На мой взгляд, публикация имен и фотографий пьяниц на страницах «Фэклии» ничего не дает, а зачастую — и наша секретарь парткома может это подтвердить — эффект получается обратный: глубоко оскорбленный, человек совсем перестает считаться с мнением коллектива. В общем, мы пришли с конкретными предложениями, которые передадим в бюро комитета.
— А это что, если не секрет? Нам не расскажете? — послышались голоса.
— Нет, товарищи, никакого секрета. Мы, в частности, поднимаем вопрос о фондах, которые можно дополнительно выделить на строительство жилья. Речь идет о некоторых статьях бюджета, на которые бюрократы наложили табу и обвиняют нас в разбазаривании средств. Нужно, конечно, посоветоваться. Ну а если наши предложения сочтут приемлемыми, с удовольствием поделимся с вами опытом.
После заседания Попэ попросил Дана и Санду зайти к нему в кабинет. Санда впервые присутствовала на подобном совещании в качестве секретаря парткома. Она вошла в кабинет Штефана и залюбовалась цветами на столе.
— Ага, попался! Здесь чувствуется женская рука. Сознавайся немедленно.
Штефан невозмутимо и строго взглянул на Санду, потом, улыбнувшись добродушно, сказал:
— Что же получается, уважаемый товарищ? Как вы разговариваете с секретарем уездного комитета в его собственном кабинете? И что за выражения? Ну кто еще, как не Елена Пыркэлаб? Она, чтобы вы знали, заботится о букетах для всех секретарей, а самый большой выставляет в вазе — не под стать этому горшочку — в кабинете Петре Даскэлу.
— Если так, то я тебе покупаю хрустальную вазу, чтобы все лопнули от зависти.
— Пожалуйста, только наши хозяйственники занесут ее в инвентарные списки. Впрочем, единственный, кто заметит перемену,— та же Пыркэлаб. Остальным безразлично. Да и она объявила, что работает только до июля. Потому что уезжает куда-то. И тогда прощай цветочки!
Дан сказал с искренней жалостью:
— Даже представить себе не могу приемной без Елены Пыркэлаб, которая все знает, все видит и никогда ничего не забывает. Неужели Петре согласен отпустить ее?
Штефан развел руками:
— Ее же невозможно переубедить. Уезжаю, и все. В Бухарест. Больше ничего не удалось от нее добиться.
— А что она там будет делать? — поинтересовалась Санда.
— Это знают только она да господь бог.
— Сердечные дела, наверное.
— Что еще за сплетню вы тащите в мой кабинет, товарищ секретарь парткома?
— Никакой сплетни. Обыкновенная догадка.
— Ну ладно, оставим ее в покое. Не из-за Пыркэлаб позвал я вас сюда. И не по делам «Энергии», которые мы все по косточкам перебрали. Речь идет о Дане.
Испас удивленно поднял глаза. Санда сделала вид, что ничего не понимает.
— А я-то в чем провинился? Как на духу сознаюсь, в кино вот уже полгода не хожу. Литература только техническая. Газету свежую посмотреть некогда, разве что в парикмахерской, по диагонали. Вот и все... Штефан кивнул:
— Да, товарищ генеральный директор, вот об этом-то у нас и пойдет речь. Ты что, крест на себе поставил, в монахи решил постричься? А какие у нас парни удалые растут, заметил?
— Да-а, Петришор у вас молодцом!
— Ничего,— перебила Санда.— Будет еще ребенок. И уж на этот раз девочка. Как бы я хотела, чтобы она была похожа на Кристину. Она меня просто околдовала. Вот сейчас уехала с отцом на каникулы, и так ее нам не хватает! Особенно Петришору: ходит сам не свой и все спрашивает, когда она вернется.
— Хорошо, но какое отношение имеет все это ко мне? Или вы в самом деле хотите упечь меня в монастырь?
— Давай поговорим в открытую, Дан,— сказал Штефан со вздохом.— Ты знаешь, мне никогда не нравилось вмешиваться в чужую личную жизнь, но сейчас речь идет о моем друге, и я вынужден... В общем, Августа Бурлаку попросила разрешения на выезд в ФРГ. Ты слышал об этом?
Дан побледнел.
— Мы виделись как-то в январе, в кондитерской, она была там с сестрой... Да, она намекала на что-то подобное. Но мне показалось, что она меня подначивает. С тех пор я ее больше не видел. Даже по телефону не звонил.
— Почему?
— Послушай, Штефан, я не знаю, что она там решила, но хочу вам сказать совершенно серьезно: это единственная женщина, которую я любил и к которой, несмотря на все, привязан душой и сейчас. И мне небезразлично, что будет с нею. Вот ты говоришь, она решилась окончательно уехать. Ты, конечно, считаешь, что одного этого достаточно, чтобы вытравить ее из моей памяти, и хочешь предупредить, что мне больше не следует с нею встречаться, даже если она захочет объяснить мне свой поступок или попрощаться.
