Почему большевики не обезоружили чехов? Вот папа ругает большевиков, а они давали ему и хлеб и консервы. Как только опять придут большевики, я обязательно убегу к ним. Пусть попробует тогда отец ударить меня или выругать большевиков. Сима тоже будет большевичка».
Я сижу в кустах на краю обрыва и прислушиваюсь к тихим всплескам почерневшей реки. Она так же течет, как мои мысли, и мысли мои текут, как река, и кажется, не будет им конца. Но вот слева зашевелились кусты, хрустнула ветка, и я увидел знакомую фигуру: Франц Иванович осторожно пробирался ко мне.
— Где ты тут потерялся: я искаль тебя больше половина часу.
— Я тут все время сижу.
Франц Иванович присел возле высокой высохшей сосны, опутанной мелкими зарослями, и, вытирая платком потное лицо, сказал:
— Жарко, Александр... Утром я тебя видель у вагон, где сидят наши товарищи. Ты любишь, Александр, большевик... Я знаю...
Франц Иванович помолчал.
— Ты, Александр, уже большой, ты можешь большую помощь наши партия сделайт.
— Какую же?
— Слушай. Мы решили освободиль наших товарищей. Если мы это не сделайт, их расстрелиль чехи. Каждую ночь наших убивают за рекой, в лесу. Мы не допустиль, чтобы их убили.
— А как же мы освободим их, когда у нас винтовок нет?
— Завтра вечером, когда темный будет, ты прий-дешь с сестра ваша и принесешь колбаса, хлеб белый, сахар, консерв и будешь просиль чех часовой передайт арестант. Когда он не будет хотель, ты дашь ему часы и деньги и скажи, что это ему в подарок, что он такой короши.
Он извлек из кармана серебряные часы, пачку керенок и протянул мне.
— Возьми. Завтра купи продукты и приходи.
— Ну а как же вы освободите их?
— Когда ты будешь говорить с чех, мы его свяжем. Только ты зови сюда, за вагон, на другой сторон от станции. Когда мы его возьмем, ты бежи.
— А в вагоне ведь тоже чехи есть...
— Ничего, я туда пойдем как чешский зольдат. Смотри, Александр, ровно десять часоф, когда темный будет. Гут!
— Хорошо.
— Послезавтра,— продолжал он,—около вечер, ты наймешь лодку и поехал кататься за город подальше... Увидишь большую скалу и там будешь ожидать меня. На этой лодке мы переедем реку и пошель к нашим. Смотри, Александр, все делай корошо. Ты будешь молодец, милый челофек, пожалуйста, Александр.
— Хорошо, я все сделаю, как вы сказали.
— Пожалуйста, Александр. До свидания.
Он поднялся, пожал мою руку и исчез за кустами.Я долго еще оставался на месте, охваченный радостью. Мне было приятным такое ответственное и рискованное поручение. Симе решил пока ничего не говорить, так как думал, что, может быть, и мне удастся с ними уехать. Ведь я могу пригодиться им еще не один раз. А дома, дома и без меня обойдутся, не очень-то я нужен отцу и Анне Григорьевне.
Дует ветер. Я иду с Симой мимо вагонов. В вагонах горят фонари. Слабые огоньки мерцают за закопченными стеклами. В вагонах почти пусто. Только дневальные сонно сидят у раскрытых дверей. Чехи расползлись по городу. По вечерам ими переполнены клубы, кино, сады, главная улица.
На вокзале обычно в это время бывает глухо, точно на каком-нибудь полустанке.Ветер рвется и мечется над станцией. Холодные, пронизывающие струи его проникают за куртку. Я начинаю дрожать.
От ветра на столбах раскачиваются и скрипят фонари.Сима прижимает к груди корзинку, ветер косматит и развевает ее волосы. Она поправляет их, но они снова выбиваются из-под платка и лезут в глаза.
Еще немного — и мы у цели. Там, за вагоном, в тупике, у откоса стоит вагон... Как неосмотрительны чехи! Разве можно оставлять у откоса вагон с арестованными? Ну и хорошо, для нас это лучше.
