— С уездного комитета.
— Будь по-твоему.
ГЛАВА 11
Штефан договорился с первым секретарем, что придет со всей документацией вечером. В уездном комитете никого уже не было, телефоны молчали. Только Елена Пыр-кэлаб по-прежнему оставалась на боевом посту — неизменно внимательная, готовая исполнить любую просьбу, бдительно охраняющая дверь в кабинет «шефа». Она была, как всегда, в строгом платье, с короткой стрижкой. Можно было поклясться, что помада никогда не касалась этих губ, привыкших произносить только короткие фразы, да и то лишь когда ее спрашивали. Если бы кому-нибудь вздумалось прийти в уездный комитет ночью, он бы не удивился, застав ее на обычном месте за маленьким столиком с телефонной трубкой в руке или же проворно стучащей на машинке. Раздался вызов селектора, и Догару пригласил Штефана в кабинет. На столе стояла бутылка минеральной воды, лежала пачка сигарет и — вот новость! — красовался новенький термос. Догару перехватил удивленный взгляд Штефана.
— Вот так! И я перенимаю передовой опыт. Наслышан о твоем знаменитом термосе. Действительно удобно, и секретаря не надо лишний раз дергать... Садись, товарищ Попэ, и давай с самого начала.
ф Прошел час, другой. Вечер стремительно опустился на город, синие тени стали густо-фиолетовыми. Догару зажег настольную лампу, продолжая внимательно слушать Штефана. Вопросов он не задавал. Время от времени делал пометки в маленьком блокноте. Стараясь скрыть волнение, Штефан говорил ровным голосом, может, даже излишне монотонно. Перед ним были разложены тщательно подобранные документы, среди них — копия секретной папки Василе Думитреску. Наконец Штефан закончил. Секретарь достал очередную сигарету, не спеша прикурил, помолчал, задумчиво глядя на догоравшую спичку.
— Хорошо, товарищ Попэ. Кое-что я уже знал, но это были разрозненные факты. Сделанный тобой анализ ценен тем, что дает возможность полностью ориентироваться, как точная, беспристрастная карта. Но хорошо, если эта карта попадет в честные руки, а если нет? Изначально — и это вполне справедливо — считается, что каждый наш ответственный работник честен, поскольку облечен доверием партии. Но как раз представленные тобой данные доказывают, что доверие — это одно, а реальные дела того, кто сидит в руководящем кресле,— это другое. А ведь есть среди них и подлецы, и карьеристы, и демагоги. Вот почему меня удивляет, что ты не сделал конкретных, практических выводов.
Штефан ждал этого замечания. Ведь Догару ничего не знал о тех бессонных ночах, которые он провел за рабочим столом, редактируя выводы — заключительную часть своей справки. Как вынужден был бороться с самим собой, усмирять бурлившее в груди возмущение. Он одергивал себя всякий раз, когда руки чесались написать колючее, едкое замечание или, наоборот, поддержать какого-нибудь несправедливо обиженного человека.
— Выводы сформулированы. Вот они, три странички. Но мне бы хотелось кое-что обсудить с вами, проконсультироваться, одним словом.
— Ты считаешь, что не во всем разобрался? — испытующе посмотрел на него Догару.
— Вы меня не поняли,— ответил Штефан.— В правильности анализа я абсолютно уверен. Иначе я вам не представил бы его. Но вы сами говорили, что мы не знаем, куда пойдут эти бумаги, кто будет решать судьбу упомянутых там людей. А это самое важное для нашей организации, для завтрашнего дня уезда. И без вашего согласия я не считал себя вправе делать далеко идущие выводы...
Догару погладил стол, потом, похрустев по привычке пальцами, упрямо сказал:
— А вот тут я с тобой не согласен. Куда бы мы ни представили этот материал, в каких бы инстанциях ни разбиралось дело Пэкурару, наш долг — объективно показать суть проблемы.
Штефан был явно удовлетворен этим ответом. Сразу исчезла официальная скованность, и он от всей души воскликнул:
— Спасибо вам! Именно это было мне необходимо, чтобы почувствовать себя уверенно. Дело в том, что есть очаги, требующие прямого хирургического вмешательства, а для этого нужна твердая рука. Итак, мои выводы относятся к трем группам проблем. Первая — это самоубийство Виктора Пэкурару. Я считаю, что старого коммуниста сознательно очернили. Почему? Потому, что он глубже других понимал линию партии, боролся за ее творческое, конкретное проведение в жизнь, учитывая специфику завода и отрасли; проявлял неподкупную честность и смелость, свойственные настоящим революционерам, был готов в любую минуту вступиться за правду, справедливость и человечность. И не на словах, а на деле. Всюду: на заседаниях руководства завода, на собраниях партийной организации — Пэкурару решительно выступал против формализма, демагогии, показухи, парадности. Он хотел быть и был настоящим коммунистом в самом полном смысле этого слова. Любил людей и помогал им, сам был человеком редкой скромности. Он принадлежал к числу тех, кто по-настоящему верит в правоту дела, которому мы служим.
