Она тревожно взглянула на Дана.
— И ты об этом написал в реферате?
— А что прикажешь делать? Абсурд — выдавать этот бред за кандидатскую диссертацию.
— Хорошо, но ты понимаешь, каково будет профессору?
— Антону Димитриу? Ничего особенного. Это же работа не секретаря Иордаке, а всего-навсего его сына.
Насколько мне известно, он даже не родственник Ди-митриу.
— Но без поддержки Иордаке-отца Димитриу не смог бы получить кафедру.
— Тем хуже для него. Пусть выкручивается сам и не устраивает этому кретину научное звание моими руками. Не пройдет!
Августа замерла, поджала губы, прищурилась.
— А если я сама обещала профессору эту поддержку? Ведь преподавательская должность на улице не валяется...
Дан медленно переваривал эту взаимосвязь. Наконец он понял все, достал из портфеля злополучную тетрадку, протянул ее Августе.
— Вот его опус. Отдай, пожалуйста, Димитриу. С моим рефератом или без. Это единственная уступка, на которую я согласен. Можешь сказать, что из-за бухарестской комиссии я не успел его прочитать. Но не заставляй меня презирать самого себя.
Помолчав немного, Августа взяла тетрадку и отвернулась. А когда он подошел к двери, спросила:
— Ну а если бы, предположим, этот опус был моей диссертацией, ты поступил бы так же?
Дан ответил спокойно:
— Такая ситуация невозможна. Ты человек умный, начитанный и никогда не будешь выдавать набор цитат за диссертацию. Впрочем, я ждал этого вопроса и могу ответить прямо: мы бы вместе исправили все ошибки, мы бы работали до тех пор, пока не довели ее до нужного уровня. Я привел бы тебя на завод, подобрал бы нужные материалы, помог бы в опытах на стендах. Но сам бы не солгал и не дал бы солгать тебе. Ты бы честно заслужила кандидатское звание.
— А если — тоже предположим — я сдала бы такой опус и попросила у тебя положительный отзыв? Ты смог бы отказать любимой женщине, без которой, по твоим же словам, жить не можешь?
— Надавал бы тебе по одному месту, чтобы опомнилась...
С горьким чувством Дан спустился по лестнице. Была глубокая ночь. Город спал. Редкими светлячками мерцали в темноте окна. Он медленно шел по проспекту, думая об Августе. Даже ощущал ее теплое дыхание, прикосновения шелковистых, прохладных рук. Слышал шепот, в котором слова любви были похожи на ласковый весенний ветерок. Вздрогнул — пригрезился ее полный наслаждения вздох. И мирный покой наполнил душу, когда он представил себе ее головку на своей груди. «Да, но всегда ли Густи такая? — подумал он.— Увы! Она, как видно, не просто своевольна, но и безгранично властолюбива». Сейчас он ясно отдавал себе отчет в том, что великодушие уживается в ней с мелочностью. На любое замечание у нее всегда готов ответ: «Вот такая я! Такой у меня характер. Кому не нравится — скатертью дорога. И ты, Данчик, тоже или принимай меня такой, как есть, или...» Очень долго Дан гнал от себя и мысль о том, что в душе своей Августа всегда берегла нечто потаенное, неведомое другим, а ему хотелось большего простодушия, искренности, доверчивости. Как-то Дан упрекнул Августу в том, что она не до конца откровенна с ним. Она ответила со свойственной ей непосредственностью: «Дан, дорогой, в детстве я говорила все, что думала, но жизнь есть жизнь. Все, что во мне хорошего,— это от мамы, плохое — от жизни, от людей. Вот тебе точный адрес, кому предъявлять упреки. В своем воображении ты создал себе другую Густи — видимо, что-то вроде Наташи Ростовой. Ну пойми же наконец, я не такая, у меня свой характер!» Дан понимал, но как было жаль расставаться с прежним образом! Ведь Августа часто бывала по-настоящему нежной и отзывчивой, и ему тогда казалось, что они самой судьбой созданы друг для друга. А потом она снова становилась жестокой, ироничной, замыкалась в себе, и все фантазии Дана рассыпались как карточный домик...
Постепенно мысли пошли в другом направлении. В памяти всплыл испытательный стенд и два мотора, столь разные по типу, размерам и мощности. В ушах вновь зазвучал расстроенный голос Ференца: «Я с вами совсем голову потерял! Целыми днями мотаюсь в поисках деталей. Всем нужны какие-то особые параметры. Иначе, говорят, нельзя. Почему?» Дан остановился. «В самом деле — почему? — подумал он.— Почему нельзя? Именно здесь кроется наша основная ошибка. Мы уцепились за идею профессора Димитриу и носимся с ней, как со святыми мощами. Все убеждены в том, что любой новый мотор должен иметь свои параметры, специально для него изготовленные детали и узлы. Мол, только так можно обеспечить высокое качество. Придумали аксиому! Но кто доказал, что в производстве электрических моторов качество и унификация являются взаимоисключающими понятиями?
