Вот он и поотстал».
Так прошел целый час. Наконец Димитриу встал из-за своего рабочего стола, опустился в глубокое мягкое кресло, налил в крохотные рюмочки ликеру и, не говоря ни слова, выпил.
— Ты прав,— сухо заключил профессор,— прав бесспорно.— Он снял очки, устало протер стекла. Потом оживился: — Ну что ж, я был прав для своего времени, а ты — для своего. Пробьет час — кто-нибудь поправит и тебя. Наша общая заслуга в том, что каждый что-то вносит в копилку науки. Эти дискуссии тем и хороши, что заставляют нас, пользуясь терминологией силачей, брать на грудь очередной вес.
— Мне кажется, решение проблемы стало настолько необходимым, что, не найди его я, непременно отыскал бы кто-нибудь другой. Понимаю, что вам сейчас нелегко. Я не хотел причинять вам боль и прошу у вас прощения. Что мне остается еще делать?
— О чем ты переживаешь? Неужели ты в самом деле считаешь меня жалким маразматиком, посредственностью? Нет, коллега,— впервые употребил он это слово,— я не дрожу за свой авторитет. Тому, кто боится, что время будет вносить поправки в его труды, в науке делать нечего. Если человек цепляется за авторский приоритет и не замечает горизонтов научного прогресса, он достоин презрения, а не жалости.
— Конечно,— согласился Дан.
— Ты не задумывался, почему я ушел с «Энергии»?
— У нас говорили, что вы больше не могли выносить притеснений Космы.
— Ну что ж, можно сформулировать и так. А если более точно, то я больше не мог мириться с консервативной позицией генерального директора, в основе которой было неверие в коллектив проектировщиков. Но самой отвратительной была его политика стравливания.
— Есть у меня один очень близкий друг, который вас знает и высоко ценит. Он меня жестоко упрекает в неблагодарности по отношению к вам: мол, я лью воду на мельницу ваших врагов...
Димитриу нисколько не удивился. Снова разлил ликер и задумчиво, с грустью сказал:
— Науке нет дела до наших личных интересов. Каждый день приносит что-нибудь новое. То, что сделал ты, Испас,— это больше, чем просто оперативный выход из сложного положения. Речь идет о создании более современного поколения техники, о внедрении новых эффективных технологий. Ведь материалы, как и энергия, становятся все дороже. Наука обязана идти вперед, а для этого нужны свежие силы, творческая одаренность, смелость. И не имеет значения, есть у нас личные враги или нет. В конце концов все проходит, остаются лишь наши достижения. Запомни, в науке нельзя быть нетерпимым.
— Я понимаю, но это не всегда получается, особенно когда экспериментируешь. Результаты порой бывают такие, что кажется, земля уходит из-под ног, а ты все равно не можешь, не хочешь признать свою ошибку. А тут еще «доброжелатели», которых твой провал только радует...
— Не надо думать, Испас, что эксперимент, выявивший твою ошибку, менее важен, нежели тот, что демонстрирует твою находку. Все дело в том, чтобы найти силы начать все с самого начала. В юности я тоже сотни раз бился головой, так сказать, о притолоку, пока не научился быть более требовательным, если хочешь — более строгим, к самому себе и более снисходительным к другим.
Дан слушал профессора, не веря собственным ушам. Неужели это тот самый Антон Димитриу, о котором они в своем кругу говорят с таким пренебрежением? И даже прозвали засахаренной клюквой! Словно угадав его мысли, профессор улыбнулся.
— Как видишь, я совсем не такой, каким кажусь со стороны. Но если честно, новые атаки во славу науки уже не для меня. А на кафедре я могу в меру своих сил помогать тем, у кого есть крылья для полета. Я сошел с дистанции не из трусости, а из-за гготери спортивной формы. Здоровье, возраст уже не те. Космы я не испугался — с человеком всегда можно поспорить,— но трудно, подчас невозможно, противостоять тем силам, которые стоят за ним. Ты понимаешь меня?
— Безусловно. Но почему вы не верите в возможность противодействия этим скрытым силам?
— Да нет, не в неверии дело. Я устал от борьбы и честно признаюсь в этом, но у меня есть знания и опыт, и я могу передать их другим... И вот еще что. Ты говорил о близком тебе человеке, который встал на мою защиту. Я догадываюсь, о ком идет речь.
Заметив явное замешательство Дана, он успокоил его жестом.
— Я прожил долгую жизнь, были у меня свои радости и свои печали. Ошибки тоже случались. Особенно в молодости, и не столько в работе, сколько в личной жизни, в отношениях с людьми. Со временем я пришел к твердому убеждению: о людях, даже самых близких, надо судить только по их делам, а не по словам. Твоя честность спасла меня от ошибки, которую я чуть было не совершил: работа Пуйю Иордаке — это действительно жалкое словоблудие. Ну все, хватит об этом. Тебе, я вижу, это тоже не доставляет удовольствия.