Догару тщетно пытался скрыть в тени от яркого конуса настольной лампы глубокое волнение, проступившее на его лице. Штефан заметил, как повлажнели его глаза, и замолчал. Сам налил из термоса две чашки кофе. После паузы секретарь сказал внезапно осипшим голосом:
— Ты все верно прочувствовал, товарищ Попэ. Именно таким был Виктор Пэкурару. Всю свою жизнь. Но чем объяснить ту озлобленность, с какой его травили?
— Он был точно кость в горле у тех, кто искал трамплин для быстрого взлета. Он беспокоил и пугал тех, кому безмятежность провинциальной жизни гарантировала солидный доход и устойчивость заветного руководящего кресла. Карьеристы почувствовали в этом добром, отзывчивом человеке железную волю, готовность стоять насмерть против несправедливости.
— Думаю, ты прав,— тихо произнес Догару.— Факты, собранные тобой, доказывают, что мы имеем дело с самой настоящей травлей, организованной и осуществленной конкретными, названными поименно людьми.
— Но этот вывод ни в коем случае не должен звучать как одобрение или оправдание поступка Пэкурару. Как бы ни было тяжело, коммунисту не пристало накладывать на себя руки. Это капитуляция.
Догару взглянул на Штефана своими черными проницательными глазами, взял термос, старательно разлил кофе в чашечки и сказал, как бы беседуя сам с собой:
— Не будем спешить с ответом, да и что мы знаем? Кто-нибудь думал над тем, как чувствует себя честный коммунист, когда его обвиняют, ему не верят его же товарищи, друзья? Как-то, еще до Освобождения, мне было поручено разобраться в некоторых наших провалах, побеседовать с товарищами, прошедшими через тот или иной судебный процесс, изучить их поведение в сигуранце. Документов по тем временам не существовало, информацией служили свидетельства самих арестованных. Один из них, заподозренный в том, что он провокатор, несколько лет бился, пытаясь доказать свою невиновность. Попав снова в тюрьму, он был переведен к дезертирам и уголовникам. И через несколько недель его отправили в сумасшедший дом, где его убил во время припадка какой-то буйно-помешанный. И только после Освобождения анализ архива сигуранцы позволил установить, что настоящий провокатор был тот, кто обвинил его и представил нам «доказательства», сфабрикованные не кем-нибудь, а самим шефом сигуранцы.
— Насколько я понимаю, вы считаете, что Пэкурару находился в крайне тяжелом положении, на тот момент — безвыходном. Знаете, такого же мнения придерживается и майор Драгош Попеску.
— Да? Любопытно. Лично я думаю, что эта безвыходность заключалась не в том, что он боялся быть оклеветанным, исключенным из партии. Слишком большой у него был опыт, чтобы не знать: рано или поздно правда станет очевидной. Я думаю, Виктор мучился мыслью, что ни один его сигнал не достигает цели, что все оседает где-то в архивах или сейфах либо теряется в пустых разговорах. А для него завод, план, работа, люди, жизнь — все это понятия конкретные. Пэкурару был не из тех, кто после драки кулаками машет: дескать, я в свое время предупреждал, сигнализировал... Боюсь, что этим своим шагом — еще раз подчеркиваю, шагом отчаяния — он хотел столкнуть дело с мертвой точки, вывести его на поверхность. И не тогда, когда уже ничего нельзя будет сделать, а именно сейчас, когда завод еще можно спасти. Это как короткое замыкание, после которого необходимо проверить всю электрическую сеть, все контакты, каждый проводок.
«А об этом я не подумал,— размышлял Штефан.— Считал Пэкурару лишь жертвой, человеком с истрепанными нервами, который больше не мог выносить несправедливость. Очевидно, Догару знает его лучше и смотрит на вещи глубже, чем я. А это придает всему делу особенно тревожный оттенок: выходит, Пэкурару сознательно пошел на «короткое замыкание» — в условиях, когда многие тешили себя надеждой, что эта сеть взаимных услуг продержится еще сотни лет».
— Вы заставили меня увидеть это дело в совсем ином, чрезвычайно важном ракурсе,— сказал Штефан.— Я должен еще подумать. Во всяком случае, вы теперь сами убедились, сколь нужна была мне эта консультация.
— Ну, и какие же меры ты считаешь необходимыми?