А если это не так? Если наоборот: именно унификация, ведущая к сокращению материалоемкости и рабочей силы, к систематизации производственного процесса, как раз и обеспечит качество моторов? Почему бы не запустить сразу целый спектр разных моделей и их модификаций, использующих большое количество стандартных деталей и узлов, изготавливаемых крупными сериями? В самом деле, целых два года мы бьемся над тем, как бы не пустить козла в огород! Профессор ошибся, посчитав свой вывод единственно возможным, а мы последовали за ним, как слепцы за поводырем. Не только возможно — необходимо наладить серийное производство моторов одновременно самого различного назначения. Если подойти к этой задаче с головой, все получится непременно!» Дан почувствовал прилив вдохновения, словно проснулся после долгого, крепкого сна. Ему захотелось сразу же, немедленно поделиться с кем-нибудь радостью, переполнившей душу.
Как всегда, ноги сами привели его к дому Августы. Странно, в ее окошке был свет. Дан поднялся на третий этаж, вставил было ключ в скважину, но изнутри торчал другой ключ. Он позвонил, и Августа мигом открыла дверь. Она была в халатике, с растрепанными волосами, в руке авторучка.
— Что случилось, Дан? У тебя такой вид...
Он поднял ее на руки, прижал к себе и, не закрывая двери, шагнул в комнату. Закружился по ковру в ритме какого-то индейского танца, бормоча в такт воображаемой музыке:
— Эврика, Густи, эврика! Все ясно как божий день! И так просто, даже не верится!.. Поцелуй меня!
Августа обняла его, чмокнула в щеку, взлохматила волосы и потрепала за уши. Потом, соскользнув на пол, спросила:
— Пора давать успокоительное — или ты в состоянии членораздельно объяснить, в чем дело?
Дан был весь во власти охватившего его возбуждения. Сначала сбивчиво, но постепенно успокоившись, он рассказал о своих размышлениях во время скитаний по ночным улицам.
— Это же путь к спасению, Густи! Решаются все проблемы: наладив выпуск продукции крупными сериями, мы спасем план. Мобилизуем всех рационализаторов на новаторский поиск и создадим оригинальную отечественную технологию в производстве электромоторов. Теперь ты понимаешь?
Пока он говорил, вспышка его юношеского восторга угасала. Менялось и лицо Августы: в нем отражались то снисхождение и насмешка, то неподдельный интерес, то, наконец, упрямство и суровость. Она остановила поток его слов:
— Да, но все это рубит под корень принцип Димитриу!
— Разумеется! Устраняет его как устаревший, ставший тормозом для развития производства.
Августа молчала. Глаза ее сузились, губы стали тоньше, она процедила сквозь зубы:
— И что же останется от его учебника, по которому сейчас учатся студенты? Как быть с твоей собственной кандидатской диссертацией, в которой ты когда-то опирался именно на этот принцип и которая дала тебе все, что ты имеешь на сегодняшний день? Что останется от авторитета самого профессора Димитриу? Ты сознаешь, какой подлый удар ему наносишь?
Дан остановился, сбитый с толку натиском этих вопросов, заданных прокурорским тоном. Искренне признался:
— Нет, Густи, об этом я не думал. Но что значат подобные детали перед открывающейся перспективой? Будет новый учебник, более современный. Может, его напишет тот же профессор Димитриу. Я сегодня же пойду консультироваться с ним, он должен узнать обо всем одним из первых. Так будет корректнее. Я уж не говорю о том, что мы сможем вывести на новый уровень и завод, и всю отрасль.
Она остановила его холодным взглядом.
— Что ты собираешься делать теперь?
— Еще не знаю. Надо поговорить с Димитриу. Но вначале, пожалуй, побегу к Штефану, он сейчас занимается «Энергией». Возможно, загляну к Иордаке — он ведь наш куратор. В любом случае необходимо переговорить и с Ионом Савой. Вот кто будет счастлив! Посоветуюсь со Станчу, Кристей и Маней. Ну и, конечно, с главным инженером. Думаю, за пару часов мне удастся набросать тезисы доклада.
— Ты спятил окончательно! Тебя же и обвинят, что два года растрачены понапрасну. Хочешь собственными руками разрушить свой заработанный с таким трудом авторитет?
— Как это разрушить? Новыми, современными решениями, необходимыми для развития индустрии?
— Но профессор и его теория...
— Я не понимаю! Ты говоришь так, словно весь его вклад сводится к ошибочной аксиоме об уникальности каждого проектируемого мотора.
— А о моей диссертации ты подумал? Это вы с Ди-митриу подбросили мне эту тему. Сколько труда я в нее вложила, работа уже почти завершена. Что теперь делать мне, ты подумал?