У меня бьется сердце, на лбу выступила испарина и ноги чуть-чуть подкашиваются, как после испуга. Вот сейчас пройдет эта необыкновенная дрожь, и я буду чувствовать себя совсем хорошо. Только бы удалось освободить всех из вагона. А вдруг переловят, а потом схватят меня. Что тогда? Что скажет отец?
— Ну и пусть, я не боюсь, большевики никого не боятся! — уже вслух рассуждаю я.
— Ты о ком, Саша, говоришь? — спрашивает Сима.
— Так... думал..,
Сима не посвящена в это предприятие, я сказал ей, что ночью увозят наших друзей на зочлок и что Фраки Иванович передал деньги и просил купить им продуктов на дорогу.
— Саша, влетит нам сегодня от папы.
— Ну и пусть.
— Вчера ты почти ночью вернулся, а сегодня и я с тобой. Где ты был вчера?
— Да говорил.же я тебе, что на илотах катался.
— А если не примут чехи эту корзину?
— Ты только, пожалуйста, уговаривай часового, он согласится.
У вагона медленно ходит часовой с винтовкой на изготовку. Перед вагоном — столб с покачивающимся газовым фонарем. Тень закрывает маленькую бравую фигурку чеха.Мы обходим несколько платформ с углем и идем прямо па часового. Чех останавливается и кричит:
— Кто идет? Стон!
— Это мы, свои,— дрогнувшим голосом говорю я.
— Кто свой? Чего ты лазишь, пупичку?
— Мы по делу, к вам.
— Назад, назад! — приказал часовой, но я шел к нему навстречу, нисколько не пугаясь его угроз. Мной владела единственная мысль: как можно точнее выполнить поручение Франца Ивановича.
— Мол-сет быть, лучше завтра прийти,—испугавшись, сказала Сима.
— Завтра уже поздно будет.
Я взял у Симы корзинку и решительно приблизился к часовому.
— Нельзя ли, господин часовой, передать эти продукты арестованному, Тошен его зовут.
— Завтра приходи, сейчас нелза.
— Но комендант станции сказал, что ночью их увезут отсюда, поэтому мы сейчас принесли,— вступила в разговор Сима.— Будьте так добры...
— Нелза. Уходи скорей дальше.
— Передайте, пожалуйста, мы вам за это заплатим. Вот, возьмите часы, хорошие часы, они мне не нужны,— сказал я.
- Не надо, завтра приходи.
— Да мы же вам говорим, что завтра их уже не будет здесь. Я вам и денег могу дать. Вот возьмите, тут много денег, только, пойдемте сюда, за вагон, а то кто-нибудь увидит, и тогда вам попадет.
И, вытаскивая из-за пазухи огромную пачку денег, я попятился к буферам вагона и сел на шпалу.Сима не понимала, откуда у меня так много денег, но, очевидно, подумав, что эти деньги тоже от Тошн, произнесла:
— Возьмите, у нас много денег...
Чех постоял с минуту в нерешительности, закинул на спину винтовку, оглянулся и подошел к нам.Я не видел никого в темноте, но задыхался от волнения, руки мои дрожали.
— Вот, тут но двадцать рублей, тут по сорок, тут...— и я вытаскивал из-за пазухи пачку за пачкой.
Чех молчаливо рассматривал деньги и толкал их в карманы.Потом он присел на корточки и стал вытаскивать свертки из корзины, разламывал хлеб, развертывал бумагу.
Мне казалось, что не будет конца этой возне.Я уже думал, что вся эта затея напрасна, что деньги пропадут зря и Франц Иванович со своими товарищами никогда не придут освободить друзей. От досады мне хотелось ударить часового в морду и бежать в темноту, крича от злобы.
Но в тот момент, когда чех укладывал обратно в корзинку продукты, из-под вагонного ската выскочили две фигуры, схватили чеха за руки и стукнули его чем-то но голове. Чех тихо, точно во сне, вскрикнул, и его сразу поволокли под откос.