— Во-первых, совершенно очевидно, что должны быть наказаны лица, которые отвергли требования Пэкурару разобраться, даже, возможно, скрыли их в нарушение закона и самовольно отстранили его от работы, и даже те, кто его послал за какой-то чепухой мотаться по стране, чтобы избавиться от его контроля, и те, кто взвалил на него чужую вину. Нет нужды сейчас перечислять вам их имена. Все это в деле. Там есть и о тех, кто измучил его совершенно необоснованными обвинениями.
— А во-вторых?
— Вот где собака зарыта, товарищ секретарь. «Дело Пэкурару» вскрыло, словно нарыв, ситуацию на «Энергии». Не время, конечно, вдаваться сейчас в подробности, но вот картина: неверная информация о плановых показателях, приписки, грубые нарушения финансовой дисциплины, кабальные контракты, стиль работы — назовем его авторитарным, чтобы не сказать сильнее; преследование людей за критику и за самостоятельность мышления, утверждение вредной концепции преимущества импортных материалов и оборудования; полное пренебрежение к творчеству как рабочих, так и инженеров-проектировщиков, деморализовавшее многих из них; грубые проявления волюнтаризма и демагогии... Пожалуй, довольно и этого. Доводы и факты, пункт за пунктом, излагаются в представленных документах. Они показывают и вмешательство руководства завода в партийную работу, что свело на нет руководящую роль коммунистов во всех звеньях и общественных организациях. Отрыв от масс, подкуп при помощи распределения премий, жилья, перевода на высокооплачиваемые должности — все это завело завод в тупик. А ведь в своей отрасли «Энергии» отводится важная роль. Возникает острейшая необходимость принять срочные меры, чтобы коллектив снова стал тем, чем он был в истории нашего города и уезда. И это должно быть сделано не сверху, а путем хорошо подготовленного обсуждения в цехах с участием всех шести тысяч рабочих. Чтобы каждый получил возможность предложить все, что считает полезным для исправления положения. Пусть дискутируют, критикуют, возражают друг другу, пусть обнажат корень зла. Только это позволит выправить обстановку как в организационном плане, так и в плане моральном. Вы знаете, какой резонанс вызвала публикация статей о заводе в газете «Фэклия»?
— Да, мне говорила Ольга Стайку.
— Очень хорошо. Но вот чего вы, наверное, не знаете: когда партком большинством голосов решил обсудить их в цехах, секретарь отменил это решение по указанию генерального директора, который имел на это право как член уездного комитета партии. Возглавляет парторганизацию верноподданный лакей Василе Нягу, которого рабочие прозвали «старичком-добрячком» за его полнейшую бесхребетность... А те номера «Фэклии» ходят из рук в руки, как листовки во времена подполья!
— Это очень серьезно — все, что ты рассказываешь. Но где же был Мирою? Почему ничего не знал Иордаке?
Штефан замолчал. Да, теперь он скажет все. И он продолжил, тщательно подбирая слова:
— Видите ли, товарищ секретарь, я подошел к третьему пункту, самому трудному. Много раз я спрашивал себя: как же могло все это происходить на наших глазах и, надо полагать, при нашем попустительстве? И тогда я подумал, что если такая исключительная ситуация сложилась на «Энергии», то вряд ли все в таком уж порядке на других предприятиях.
— Что ты имеешь в виду? — забеспокоился Догару.
— Многое. Во-первых, неточную информацию, которая к нам поступает, и не только с «Энергии». Где гарантия, что мы получаем и передаем по цепочке дальше действительно верные данные? Как правило, нас интересуют лишь общие плановые показатели. Анализ, который мы иногда делаем, недостаточно глубок и редко вскрывает реальные недостатки. Не всегда серьезно мы реагируем и на острые сигналы. Не говорит ли ситуация на «Энергии» о необходимости без всяких скидок проанализировать нашу работу с кадрами и общий ее стиль?
— Эти вопросы занимали меня и раньше, до самоубийства Пэкурару,— задумчиво произнес секретарь.— От ответственности нам никуда не уйти.
— Ведь и сам Пэкурару деликатно, с тактом говорит вам об этом в конце письма. Вот почему со всей убежденностью я формулирую третий вывод следующим образом: необходим серьезный пересмотр методов нашей работы. Люди не нуждаются в том, чтобы их мобилизовывали сверху эдакие вожди, любители показного, принудительного энтузиазма. Ни для кого не секрет, что Василе Нягу сформировал на заводе группу человек в тридцать и протаскивает ее на любое важное собрание. Шум, который они поднимают, помогает ему сбить людей с толку и проводить свои решения... Но я отклонился от темы. Вот вам вопрос: то, что происходит на «Энергии», известно главку, министерству и нам, уездному комитету?
— Ты считаешь, Иордаке знал о подтасовке данных?
— Более чем уверен, хотя и не могу доказать.
— И о конфликте Испаса с Савой, и о позиции Космы?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50