— А что это ты вспомнил про Догару?
— Да неужели ты думаешь, наивная твоя душа, что подобный вопрос можно было решить без ведома первого секретаря, без его одобрения? Весь этот месяц ты будешь работать напрямую с ним, принимать участие в заседаниях бюро... Чего ты испугалась?
Ольга качнула головой:
— Не-ет, не так легко меня напугать. И потом, с Догару мне уже доводилось работать — на уездной партконференции, нас вместе избрали в редакционную комиссию. Да ты ведь и сам знаешь!
— Да, кстати,— вспомнил Дорел,— вчера приходил один инженер с «Энергии», Ион Сава. Просил принять его. Проблема, говорит, государственной важности.
Я еще не знал тогда, что уеду, и назначил встречу на завтра, на двенадцать. Прошу тебя, не забудь.
Мысли Ольги невольно вернулись к Павлу. Узнав, что ее назначили замом, он совсем отдалился от нее. Перестал приезжать на обед, по вечерам возвращается поздно, усталый и злой. Не разговаривает, на вопросы не отвечает, сразу же запирается у себя в кабинете. На днях она увидела, какой он бледный после бессонной ночи, и не на шутку встревожилась. Однако он стал паясничать: «Ну что для тебя, законодателя общественного мнения, проблемы директора завода?» Больше она ему вопросами не докучала.
«Это еще что,— сказала себе Ольга.— Вот теперь ты пожнешь бурю». Она пожала Поповичу руку, села в его кресло, позвонила Дамаскину и попросила принести гранки и макет.
ГЛАВА 8
1Чривые улочки, карабкавшиеся по склону холма на городской окраине, кто-то нарек «инвалидным кварталом». Никакой шутки в этом не было: здесь в свое время получали клочки земли инвалиды первой мировой войны, те, кто еще был в состоянии построить себе жилище. У отца Панделе Думитреску легкие были изодраны в клочья отравляющими газами, зато руки-ноги целехоньки. Вот и принялся он сооружать на своем наделе глинобитную лачугу, какая была у него в деревне. Но не успел, умер в двадцать семь лет. Панделе не любил вспоминать, чего стоило ему достроить дом и какими трудными были годы, когда он привез из села свою будущую жену Тинку. Не любил он рассказывать и о той поре, когда появились на свет двое первых его сыновей. А младшенькие, Василе и Ралука, родились совсем уж в лихую годину, когда отец с матерью растеряли и силы, и молодость: Василе — осенью огневого 44-го, когда Панделе уже воевал на Западном фронте, а Ралука — в тяжелом и голодном 51-м. В тот день он был в Галаце, проводил опыты по скоростной обработке металла, там и узнал, что остался вдовцом. Девчонку он одно время просто видеть не мог — считал ее причиной смерти своей терпеливой и преданной Тинкуцы. Но потом стал винить самого себя: «И кто меня заставлял, козла эдакого, заводить детей на старости лет? Мало, что ли, было двоих сыновей?» Он не хотел вспоминать, что Тинка сама всегда мечтала о девочке и покидала этот свет умиротворенная, передав Панделе наказ назвать дочку Ралукой — имя это она придумала, еще когда ждала первого своего ребенка. Тяжело приходилось Панделе. Много сил отнимали работа и общественные нагрузки — ведь он был членом партии с середины сорок третьего года. А дома ждали четверо детей. Росли они послушными, ничего плохого за ними не водилось. Ясли, садик, школа — все как у других. Но ему одному приходилось стирать, прибирать, готовить, лечить... Соседи по кварталу, товарищи по работе — все наседали на Панделе: женись, другого выхода у тебя нет. Вдовец, однако, не сдавался. С большим тактом помогал Панделе своим птенцам во всех делах. И только когда приходилось ездить по стране — в те годы имя Панделе Думитреску не сходило с газетных страниц,— он соглашался на помощь соседок. Возвращаясь, он всегда находил свой дом убранным, а детишек — накормленными и ухоженными. Гораздо позже Панделе узнал, что опекали его ребят и товарищи с завода, и члены уличной партячейки. Но вот старшие подросли, потом и Ралука взяла на себя заботы по хозяйству, уже в четырнадцать лет доказав, что трудолюбием и смекалкой пошла в мать.
Пока оставались силы, дед Панделе — его все чаще стали называть именно так — успел выстроить себе кирпичный дом, накрыл его красной черепицей, сделал веранду, балкончик, летнюю кухню. Во дворе — маленькую мастерскую: всегда что-то требовалось по хозяйству, не себе, так соседям. В маленьком садике ломились под тяжестью плодов фруктовые деревья, пышно зеленел огород. Старался Панделе не потому, что был очень уж домовитым, просто у младшего сына, Василе, от рождения были слабые легкие, он нуждался в особом уходе и питании. А время было тяжелое, голодное, и, как ни бился отец, мальчик рос слабеньким, тщедушным. Вот почему Панделе отдал на выучку в мастерские только старших сыновей. Василе, правда, не проявил особого рвения и к книжкам, но был послушным и аккуратным. Он рано понял, что такое чувство долга. Талантами он не блистал, но, получив аттестат зрелости, довольно легко поступил в академию экономических наук. Став дипломированным экономистом, вернулся в родной город с направлением на завод «Энергия». И тут попал в руки Виктора Пэкурару.
