Много говорили, пили мало — спортивная форма прежде всего. Расстались они в вестибюле, пожелав друг другу спокойной ночи.
Перед рассветом Дана разбудил осторожный стук в дверь. Он встал, повернул замок и оторопел: перед ним в полупрозрачном пеньюаре стояла Августа. «Что случилось?» — тревожно спросил Дан. Августа вошла в комнату, притворила дверь и спросила в упор: «Долго еще будешь мучить меня, злодей несчастный?» Спросонья он понял не сразу. «Ты о чем?» Смерив Дана с головы до ног вызывающим взглядом, она напустилась на него: «Как будто не знаешь! И не надоело притворяться? Хочешь, чтобы я первой призналась в любви? Может, еще и на колени встать?» Дан растерялся вконец: «Ты серьезно?»— «Сколько еще бегать за тобой?!» Такая искренность была в ее голосе, такая беспомощность в глазах, что Дану вдруг стало стыдно. Он переспросил: «Разве ты бегала за мной?» Она в отчаянии махнула рукой: «Да просто совсем с ума сошла! А до тебя, уважаемый партнер, еще не дошло, что встреча наша в трамвае была не случайной? Только тогда я еще не знала, что ты увлекаешься спортом, и, если честно, не интересовал ты меня в этом плане.— Она улыбнулась и добавила: — Не понимаешь? Или притворяешься? Если хочешь знать, это началось давно, когда мы проходили практику на вашем заводе и ты с умным видом водил нас по отделу главного конструктора. А на нас, девчонок, ни малейшего внимания! Смотрел сквозь меня, как будто меня и нет. А ведь мне говорили, что я самая красивая не только в институте, но и во всем городе...» Но Дан никак не мог опомниться, не покидала мысль: а что, если это ее очередной розыгрыш, чтоб посмеяться над ним так же, как над другими ухажерами. Он нахмурился. «Понимаешь, Августа, не настолько это все серьезно, чтобы...» Она мигом вскочила с кресла, опустила ему руки на плечи, с грустью заглянула в глаза. «Я что, похожа на уличную девку? Или ты совсем бесчувственный? Ну попробуй же наконец поверить!» Она прижалась к нему, повернула его лицо к себе и замерла в долгом поцелуе. Дан почувствовал тепло ее груди, услышал тревожное биение сердца. А может быть, это его собственное? Кружилась голова, в душе поднималась какая-то радостная, пьянящая волна. Он еще сдерживал себя, боялся потерять контроль. «Да ведь я...» — начал было. Августа перебила его, прижавшись всем телом, зашептала: «Знаю сама. Не любишь, но я тебе нравлюсь. Пойми, я больше не могу! Не играй с огнем»... «Будь что будет!» — застучало у него в висках многократным эхом. Он снял с нее халатик и замер в восхищении. Потом поднял ее на руки, нежно привлек к груди. Мир, казалось, перевернулся.
Только через несколько дней, уже дома, он пришел в себя и попытался осмыслить случившееся: любовь это или страсть, которая, подобно всесокрушающему пламени, перекинулась с ее сердца и охватила его? При всей своей искренности он не мог ответить на этот вопрос, однако уже чувствовал, что Августы ему не хватает. Как-то вечером он решился позвонить ей, но никто не ответил. Утром он вышел из дому, собираясь идти на завод, и сразу увидел Августу. Она стояла на углу и смотрела на него. Он подбежал, обнял ее и, не таясь прохожих, начал целовать ее глаза, лоб, волосы, губы. Она облегченно вздохнула, как человек, который после долгого и тревожного ожидания обрел наконец желанный покой. Оглянувшись, она зашептала: «Опомнись, Данчик, люди смотрят...» Он бережно взял ее под руку и с гордым видом — со стороны это выглядело, наверно, комично — повел к трамвайной остановке. Она погладила его по щеке и торопливо сунула записку: «Милый, приходи вечером по этому адресу...» Дальше был адрес ее однокомнатной квартирки.
Здесь они впервые узнали счастье взаимной любви — бескорыстной, не требовавшей ни гарантий, ни обязательств. Быть рядом, и все. После долгих бесплодных попыток найти друг друга они выбрались из людского океана на этот островок любви и никак не могли утолить сполна жажду и голод. Постепенно они открылись друг перед другом всеми гранями души, поняли мысли, надежды, чувства друг друга — все, вплоть до привычек и чудачеств. Как все влюбленные мира, они не строили никаких планов, были неизмеримо счастливы тем, что дают им день, час, секунда, проведенные вместе.
О своих профессиональных проблемах они заговаривали редко, хотя, казалось, это должно было сблизить их еще больше. Августа была самолюбива и готова кому и когда угодно доказывать свою самостоятельность и независимость. Женщины, которые постоянно нуждались в опоре, вызывали у нее жалость и презрение. В институте она держалась с напускной суровостью, мнения ее были предельно категоричны, а малейшее возражение вызывало вспышку гнева. Дан вскоре обнаружил, что литературой и искусством, столь дорогими ему самому, она интересовалась только для приличия, просто чтобы «быть в курсе». Это свое открытие Дан тщательно скрывал и радовался, что хоть перед поэзией она преклонялась, стихи и целые поэмы могла читать наизусть, впрочем, по-настоящему ценила лишь любовную лирику.