Дан распрощался с профессором, вышел на улицу и, то и дело спотыкаясь, поплелся домой. Что все это значит? На что он намекал в отношении Августы? Откуда эта горечь в голосе? Во многом профессор прав. Вопрос: искренен ли он перед самим собою? Наверно, были времена, когда и он считал себя бесстрашным, способным брать приступом небеса. Но жизнь его нещадно трепала, и мало-помалу он начал сдаваться: одна уступка, другая... Поначалу его терзали угрызения совести. Потом ничего, привык. Разве это не его слова: «Жизнь, особенно в своей первой половине, есть расставание с иллюзиями на свой счет». Тоже, почитай, философия. Только капитулянтская какая-то. А научное открытие — это всегда борьба. И опять мысли вернулись к Августе. Димитриу, конечно, знал об их отношениях, и знал больше, чем хотел показать. Но от кого, как не от нее самой, мог он узнать? Что толкнуло ее признаться профессору, ведь она всегда так ревностно скрывала их любовь от чужих глаз? Дан был не в состоянии найти ответы на эти вопросы. И, как это было уже не раз, ноги сами привели к тому дому, где на третьем этаже светилось окно, за которым его уже никто не ждал.
С минуту он постоял в раздумье, глядя, как в светлом квадрате с регулярностью маятника появляется и исчезает тень. «Такого еще не бывало, чтобы Августа мерила комнату шагами. С ней что-то случилось,— подумал Дан.— Может, беда какая? Должен же я узнать, что с ней!»
Хотя у него был ключ, Дан позвонил. Послышались ее шаги, и равнодушный голос спросил:
— Кто там?
— Это я,— ответил Дан.
Она постояла в нерешительности, потом замок щелкнул, и дверь распахнулась.
— Частный визит или по делам службы? — спросила она, пытаясь быть ироничной, а в голосе слышались удивление и беспокойство.
Вопрос Дану не понравился, но он шутливо ответил:
— Назовем это дружественным визитом. Такая формулировка тебя устроит?
Ноздри у Августы стали раздуваться — явный признак крайнего раздражения.
— Не забывай, что между мужчиной и женщиной бывает только одна альтернатива: любовь или ненависть. Все остальное — это служебные отношения, спортивный интерес или просто случайные обстоятельства. Да и то до поры до времени, пока не превратятся в одну из сторон альтернативы. Поскольку с любовью у нас вроде бы покончено, а до ненависти, надеюсь, пока дело не дошло, остается только возможность визита по делам службы. Ну так знай, работу Иордаке с твоим рефератом я передала профессору.
— Знаю.
— Откуда? — удивилась Августа.
— Он сам сказал. Я только что от него — целых два часа в гостях просидел.
— Он тебе больше ничего не говорил?
— Я хотел сообщить ему о результатах моих исследований, ну и, естественно, о последствиях, к которым они приведут.
— Профессор был безумно счастлив? — прищурилась Августа.
— Я бы не сказал. Но и в отчаяние не пришел. Он произвел на меня впечатление человека умного и реалистичного. Немного скепсиса, немного усталости.
— Не разбираешься ты в людях, Дан Испас! Понятия не имеешь, чем они дышат. Всех меряешь своим аршином, думаешь, любую задачку можно решить при помощи четырех арифметических действий или уравнения первой степени, и тебе неведомо, что лежит на дне человеческой души. А ведь там порой скрывается зверь!
Августа стояла перед ним, глубоко засунув руки в карманы его любимого стеганого халатика. Губы были сжаты, глаза горели, все время меняя цвет, словно море перед восходом солнца.
— Так что еще сказал тебе любезный профессор?
— Мы разговаривали о заводе, о научных исследованиях, о долге ученого, о перспективах развития техники. И еще о многом другом. Если хочешь подробного отчета, свари, пожалуйста, кофе, а то голова тяжелая.
Он надеялся, что за разговорами она постепенно успокоится и он наконец узнает, что же с нею стряслось. Пока Августа хлопотала в своей маленькой кухоньке, Дан с болью и нежностью думал о ней.
Августа принесла одну чашку кофе, демонстративно поставила перед ним. Дан сделал вид, что не заметил этого жеста, а она опустилась в кресло и бросила ядовито:
— Итак, кофе подан. Теперь хозяин может спокойно предаться размышлениям.
Дан пропустил мимо ушей и это и начал подробно рассказывать о своей беседе с Антоном Димитриу. Когда он рассказал о том, как сдержанно и с каким достоинством принял профессор этот внезапный удар, Августа скривила рот и презрительно процедила:
— Дорогой мой, неужели ты не уразумел, что это просто спектакль?
— Спектакль? — переспросил удивленно Дан.— Зачем?
— Выведать твои намерения, а заодно и твою идею. Ты думаешь, что он ничего не знал? Что его не предупредили?
— Да откуда же он мог?
— Проще простого — от меня! — И Августа посмотрела на Дана с победным видом.