С первых же шагов на заводе Василе показал себя человеком серьезным, исполнительным. Коллеги по работе ценили его за спокойный, ровный характер, врожденный такт, неприятие алкоголя и табака. Член партии еще со студенческих лет, Василе вкладывал в работу всю душу. Зная его покладистый характер, коллеги не только свои служебные, но и общественные нагрузки сваливали на него. Пока по выходным дням они ухаживали за девушками, загорали и купались, он безропотно отдувался за всех. И никому даже в голову не приходило поблагодарить его. На Василе во всем можно было положиться, и главбух скоро понял это — уезжая в командировки, он спокойно оставлял Думитреску вместо себя. Честность этого неприметного человека была общеизвестна, о его потрясающей аккуратности даже ходили анекдоты. И в свои тридцать лет, прослыв безнадежным скромнягой, он так и остался неженатым.
У Ралуки жизнь складывалась иначе. Вся она удалась в мать — среднего роста, пухленькая, пышные каштановые волосы, вздернутый носик и огромные серые глаза, ясные, как родниковая вода. Она была очень мила, особенно когда смеялась — словно рассыпала вокруг серебряные бусинки. Немало парней тайно вздыхали по очаровательным ямочкам на ее щеках. Но сказать ей об этом не осмеливался ни один, опасаясь острого как бритва языка. С ранних лет шустрая, вечно что-то напевающая, готовая к проказам и дракам вместе с мальчишками своего предместья, она и училась великолепно, неизменно была лучшей в классе, председателем пионерской дружины.
Лицей Ралука окончила с отличием, но, ко всеобщему удивлению, не захотела подавать документы в институт. На все расспросы Панделе Думитреску только усмехался в усы: «Девица взрослая, восемнадцать лет исполнилось, уже и на выборах голосовала. Зачем я буду неволить дочку? Пусть сама выбирает себе дорогу». Ралука поступила на «Энергию» ученицей в намоточный цех. А через год ее послали на курсы повышения квалификации. В двадцать лет она завоевала звание «лучший по профессии». И вскоре была избрана освобожденным секретарем комсомольской организации, а на городской конференции ее выбрали членом муниципального комитета СКМ. Со свойственным ей упорством Ралука занималась на вечерних конструкторских курсах и поступила в проектный отдел, не оставив и общественную работу. Друзей у Ралуки не было. Один Ликэ Барбэлатэ. Но тут уж другой сказ, недаром же деда Панделе мучила бессонница. Конечно, была бы жива Тинка, она, без сомнения, сумела бы найти путь к сердцу дочки. Да и к сердцу Василе тоже. А вот отец и понятия не имеет, как подойти к детям в таких делах. Внешне, пожалуй, все обстояло нормально. Но только внешне.
Многое тревожило в то лето деда Панделе. Он пришел к выводу, что жизнь его, в общем-то, закончена. Выйдя на пенсию, он почувствовал себя чертополохом, вырванным с корнями и брошенным на обочине. Без завода жить он не мог, каждый день бывал там, вникал во все проблемы. И однажды на собрании первичной парторганизации выступил в поддержку инженера Савы, который работал тогда в проектном бюро и ставил вопрос об изменении профиля завода. Но Павел Косма велел передать старику, чтоб умерил свой пыл, если хочет еще ходить по заводу. И дед Панделе притих, на собраниях молчал. Но самоубийство Виктора Пэкурару настолько потрясло его, что молчать он больше не мог.
Через несколько дней после встречи на заводе он позвонил Штефану Попэ и напомнил об обещании навестить его.
— Прости, дядюшка Панделе, — ответил Штефан.— Не думай, я не забыл. Мне нужно было только кое в чем разобраться. Если примешь нас, завтра придем.
— Но я приглашал тебя одного... — смутился Панделе.
— Куда же я без Санды? Мы с ней одно целое, поэтому можешь считать, что я приду один.
— Ну конечно, если это Санда, я вдвойне счастлив буду! — обрадовался Панделе.— А то мне боязно стало: вдруг ты какого-нибудь начальничка приведешь на мою голову?
Санда и Штефан медленно взбирались на холм, держась по привычке за руки. Когда Санда оказалась впереди, Штефан огорчился ее тяжелой походке, так не вязавшейся с маленькой фигуркой. Он рассматривал ее округлые загорелые плечи, полноватые ноги. Вскоре поняв это, Санда замедлила шаг и взяла его под руку.
— Посмотри, Штефан, какой красивый дом у деда Панделе. Вот настоящий хозяин. Там чувствуешь себя как в крепости.
Штефан обнял ее за плечи и пошутил:
— Так-так, видно, моя жена тропочку сюда протоптала. Случайно не Василе тебя околдовал?