— Бежим, Сима! — шепнул я и потащил Симу за собой.
Задыхаясь, мы добежали до платформы с углем я спрятались за колесами, наблюдая за арестантским вагоном.На столбе погас фонарь.Из арестантского вагона доносились какие-то глухие удары, возня, шум. Потом все стихло, и мы видели, как из вагона, по одному, торопливо, выходили люди и бежали вниз по откосу.
Последним вышел Франц Иванович. Он не успел сделать и шага, как со стороны вокзала показались две вооруженные фигуры. Франц Иванович сутулился и быстро зашагал налево, по направлению к депо. Он, очевидно, хотел отвлечь внимание солдат от вагона. Солдаты побежали за Францем Ивановичем.
Это были русские добровольцы; они настигали моего друга.
— Сима, Сима! Кричи,— горячо шептал я.— Кричи!.. Сима была в смятении: она ничего не понимала. Тогда закричал я— пронзительно, тонко, как голосят женщины:
— Караул! Гра-бя-а-ат! Спа-си-и-те! Карау-ул! Бандиты! Ре-жу-ут!
Добровольцы остановились. Они не знали, что делать, куда бежать, стали о чем-то спорить.Я опять закричал громко, как только мог:
— По-мо-ги-те! Уби-ва-ют! По-мо-ги-те! Добровольцы повернулись, открыли затворы винтовок и побежали к нам.
Я схватил Симу за руку, подбежал к лестнице и, сгибаясь, полез на платформу с углем.
— Ложись,— ткнул я Симу и тут же распластался за. грудами угля.
Добровольцы бежали минуты три, но мне казалось, что не будет конца этому испытанию. Наконец, тяжело дыша, как загнанные лошади, они остановились у соседней платформы.
— Здесь, кажется, кричали.
— Кажется... здесь,— с трудом произнес второй,
— Но здесь никого нет.
— Черт его знает, может быть, в лесу кричали? Побежим туда.
И они побежали направо, туда, где сосновый бор плотной стеной примыкал к железнодорожной линии.
— Ну, слава богу,— сказал я.
— Что это значит, Саша? — спросила Сима, поднимая голову.
— Молчи, после узнаешь.
Мы пролежали на угле до глубокой ночи, почти не разговаривая.У арестантского вагона, возле нашего состава метались вооруженные чехи и добровольцы. А мы лежали, не поднимая голов, стараясь не дышать.
Когда суматоха несколько улеглась, мы слезли с платформы и на четвереньках, перебегая от вагона к вагону, пробрались в лес.
В лесу я вытащил из кармана пачку папирос, уцелевшую от покупок для арестованных, закурил и сказал Симе:
— Ты иди домой, а я здесь останусь.
— Почему?
— Надо.
— Идем вместе.
Я подумал, что если я сейчас вернусь домой, то отец отколотит меня, завтра никуда не пустит, и я не смогу выполнить задание Франца Ивановича.
— Нет, я не пойду,— твердо сказал я,— иди одна.
— Что же я папе скажу, если он спросит?
— Папе?.. Ничего не говори... а впрочем, скажи, что мы были вместе с тобой на рыбалке, в ночевой, и что ты не захотела больше оставаться, а я с мальчишками уплыл на лодке дальше. Только про этот случай ни слова не говори, слышишь, Сима. После я тебе все расскажу...
И Сима ушла.Весь день я ходил по городу, на базаре покупал калачи, молоко и купался в Томи.Перед вечером я нанял у старика рыболова лодку, отдал ему остаток керенок и поплыл вниз по течению. В лодке лежала удочка, и я мог сделать вид, что ловлю рыбу, если для кого-нибудь станет подозрительным мое катание.
Теперь я твердо решил, что никогда не вернусь домой, что мне больше ничего не остается делать, как уйти с большевиками, которые, судя по рассказу Франца Ивановича, где-то далеко за рекой. Отец никогда не простит мне мое бродяжничество, а потом могут же узнать, что я участвовал в устройстве побега арестованных, и тогда меня арестуют.