Дану вдруг стало нечем дышать, холодная волна отвращения захлестнула душу. Молча разглядывал он Августу, словно видел ее впервые. А она и не скрывала своего глубокого удовлетворения. С трудом он пробормотал наконец:
— Зачем ты это сделала?
— Ты еще спрашиваешь? Каждый волен защищаться, когда его бьют. Как может и чем может. Я что, теннисный мячик, чтобы меня швыряли куда угодно? За своими идеями и опытами ты даже не замечал, что топишь меня. Да плевать тебе было на это! Возомнил себя эдаким современным мастером Маноле . Да вот только я-то не Ана, чтобы меня можно было принести в жертву и замуровать. Я умею кусаться и царапаться. И мне плевать на то, что ты тщишься осчастливить мир своими монастырями! Тем более что и не муж ты мне даже, а обыкновенный любовник, каких могут быть сотни. Я должна была защитить себя — и защитила.
— И что это тебе дало?
Августа захохотала. Она вскочила с кресла, забегала по комнате, потом, уперев руки в боки — поза эта показалась Дану чрезвычайно вульгарной,— воскликнула:
— Очередное предложение руки и сердца! Домнул профессор, старый вдовец, величественно созерцая меня с высоты своего пьедестала, предложил мне стать его женой. Будто я не знаю, как, впрочем, и многие другие, что он свел в могилу свою жену! Какой бессовестный, похотливый старый хрыч! Он думал, что я умру от счастья! Я попыталась было деликатно уйти от ответа, памятуя о месте на кафедре, и сказала, что надо подумать, но он схватил меня и полез целоваться, слюнявый пень. Представляешь? Тогда я надавала ему таких пощечин, что он свалился на пол. Он еще валялся, когда я ушла.
— Так ты была у него дома?
— И не один раз. А что? Твоя журналистка живет у тебя дома, а мне нельзя прийти к своему научному руководителю? Но не подумай, что после случившегося он начал меня преследовать. Наоборот, теперь он само великодушие. Вот его вчерашнее послание.
Она взяла со стола листок, протянула Дану, но потом, передумав, прочла вслух, подражая Димитриу:
— «Товарищ Бурлаку, ситуация сложилась так, что дальнейшее наше сотрудничество на кафедре, видимо, стало невозможным. Поэтому предлагаю Вам перевод в Бухарестский политехнический институт — этим делом я займусь лично. Искренне и горячо желаю Вам успехов на трудном, но благородном пути в светлый храм науки. Профессор А. Димитриу».
Дан внимательно слушал. Поднявшаяся было в нем волна возмущения поведением профессора постепенно спадала. А письмо вызвало даже уважение.
— И что ты решила?
— А что тут решать? Уезжаю, конечно. Ведь не куда-нибудь, а в Бухарест. Видишь, и мне наконец улыбнулось счастье.
Фраза эта больно задела Дана. «Значит, все, что было между нами, для нее теперь так, серые будни?» — подумал он.
— А там есть место на кафедре?
— Профессор организует обмен. Притащит из Бухареста другую, не такую капризную, как я. Много ли старикашке надо?
Наступила долгая пауза. Каждый ожидал, что другой выскажет вслух то, о чем они оба думали.
— Вот так возьмешь и уедешь?
— А ты подумал обо мне, когда переворачивал все вверх дном? — спросила она с раздражением. Села, закурила — к его удивлению — сигарету и сказала решительным тоном, будто приговор читала: — Дан, мы не подходим друг другу. Я не могу согласиться с сожительством на основе взаимных уступок. Не умею я уступать. Да и не желаю. Тяжело мне от этого приходилось: мать меня лупила мокрой веревкой так, что я потом по неделе сесть не могла; школьные учителя и институтские преподаватели не любили, да и друзей из-за этого у меня никогда не было.
— Но ведь три года назад ты была другой, Августа?
— Ах, все это был театр, мой милый,— вздохнула она.— Знаешь, уж коли мне что в голову взбредет, в доску разобьюсь, а своего достигну. Я понимала, что до поры до времени тебе нельзя открывать правду: такой орешек, как ты, раскусить нелегко. Но вот — удалось все-таки!
— Подожди, Августа,— остановил он ее.— Объясни, я-то зачем тебе понадобился?
Августа прикрыла глаза и заговорила, растягивая слова:
— Ну, прежде всего я на тебя обиделась. Во время студенческой практики ты меня не замечал. Меня — самую красивую из всех! И я поклялась, что ты будешь у моих ног. Потом ты мне понравился как теннисист. А тут еще честолюбие: в отличие от всех мужиков, что крутились вокруг меня, ты ни разу не сказал, что я тебе нравлюсь. Ну, я и влюбилась. Что было потом — знаешь... Но скажу тебе прямо: не представляю, как мы могли бы жить вместе. История с работой Иордаке и то, как ты выступил против Димитриу, меня многому научили.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50