И вот теперь, трезво анализируя события этих трех лет, он спрашивал себя: «Ну хорошо, ты отлично знаешь, что Августа может еще десять лет молчать. Никаких претензий, никаких обвинений. А сам-то ты — временный попутчик? И как тебе только не стыдно! Ты что, несмышленый младенец? Ты думаешь о будущем, о ее будущем прежде всего? Если уверен в любви Августы, не сомневаешься в собственном чувстве, если понял, что такая любовь бывает лишь один раз в жизни, чего же тянешь? К чему эта неопределенность? Не пора ли решать — по-мужски, честно и до конца?»
Он вспомнил своих друзей и невольно улыбнулся. Как все они были смешны и трогательны в молодости! Но вот даже Павел, лихой донжуан, давно связан прочными узами брака, а он, всегда мечтавший о настоящей любви, остался холостяком, точнее — перезрелым женихом, о котором все еще заботится матушка, которой давно перевалило за шестьдесят. Гордость никогда бы не позволила Августе поделиться с кем-нибудь своими проблемами. Она терпеть не могла судачить с женщинами, отгородилась от них, с головой окунулась в работу: у нее было уже несколько серьезных публикаций, и теперь она писала кандидатскую диссертацию. Рой кавалеров, еще недавно окружавший ее, сильно поредел. Ее неприступность стала притчей во языцех: во время туристической поездки по Венгрии одному из своих поклонников, решившему применить тактику «блиц-крига», она двинула так, что бедняга ходил с перевязанной челюстью до конца путешествия. В отношениях с Даном все было по-другому, и, как ему казалось, ничего иного она не желала.
Год назад они проводили отпуск на побережье, где нравы особой строгостью не отличались и где за паршивую комнатушку с глиняным полом и подслеповатым оконцем требовали много денег и мало документов. Однажды они остались из-за дождя дома. И тут, после восьмой чашки кофе, Августа рассказала Дану о своей семье. «Знаешь, Дан, меня всегда принимали за какую-то взбалмошную барышню, у которой на уме одни только моды, прически, развлечения. Дошло до того, что мое «аристократическое» происхождение ни у кого не вызывало сомнений. А ведь я из простой крестьянской семьи. Кроме румын, в нашем селе издавна жили венгры и немцы. Жили дружно, в школе сидели за одной партой, однако смешанные браки были редкостью. И вот будущий мой отец, Ганс Мейстер, потомственный кузнец и сакс по происхождению, влюбился в румынку Ралуку Оджа. Отец Ралуки был очень беден, и старый кузнец не дал согласия на этот брак. Началась война, старшего Мейстера послали на фронт, откуда он не вернулся. А юный Ганс покрутился немного на кузне и пропал. Прошло несколько месяцев — в семье Оджей скандал: беременность Ралуки стала очевидной. Летом сорок второго появились на свет мы с Хильдой — двойняшки. Потом какими-то неведомыми путями до нас дошло письмо Ганса Мейстера, в котором он признал своих детей и просил назвать одну из дочек в честь бабушки Августой. А через два года отец вошел в село с отрядом патриотической гвардии. Поработал пару недель старостой и отправился на Западный фронт добивать фашистов. Вернулся он с наградой, членом партии коммунистов, но с одной ногой. Они по-прежнему живут с мамой в полном согласии, еще трое ребятишек народилось, все гораздо моложе меня. Образованием мы целиком обязаны отцу. Это я здесь такая самостоятельная и самоуверенная, а перед ним сразу смирной становлюсь и выкладываю все как на духу. Только о тебе он ничего не знает — пока скрываю».
Дан задумчиво погладил ее по волосам. «Почему?» Августа помолчала, закрыв глаза, и прошептала: «Не знаю. Суеверие, наверное. Сглазить боюсь, ведь с тех пор, как мы вместе, никто не знает о нашей любви. Даже мама, хотя она спит и видит, как я замуж выхожу. Все время ворчит: за какие такие грехи наказал ее бог, что дочек выдать не может? Ох, говорит, и красивая ты у меня — а ж сердце болит, и умна — аж лес гудит, и ученая — аж горы ходят, а вот удача тебя сторонится».
И тут до Дана дошло. «Постой, Густи, маму-то твою в девицах звали Оджей, почему же ты Бурлаку?» Августа рассмеялась до слез: «Данчик ты мой хороший! Два года мы вместе, а тебя вдруг осенило, глупыш. Разве я тебе непорочной девой досталась?» Что-то кольнуло Дана в самое сердце. «И вправду, я же не первый у Августы. Значит, она уже кого-то любила?» Августа взглянула на него в упор своими зелеными глазами, понимающе улыбнулась. «Нет, Дан, до тебя я никого по-настоящему не любила. Но какое-то время была замужем».
