Не думай, я не считаю, что напрасно коптил небо все эти годы. Я нисколько не сомневаюсь в правильности своего пути. Я знаю, что стиль и методы нашей работы, несомненно, будут изменены. Но это осуществится не само по себе. Именно поэтому, Ольга, великодушная и доверчивая наша Ольга, не сдавайся. Не отступай.
Еще хочу порадовать тебя: у нас повеяло свежим ветерком. Корреспонденты отмечают определенные, пока скромные, достижения, а мы, старые газетные воробьи, по десять раз их перепроверяем, прежде чем поставить в полосу. На «Энергии», которая не может не интересовать тебя, люди как будто стали выше ростом, разогнули спины. Я был там по заданию шефа и написал репортаж. Но он в газете не появился. Знаешь, что сказал Штефан Попэ, вызывавший меня в уездный комитет? «Не говори гоп, пока не перепрыгнешь!» Я возразил, что все, мол, видел собственными глазами. А он упорствует: «С похвалами и дифирамбами пока подождем. Вот когда доведем дело до конца, закрепим успехи, превратим их в повседневную норму, тогда и расскажем, как было и как стало, только без фанфар...» Вот так-то!
Здоровья, светлых мыслей и счастливых родов желает тебе вечный служака печатного слова и макета, который у него кувыркается по три раза на дню,
Ион Дамаскин
Кристина вернулась с прогулки и забеспокоилась: До-гару сидел все в той же позе с разбросанными на коленях страницами и напряженно вглядывался в какую-то далекую, неведомую точку. Кристина улыбнулась ему, погладила седые волосы, спросила:
— Что-нибудь очень серьезное?
Догару притянул девочку к себе, помолчал, задумчиво переспросил:
— Говоришь, серьезное? Достаточно серьезное, доченька. Но хорошо, что люди размышляют. Волнуются. А ты знаешь, Кристи, почти в каждом из нас есть такой огонек, который ни днем ни ночью не дает нам покоя, заставляет думать не только о себе, но и о других. Хорошим людям не страшны никакие трудности и лишения. Страшны ложь, ханжество, лицемерие, разрыв между словом и делом. Особенно если какой-нибудь высокопоставленный чинуша начинает средь черной ночи заверять, что вокруг белый день.
Спустившись в столовую, они увидели, что все столики сдвинуты в один большой стол. «Да ведь сегодня же Первое мая!» — осенило Догару. Директор санатория пожелал всем «такой же счастливой и светлой жизни, как нынешний солнечный день», и первый захлопал в ладоши.
— Вы прочли письмо Дамаскина, товарищ Догару? — спросила Ольга открыто.
— Прочел, товарищ Стайку. Думаю, что он прав почти по всем пунктам. Есть, конечно, некоторая запальчивость и неуверенность, но, в сущности, дела обстоят именно так. Это один из тех бесчисленных сигналов, которые мы теперь стали получать. Факт сам по себе положительный, настраивающий оптимистично. Что собираешься делать?
— Дамаскин прав. Мне надо работать в отделе печати...— И, повернувшись к Косме, она тихо прибавила: — Мой муж такого же мнения.
Вечер удался. Под конец показали интересный фильм. А ночью Кристина вдруг вскочила в испуге:
— Папуля, слышишь? Что-то случилось.
Догару набросил на плечи халат и вышел в коридор. Горели все светильники. Сестры суматошно бегали взад-вперед. Наспех одетый Павел Косма метался между ними, взывая умоляющим голосом:
— Ну сделайте что-нибудь... Она умирает...
Глаза его были полны отчаяния и безутешной боли. Догару подбежал к нему.
— Что происходит?
— Врач говорит, преждевременные роды. Но у них ни одной акушерки. Телефон не работает. «Скорой» тоже нет. А я дорогу не знаю.
— Быстро ключи от машины!
Как был, в халате, он сел за руль и помчался по лесной дороге, разрезая тьму ослепительным светом фар. Через полчаса он вернулся в санаторий с акушером из Олэнешти, которого вытащил прямо из постели.
— Придет и «скорая» со всем необходимым. В случае надобности ее перевезут в больницу Рымнику-Вылчи.
К утру Ольге стало хуже, время от времени она теряла сознание. Врачи беспомощно суетились. Косма сидел в холле, подперев голову руками и уже ничего не соображая. Догару не отходил от телефона. Наконец ему дали связь с Бухарестом. Он попросил Михая, секретаря Центрального Комитета. На работе его, конечно, уже не застали. Догару уговорил телефонистку позвонить домой. Михай ответил сонным голосом, но ситуацию оценил мгновенно:
— Хорошо. Ждите. Пришлем вертолет.
Через два часа винтокрылая машина приземлилась на площадке перед санаторием. Ольгу быстро перенесли на борт. Косма был рядом. Он горячо пожал Догару руку. Но тот отвел его в сторону.