Дан попробовал напомнить Августе, что она не права, он не только не предлагал ей этой темы, но и с самого начала отговаривал. В конце концов, невелико несчастье, если она откажется от темы... И не надо смотреть на него как на преступника. Ведь и в самом деле лучше выбрать другую тему — более актуальную, интересную, перспективную. Может быть, даже заняться теми новыми веяниями, которые, появившись на «Энергии», несомненно, затронут все моторостроение.
— Но я потеряю целый год,— хмуро возразила Августа.— И не получу преподавательскую должность. Тебе, конечно, наплевать... А я больше не могу. Я устала! И не в состоянии начинать все сначала.
— Возьми себя в руки! Я же с тобой и сделаю все, что в моих силах.
Августа подумала секунду-другую и быстро выпалила:
— А ты не торопись! Не трезвонь на каждом углу. Убедись сначала сам в своей правоте.
Она хотела выиграть время.
— Будь серьезной, Густи. Разве ты не понимаешь, что на карту поставлены миллиарды? Я отнюдь не преувеличиваю. Ведь речь идет об ограничении импорта. Часть его становится ненужной. Это же выход для нашего
завода, для шести тысяч рабочих и их семей.
— Все это я уже слышала от тебя. Пожалуйста, не морочь мне голову громкими фразами. И давай без демагогии. Тебе кажется, что подобные радикальные изменения осчастливят рабочих? Но ведь именно поэтому не будет выполнен план! — Августа положила ему руки на плечи.— Я, женщина, которую ты любишь, прошу тебя: не делай этого шага.
Дан с трудом поборол нервную дрожь.
— Ну что ж, Густи, давай без демагогии. А как назвать твою просьбу? Пожалуй, самое подходящее слово — шантаж. Ты хочешь получить мое молчание в обмен на любовь?
— А ты грубиян!
— Нет, Густи, я просто искренен. С Димитриу не случится ничего страшного. В науке многие ошибаются. А в нашем случае речь идет просто о естественном переходе на новую, качественно иную ступень. Согласен, тебе придется сделать дополнительную работу. Это единственное «но». Я тебе во всем помогу. Поговорю и с Димитриу. А если хочешь, пойду к ректору. Хорошо?
Августа не отвечала. Она отвернулась и смотрела в потолок, кусая губы. Итак, ничто ей не помогло: ни угрозы, ни аргументы, ни сила любви, ни даже дурман самых бурных ласк, на которые она была способна. Увидев, что он собирается уходить, она сказала:
— На твоем месте я бы поступила иначе. Для меня любовь — это все. Если бы моему любимому что-то угрожало, я, как львица, бросилась бы ему на помощь. Поступилась бы и здоровьем, и гордостью, и общественным положением, и даже убеждениями.
— Даже если бы я совершил преступление?
— Даже!
...Он шел к заводу, но все мысли его были там, в однокомнатной квартирке на третьем этаже преподавательского дома. Он упрекал себя в том, что за три года ни разу твердо не воспротивился этим ее «маленьким прихотям», а ведь ее взгляды на жизнь, отношение к людям порой просто оскорбляли его. Дан признавался себе, что никогда не пытался разобраться в том, что же скрывает этот очаровательный лобик, какие идеи там зреют. А когда они действительно созревали, то никакой силой на свете нельзя было ее остановить. Избегая разногласий, он не настаивал на собственном мнении, для него она была капризным ребенком. Он баловал ее, и это баловство нравилось ему самому, а вот теперь пожинал плоды. Последний разговор заставил его посмотреть правде в глаза. «То, что происходит с Августой,— думал он,— это серьезно, очень серьезно. Или, быть может, я не могу понять ее? Не нахожу тот таинственный ключик, которым открывается ее сердце? Почему же все эти три года мы были так счастливы? А счастье ли это? — начинал сомневаться Дан.— Почему мы постоянно скрывались? Наверное, мне самому было удобно и приятно на нашем необитаемом острове»...
С завода он позвонил Штефану. Но Попэ был у первого секретаря. Тогда Дан перезвонил Елене Пыркэлаб и попросил, чтобы товарищ Попэ разыскал его, как только освободится. Потом набрал номер Иона Савы. Тот отвечал угрюмо, односложно. Дан зашел в токарный, взял его за руку и почти насильно привел в «белый дом». Здесь он подробно рассказал ему о своей идее. Полное безразличие инженера постепенно сменилось проблесками интереса, и под конец он уже не мог сдержать энтузиазма.
— Это потрясающе! — кричал он и задирал на лоб очки, то и дело падавшие на свое законное место.— Это наше спасение, Дан! Я всегда верил, что мы найдем выход из тупика. Хочет этого кое-кто или нет, но иначе и быть не могло.
— Да, Ион,— соглашался Испас,— решение висело в воздухе. Оставался один шаг. Но только не питай иллюзий: тяжелая, жестокая борьба только начинается.
Сава снял очки и, часто мигая близорукими глазами, долго тряс руку Дану.
— А мне теперь сам черт не брат. Нас теперь и танковой дивизией не остановишь. С чего начнем?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50