В нем боролись два чувства — или отрубить эту тему разом, или уж разобраться до конца. Будто прочитав его мысли, она вдруг шутливо зачастила на родном говоре: «Будь ласков, не кипятись, парень, все расскажу, ничего не утаю». «Кто он?» — процедил Дан сквозь зубы. Августа нежно прикрыла ему рот и уже своим обычным голосом сказала: «Мой тренер по теннису. Он открыл меня, угадав мой талант. С первых же моих шагов в спорте заботился обо мне, как родной отец, вывел в большой мир. И когда я стала чемпионкой среди юниоров, мне захотелось подарить ему большую, очень большую радость. И я пришла к нему. Я уже давно поняла, что он влюблен в меня, но сам в этом никогда не признается. Он немедленно повел меня в примарию. Мне было абсолютно все равно, а он весь сиял от счастья. А как-то ночью ему стало очень плохо. Тут только я узнала, что у него уже давно болит сердце. Я испугалась, побежала к соседям. Он еще произнес несколько слов, хотел меня успокоить. Может, и был какой-то шанс, но я слишком растерялась и не догадалась сразу вызвать «скорую». Когда они приехали, было слишком поздно...— Она долго молчала, потом добавила: — Вот так я осталась вдовой в девятнадцать лет... Какой смысл ревновать к тому, кого уже нет на свете?»
Дан не проронил ни слова. Ему было стыдно, но он ничего не мог поделать. Разумеется, он понимал, что глупо ревновать к тому, кто умер более десяти лет назад, когда он еще и не подозревал о существовании девушки по имени Августа. Все это правильно, и все же: Густи — его Густи! — и вдруг с другим! Дан молчал. Она терпеливо ждала, потом встала, сделала бутерброды, предложила ему. Он резко отодвинул тарелку — это уже было совсем не похоже на него. Глаза Августы потемнели, стали почти черными. Она смерила его презрительным взглядом, сказала каким-то чужим голосом: «Ты такой же, как все! Я-то, глупая, воображала, что ты неповторим — великодушный, нежный... Не хочу больше тебя видеть!» В глазах ее стояли слезы, но она сдержалась, не заплакала. Оделась и вышла под дождь. Вечером он нашел ее на пустынном пляже. Она строила замок из песка. Дан опустился рядом с ней на колени, помог сложить стены с остроконечными башенками, выгреб руками ров. Когда он поднял глаза, Августа улыбалась. «Тебе бы такой замок. Было бы где заточить меня на всю жизнь. А? Вот в эту высоченную башню, куда и птица не долетит. А за прошлое — на хлеб и воду. Феодал, вот ты кто!» Дан зачарованно не сводил с нее глаз. «Прости меня, Густи.— В его голосе звучало искреннее раскаяние.— Я слишком тебя люблю». Августа взъерошила ему волосы: «На первый раз поверим. Только заруби себе на носу: я никогда не была и никогда не буду собственностью. Даже твоей. Хочу, чтобы уважали мое человеческое достоинство, так что, если тебе дороги наша дружба и любовь, заточи-ка ты лучше в эту башню свою ревность и запри на десять замков. Она беспочвенна и нелепа. Раз и навсегда пойми, что нет на свете силы, кроме любви, чтобы удержать людей вместе».
Этот урок Дан не забыл. Теперь он испытывал к ней особое чувство уважения — не за спортивные успехи, не за умение постоять за себя и даже не за подчеркнутую независимость, он уважал ее за обостренное чувство человеческого достоинства, за удивительное самообладание, глубину убеждений и твердость.
Вечерело. Дан не спеша шел к привокзальной стоянке, где перед отъездом оставил свой «фиат». Насвистывая мотив из «Севильского цирюльника», он неотступно думал об Августе, которую только что нежно обнимал на прощанье... Он ничего не сказал ей о своем намерении сегодня вечером переговорить с родителями о женитьбе. Вскочил в машину и вихрем помчался по пустым в этот час улицам. Забыв про ключи, названивал в дверь как на пожар. Открыла перепуганная мать.
— Ты что, сынок, ключи потерял? Что-нибудь случилось в Бухаресте? Почему такая долгая командировка? Ну, говори же, все сердце изныло.
Дан обнял ее.
— Ничего не случилось, мамочка. Все прошло хорошо, как никогда. Даже отдохнул малость...
— Да какой же это отдых, когда такие синяки под глазами! Мигом в столовую, вон и отец спускается. Голодный небось — как волк. Да и кто тебя накормит лучше матери.
Дан отвернулся, проглотив сорвавшуюся было фразу. Благословенны дом и заботы матери! Но знала бы она, как ему хорошо там, в маленькой квартирке, затерявшейся в городском море! Ведь он и войти не успел толком, а все мысли его уже там... Мать, узнав, что он хорошо поел в вагоне-ресторане, расстроилась, и тогда Дан пообещал выйти к чаю. На всякий случай спросил:
— Меня никто не искал? Мать хлопнула себя по лбу:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50