— Ну, Штефан, ты меня недооцениваешь. Какой женщине может понравиться этот арифмометр? От отца он унаследовал только лысину, это ж надо — в тридцать лет! А в остальном...
— Не увиливай, факт остается фактом — ты бываешь здесь чаще, чем дома.
— А что, по-твоему, делать пропагандисту? Не встречаться с людьми? Знать их только по заседаниям? Это вы так работаете — зарылись в бумагах, носа за порог не кажете.
Ну конечно, Санда шутила. Штефан был вечным командировочным, она сама не раз жаловалась, что его домой на аркане не затащишь. И теперь Штефан с готовностью подыгрывал ей — соглашался с самыми незаслуженными упреками, признавался во всех мыслимых и немыслимых грехах, радуясь тому, что со лба ее сходят морщинки, а глаза сияют.
Дом был залит огнями: Думитреску явно ждали гостей. Едва переступив порог, Штефан почувствовал, что хозяева приготовились к торжеству. Нет, не такого он ожидал приема. В дом деда Панделе он привык приходить запросто. Если семья сидела за столом, для него всегда находилась ложка. Сразу после обеда голова деда Панделе клонилась на грудь, и он, по его собственному выражению, «клевал крошки сна», а Штефан брал плед и растягивался на диване в столовой, тоже довольный возможностью вздремнуть. В доме деда Панделе он всегда был своим, да и теперь пришел по серьезному делу.
— Что это они? — шепотом спросил Штефан.
— Дают тебе понять, что ты им по-прежнему дорог, хотя и подзабыл этот дом.
Дед Панделе встретил их с распростертыми объятиями, и Штефан почувствовал себя блудным сыном на пороге отчего дома.
— Ладно уж, парень, знаем, что у тебя за работа — ни покоя, ни отдыха! Ты никогда не искал местечка потеплее. Вот Сандочку видим почитай каждый день, у нее вечно дела к Ралуке... Может, удастся ей смягчить душу девочке, крутости поубавить, отец, видишь, не справился. Да что поделаешь, без матери росла. Где ей было словечко ласковое услыхать.
— Полноте, дядюшка Панделе, если уж вы строгий отец, то ласковых вообще на свете нет.
— Кто его знает, — дед задумчиво потер лысину, сверкавшую, как бильярдный шар.— Только Ралука не избалована ни на работе, ни дома. Крутится как заводная, даже не верится, что это та самая щебетунья, какая в детстве была... Ну вот, легка на помине.
Ралука вышла из летней кухни, раскрасневшаяся от жара плиты. Пригласила гостей за стол.
— Что ты с нами делаешь, дядюшка Панделе? — укорил хозяина Штефан.— Мы шли к тебе запросто, на чашку кофе, а ты настоящий пир затеял. Или случилось что важное, а мы не знаем? — Штефан испытующе глянул на Ралуку.— Уж не на помолвку ли мы попали?
Какая-то тень пробежала по лицу Панделе, в глазах мелькнула грусть.
— Что ты, милок. Просто хотелось собраться, как бывало, пропустить по чарке доброй старой цуйки...
В этот момент дверь распахнулась, и в комнату ввалился Марин Кристя, прижимая к груди огромную сумку.
— Вот так номер, — шепнула Штефану Санда.— Судя по всему, пирушка готовится на славу... А ведь завтра ты идешь к Догару.
— Брось, женушка, ты хоть раз видела меня под хмельком?
Через минуту появился и Ликэ Барбэлатэ с охапкой полевых цветов.
— Совсем спятил! — налетела на него Ралука.— Полон двор цветов, а он изображает из себя кавалера, веник какой-то притащил...
— Садовые ты сама растила, а эти — божественный дар природы, за них колючки и осы на мне живого места не оставили.
— Так тебе и надо!
— Мне? — Ликэ не сдавался.— Да я ради тебя терпел. И готов терпеть всю жизнь. Вот те крест...
Все расхохотались, увидев, как потешно перекрестился Ликэ. Одна только Санда заметила в глазах Ралуки обиду. Натянуто улыбнувшись, хозяйка пригласила гостей к столу.
Первую рюмку цуйки закусили жареной печенкой — прямо со сковороды. Ралука ухаживала за гостями, делая вид, что не замечает, как Ликэ быстро и ловко помогает ей. Постепенно завязался разговор. Дед Панделе обратился к Штефану:
— Ну вот, видишь, Марин здесь, как я обещал. Должен подойти и Маня, у него тоже разговор к тебе есть.
Кристя отставил тарелку в сторону, лицо его сразу посерьезнело:
— Каждому из нас есть что сказать. Весь вопрос — где и кому. Битых два года приглядываемся друг к другу, а толку никакого...
Штефан почувствовал, что момент настал. Не знал только, как лучше: начать разговор самому или подождать, пока решатся другие. Молчание затянулось. Кристя уставился в одну точку, Ликэ напряженно ждал. Дед Панделе делал вид, что прочищает трубку, потом, наконец решившись, обратился к Штефану:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50