— Послушай, Павел Косма. Может быть, когда-нибудь я прощу тебе то, что ты сделал Виктору Пэкурару. Но запомни: на тебя свалилось огромное счастье, которого ты не заслуживаешь. Ольга — это человек, перед которым нужно преклоняться. Знай, если ты когда-нибудь причинишь ей зло, прощения не жди. Испепелю. Я это тебе сейчас говорю, у этого вертолета. Желаю ей удачных родов, славного ребенка. Заботься о них обоих. И никогда не забывай, скольких людей ты сделал несчастными!
Косма слушал напряженно, лицо у него было суровое, изможденное. Когда Догару замолчал и протянул руку, он стиснул ее в своих ладонях и хрипло прошептал:
— Даю вам слово!
Было самое начало июня. День кончался, и небо в лучах заката переливалось то пурпурными, то красными, то оранжевыми отсветами. На темно-синем фоне горизонта солнце казалось огромным спелым персиком. Тени от деревьев становились все длиннее, здания обретали причудливые, сказочные очертания — даже неказистые домишки городской окраины.
Штефан и Санда стояли, зачарованные великолепием открывшегося перед ними вида. Дальний склон, сплошь заросший вековыми елями, был густого и ровного сине-зеленого цвета, а ближний завораживал переливами того же неповторимого цвета — от прозрачности морского прибоя до сизого глянца спелой сливы... В это мгновение солнце коснулось горизонта, и все: небо, лес, дома, горные тропки — поглотила сиреневая тень.
Белый домик деда Панделе, едва проглядывавший сквозь буйные заросли плодовых деревьев, тоже стал сиреневым. Даже в стеклах окон играли отблески загадочного, холодного и такого пленительного лилового царства. А солнце на горизонте так неотвратимо, так обреченно погружалось в бездну, что невольно рождались мысли о неизбежном конце всего живого. Солнце боролось, как отважный воин, который знает, что надежды нет, но сражается до конца. Вот уже только осколок остался от кровоточащего диска. Потом исчез и он. А вместе с ним растаяло сиреневое царство. На город опустился ночной мрак.
Санда стояла, прижавшись к плечу Штефана. Когда темнота окутала улицу, она воскликнула:
— Какое чудо!.. И вместе о тем как страшно. Будто жизнь человеческая угасает.
Штефан обнял ее за плечи.
— Нет, Санда. Солнце завтра на заре взойдет снова, а человек уходит навсегда.
— А мне иногда кажется, что это не так,— задумчиво сказала Санда. — Все зависит от того, что оставишь после себя. У одних есть дети, которые продолжают жить делами, мечтами и надеждами родителей, а другие живут в нашей памяти тем добром, которое они делали для людей. Вот как дядюшка Виктор.
— Да-а, прошел год, а он для нас как живой. Точно, сегодня ровно год, а я-то думаю: почему дед Панделе пригласил нас именно сегодня?
— Он действительно отмечает эту годовщину. На заводе было бы официально, не то что здесь, среди самых преданных его друзей и учеников. Жаль, что Ралуки не будет. Я ее видела две недели назад — она приезжала сдавать документы в политехнический. Странная она какая-то... Мы долго разговаривали. Но я потом расскажу. Зато Ли-кэ здесь, мне кажется, он приехал насовсем, решил вернуться на «Энергию».
И Санда, привычно подхватив Штефана под руку, увлекла его к дому. Дед Панделе встречал гостей у калитки. В черном пиджаке и белой рубашке с галстуком он казался строже и старше. Во всем его облике чувствовалась скорбная торжественность.
Просторный дом был полон людей. На почетном месте восседал главный инженер Овидиу Наста, старейшина заводского коллектива. У Кристи, Станчу, Мани и Василиу пылали щеки: видно было, что они уже помянули покойного, не дожидаясь прибытия «руководящего звена». Дан Ис-пас оживленно беседовал с Ликэ Барбэлатэ, который очень возмужал за это время. Даже веснушки поредели на его улыбчивом лице. Только по-прежнему сыпал он шутками и анекдотами — казалось, он просто нашпигован ими.
— Итак, все в сборе,— объявил, волнуясь, дед Панделе. — Прошу вас, дорогие гости, в сад, попробуем, что приготовили нам мои заботливые соседушки.
Над длинным столом низко свисали ветви деревьев, украшенные разноцветными лампочками. Панделе поднялся и без единого слова пролил из бокала несколько рубиновых капель на землю. В полном молчании за ним последовали остальные. Не было никаких речей, лишь Овидиу Наста прочел вслух статью о Пэкурару, напечатанную в «Фэклии». А потом сказал:
— Вот так, друзья мои. У нас есть завещание Пэкурару: не сдаваться. Мы отдали ему последние почести, мы и дальше будем чтить его память всеми своими делами. Давайте же считать, что он здесь, вместе с нами. Поднимем бокалы за жизнь, за будущее «Энергии» и ее коллектива...
В полночь появилось жаркое и бутылки с «Медвежьей кровью». Чокаясь со всеми, Дан Испас говорил:
— Есть у меня мысль пустить слух по стране, что в два новых цеха мы принимаем в первую очередь наших старых работников, которые по тем или иным причинам покинули нас. У кого корни здесь остались, надо пользоваться моментом. Что скажешь, Ликэ?..
