вдруг звякнули у дверей ключи коридорного, и каждый из нас замер...
В камеру вошел капитан Массальский.Ссутуленный, в английском френче, он остановился у дверей, широко расставив ноги в блестящих сапогах, и пристально, прищуренными глазами, оглядел всех.
Арестованные стояли, сгрудившись у нар, мрачные, настороженные.Массальский стал медленно разворачивать список... Говорят, днем он носит шпоры, а вечером снимает их, чтобы не было слышно, как он ходит по коридорам тюрьмы...
Капитан выкликает фамилии, но никто не отзывается... Когда он произносит имя Улина, от толпы арестованных отделяется мой сосед по нарам, Беспрозванных, низенький, сгорбленный, больной туберкулезом, и громко, смело говорит:
— Я Улин!..
А Улин стоит около меня, содрогается, порывается вперед, но его руку крепко сжимает Косулин — бывший офицер, заподозренный в симпатиях к большевикам, и попавший из-за этого в тюрьму.
Список прочтен. Освещенный тусклым светом фонаря, Массальский с минуту раздумывает, потом хриплым голосом произносит:
— Выходи!
Но никто, кроме Беспрозванных, с места не двигается.
Массальский угрожающе размахивает маузером:
— Выходи!.. Ну!..
И показывает на дверь, где стоят казаки с винтовками наготове.Это тоже не действует.
— Взвод!..— командует тогда Массальский.
Звякают затворы.Несколько человек понуро выходят вперед и идут к дверям.
— Отставить! — кричит казакам Массальский.
Он считает выходящих в коридор. Потом снова гремит его голос:
— Еще три человека...
Три человека: Селезнев, Иван Соколов и Беспалых прощаются с нами. Они торопливо, невпопад, целуют каждого.Восемнадцатилетний курчавый Селезнев рыдает, голова его покачивается, как у пьяного.
Он выходит последним, в дверях он оборачивается, лицо у него беспомощное, жалкое.
— Прощайте, товарищи! — кричит он.
Высокий казак с большим чубом, торчащим из-под фуражки, хватает его за ворот; Селезнев вырывается, он держится за ручку двери, упирается ногами в косяк:
— Не пойду, сволочи! Кровососы!.. Уйди! Уйди, зверюга!..
Тогда подбегает Массальский. Он согнулся, лицо его потемнело, трясущейся рукой он наводит маузер на Селезнева. Я отворачиваюсь, закрываю глаза. Жду выстрела... Но выстрела нет. Только слышу, как глухо что-то хрустит...
Оглушенный ударом, Селезнев страшно вскрикивает и валится на пол.
— Убрать!.. Закрыть двери! — приказывает казаку Массальский и, всунув маузер в кобуру, уходит в коридор.
Казак оттаскивает тело Селезнева и закрывает дверь. Щелкает замок. С минуту слышны удаляющиеся шаги, звяканье ключей, тяжелый кашель Беспрозванных, и все затихает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37