Словом, я уже представлял себя в армии, с винтовкой, видел себя умирающим на поле брани, какая-то крестьянка приносила кувшин с молоком, перевязывала мне раны и плакала...
Франца Ивановича встретил, как условились, у скалистого мыса.Он сидел внизу, босиком и без своей шапочки,
— Александр! — произнес он, как только моя лодка подошла к мысу.
Я подплыл к нему.
— Молодец, Александр,— сказал он, вытаскивая лодку на берег.— Ты спас меня вчера. Молодец, Александр.
— А где другие? — спросил я.
— Тут. Спрятались...
Франц Иванович кашлянул несколько раз, и с обеих сторон из-за каменистых выступов показались люди. Их было семь человек. Среди незнакомых мне людей я узнал Тошу и девушку, которую видел в вагоне.
Лодка была маленькая, вертлявая; пришлось перевозить людей по очереди.Когда второй раз мы переехали реку, Франц Иванович, обняв меня, сказал:
— Спасибо, дорогой мальчик.
— Франц Иванович, возьмите меня с собой, я хочу воевать.
С минуту Франц Иванович стоял в задумчивости, а потом тихо, очень мягко сказал:
— Нелза, дорогой мой Александр, нам предстоит очень трутный дорог, борьба, а ты молодой еще, мальчик.
— Но я хочу с вами... Вот женщину вы берете.
— Нет, Александр,— сказал Тоша и обнял меня.— Твое время еще не настало. Учись, расти, Александр, будь крепки, придет время — ты еще нужен будешь большевикам.
Мне стало очень грустно, что они не хотят взять меня с собой. Но, наверно, действительно нельзя, раз такой челоэек, как Франц Иванович, не хочет этого.
— До свидания, молодой большевик,— пожимая руку, произнес Франц Иванович.
Мы простились, но когда они двинулись к лесу, я вспомнил, что у меня остались часы, которые я вчера не отдал часовому. Я бросился и догнал уходящих.
— Франц Иванович, часы-то я забыл вам отдать. Все остановились, и Франц Иванович подошел ко мне.
— Часы, Александр, возьми себе и помни нас. Только лодка обязательно отдай старик. Нелза обижайт его. До свидания.
— Не надо, Франц Иванович, все равно папа отберет у меня их.
Отдав часы, я медленно пошел к берегу.Вею ночь я плыл вверх по течению, к пристани старика рыболова, а утром, не решаясь пойти домой, долго ходил по путям возле вагона. Я знал, что отец никогда не простит мне мое бродяжничество.
Загремела дверь вагона, и на пороге в одной нижней рубашке и в опорках появился мой отец. У него было бледное, злобное лицо.Он испытующе посмотрел на меня и сказал необыкновенно спокойно:
— Иди в вагон.
Медленно и неохотно поднялся я по узенькой лесенке. Отец захлопнул дверь и неторопливо подошел ко мне,
— Где был?
— Рыбу ловил.., с ребятами,— едва слышно произнес я.
— Махорку ты украл?
— Да....— сознался я, чтобы не навести подозрений на Симу.
— Куришь, мерзавец?
— Нет.„ я ее арестованным отдал.
— Большевикам?! — взревел отец.— Да ты знаешь, сукин сын, чем это пахнет?
И он рванул меня за руку и цепко схватил за горло.Кровь прилила к моему лицу. В глазах потемнело. Я потерял сознание.А когда я пришел в себя, в вагоне никого не было. Нежилой пустотой повеяло из полутемных углов.
За вагонами гремел голос отца:
— Черт его не возьмет, отлежится, встаяет,
Я поднялся. Ноги мои вздрагивали, голова казалась свинцовой, стучало в висках.С трудом я разглядел Симу, плачущую на нарах, и тихим, болезненным голосом сказал:
— Ничего... Не плачь, Сима. Чехи еще похуже бьют... Тошу до крови.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37