Несмотря на позднее время, никому не хотелось уходить. Мужчины спорили, забыв о красовавшемся на столе огромном торте. И там, где страсти кипели всего жарче, был, естественно, Ион Сава. Он упрекал Аристиде Станчу, что они работают слишком медленно и вынуждают токарный складировать продукцию. Станчу защищался как мог.
Санда, устав, села в сторонке. Задумалась. Да, осиротел дом деда Панделе без Ралуки. А как сильно она изменилась!
Похудела, как будто даже ростом стала пониже. Ходит в черном, на лице никакой косметики, глаза потухли. Рассказ о переменах на заводе выслушала молча, равнодушно и вдруг сказала: «А я его видела. Несколько дней назад. Очень поседел. Узнал, остановился, пожал руку. И сказал: желаю тебе, милая девушка, много счастья и ясного неба над головой, ты этого заслуживаешь. И ушел». Санда не смогла сдержать своей давней антипатии к Косме: «Брось ты. Этот человек пользовался незаслуженной любовью многих женщин. Он до предела самолюбивый, вспыльчивый, неуравновешенный. Даже сейчас, когда у него появился сын, в котором он души не чает. Правда, им сейчас нелегко. Ольга очень ослабла, болеет. А тут еще новая работа... Но не в этом дело. Скажи мне лучше, как у тебя с Ликэ?» Ралука отвела глаза. «Не знаю, что и сказать. Врать не научилась, а правда... Ликэ внимателен ко мне, как никогда. Готов исполнить любое мое желание. Смотрит с такой преданностью, будто в собственную душу заглядывает. И не торопит меня, не злоупотребляет своим положением друга. Больше всего он боится наскучить мне. Если хочешь знать, Ликэ единственный парень, который когда-то осмелился меня поцеловать. Но все превратилось в дружбу. В один прекрасный день я себе сказала, что, если он попросит моей руки, я соглашусь. Он это заслужил, и я признательна ему на всю жизнь. Не знаю, Санда, смог бы кто-нибудь еще так меня понять. Однажды, когда я почувствовала, что жизнь превратилась в невыносимую муку, и уже была готова на самое страшное, вдруг вошел Ликэ, вошел без стука, будто прочел мои мысли по телепатической связи. В руках у него был чемодан. Сначала я подумала, что он решил без спросу поселиться у нас, но даже не сказала ни слова, настолько мне все было безразлично. А он открыл чемодан и достал оттуда длинный черный футляр. Думаю: это еще что такое? Он вынул из футляра скрипку и начал играть. Играл до утра. И за все это время не сказал ни слова. Под утро я заснула, а когда проснулась, Ликэ снова взял в руки скрипку. Кто бы мог подумать, что главный диспетчер, рыжий и веснушчатый Ликэ Барбэ-латэ так божественно играет на скрипке? Он рассказал, что очень хотел учиться в музыкальной школе, но на первом же экзамене провалился. Тогда он поклялся, что будет играть только для себя. Никто и не знал, что все эти годы он упорно занимался. «Ради тебя, Ралука, я нарушил свою клятву. И буду всегда играть для тебя, когда бы ты ни позвала». Мне так хотелось полюбить его, но я не могла. А притворяться не умею. Он все понял и смирился окончательно. Но что я могу поделать?»...
Штефан нашел жену в стороне от всех, грустную, задумчивую. Заботливо поглядел ей в глаза, разгладил морщинки на еще недавно гладком лбу, провел по пышным, черным как уголь волосам с несколькими серебряными ниточками. Ему захотелось обнять ее, баюкать, как ребенка, говорить нежные слова. Но тут его окликнул Дан, увел в другой конец сада и начал рассказывать о своих мытарствах в Бухаресте. Возмущался тем, что новые темпы производства на «Энергии» вызвали трудности как раз там, где их меньше всего ожидали,— не в Госплане или финуправлении, а в собственном главке. Не перевелись еще работники, которые на словах «преданные сторонники» нового хозяйственного механизма, а на деле не понимают или просто не хотят понять, что это такое; живут себе по старинке: тише едешь — дальше будешь, лишь бы не перетрудиться да премию урвать пожирней, а там хоть трава не расти. Хорошо еще есть Оанча, Лупашку. Но поговаривают, что и их сошлют в провинцию — директорами заводов, строек, проектных институтов.
— Ну, с Оанчей им будет нелегко совладать,— убежденно проговорил Штефан. — А вообще противников у нас немало. И воевать с ними трудно: у нас у самих недостатков и ошибок хоть отбавляй, и они этим пользуются. Ты знаешь, не так давно мне позвонил Иордаке. И спрашивает эдак важно: «Почему задерживается поставка моторов для канала?» Я ему в ответ: «Потому что в свое время такие, как ты, и слышать о них не хотели!» Он сбавил тон и сказал, что не намерен со мной ссориться, дело, мол, служебное.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50