— Да, ты угадал.
— Ну а я так не думаю. И не понимаю, почему я должен отказаться от встречи. Ведь она уезжает насовсем.
— Какой смысл в этой встрече?
— Августа, по-моему,— это заблудившийся человек. Слишком большие иллюзии питала на свой счет и переоценила свои силы... Однажды в книге своего приятеля я увидел посвящение, кажется, это слова Стендаля: «Желай многого, надейся на малое, не требуй ничего...» Я прочитал его Августе, и она расхохоталась мне в лицо: «Из этих трех постулатов я полностью согласна только с первым: желать многого. Надеюсь я только на себя, от других ничего хорошего не жду. Даже от тебя. А требовать? Отчего же не требовать то, что полагается? А подвернется случай — и больше. Скажешь, что нескромна? Разумеется! Только дураки скромничают, остальные — лицемеры».
— Ну, вот видишь, что это за человек.
— Вижу. Но только я ведь не отдел кадров. Не думайте, что я закрываю глаза на ее недостатки. Она высокомерна, тщеславна, упряма как осел, злопамятна. Но сама же от этого и страдает...
Санда бросила на Штефана хмурый взгляд, встала со стула и, помолчав, сказала:
— По какому праву ты так допрашиваешь Дана? В конце концов, не он собрался уезжать.
— А почему я должен перед тобой отчитываться? Что, право старого друга уже не в счет? Разве не естественно мое желание, чтобы репутация нового генерального директора «Энергии» осталась незапятнанной?
— Как старому другу,— процедила Санда,— тебе бы надо понять его и посочувствовать.
Штефан молчал. Он думал о сегодняшней беседе с Даскэлу, который уже получил информацию от начальника уездного управления госбезопасности.
— Спасибо тебе, Штефан, хоть и невеселую принес ты весть,— сказал Дан.— А теперь мне надо поговорить с ней...
Вечером он нашел ее по телефону Димитриу. Августа сначала смутилась, но потом прежняя самоуверенность зазвучала в ее голосе:
— Я знала, что ты позвонишь. Иначе и быть не могло.
— Я хотел бы тебя видеть.
— Нет проблем,— с вызовом проговорила Августа.— Улицу знаешь, дом и этаж тоже. Только кровать незнакомая.
Однако Дан сдержался, спокойно предложил:
— Может, поужинаем в «Охотнике»?
Августа долго молчала, а когда заговорила, то уже не скрывала насмешки:
— А можно и у меня. Кое-что найдется в холодильнике. И, пожалуйста, не бойся, я не из тех, кто вешается на шею. О тебе же беспокоюсь: что скажут «товарищи», когда увидят тебя в обществе... предательницы. Можешь себя скомпрометировать безвозвратно.
— А мне всегда казалось, что товарищи у нас общие.
— Были! — нервно рассмеялась Августа.— Партбилет я уже сдала.
— Далеко же у тебя зашло! — Голос Дана дрогнул.
— Как видишь. Итак, у меня?
— Предпочитаю в «Охотнике».
— И не боишься? — притворилась удивленной Августа. Потом жестко добавила: — А тебя не подсылают? Так, знаешь, по-дружески уговорить меня взять обратно прошение. Другие уже пытались.
Дан взорвался:
— Это все, что у тебя осталось от трех лет, когда мы были самыми счастливыми людьми на свете? Да, это правда, я придумал себе твой образ. Но ты... Неужели твой жестокий эгоизм заставляет тебя в самом близком человеке видеть только расчет? Какими поступками я заслужил это?
Августа молчала. Дан уже подумал, что она положила трубку, но в этот момент услышал плач. С трудом она прошептала:
— Хорошо. Я приду в девять...
Оставался еще час. Дан поспешил в ресторан, забронировал столик на двоих, сделал заказ и до девяти прогуливался перед входом. Августы не было, он на всякий случай заглянул в вестибюль и увидел ее там.
— Как ты вошла? Когда? Я не мог тебя не заметить,— удивленно пробормотал он.
— Это одна из моих маленьких тайн. Я увезу ее с собой на память.
— Пусть будет так,— согласился Дан.— Пойдем, я все заказал.
Они сели за столик. Испас внимательно рассматривал ее. Похудела. Побледнела. Лицо словно удлинилось. Короткая модная стрижка. Она перехватила взгляд, равнодушно сказала:
— Тебе не нравится моя прическа? Что поделаешь! Уезжаю в другой мир, не хочу выглядеть деревенщиной.
— Такая прическа — и темно-синий цвет, ни одного колечка. Не узнаю тебя. Раньше ты предпочитала светлые тона.
— Надо было принимать мое приглашение. Тогда, может, и узнал бы. Не кривитесь, товарищ генеральный директор. Мы, которые из провинции, называем вещи своими именами. Было время, когда это очаровывало тебя. Теперь тебе противно. Что поделаешь, люди меняются. Когда-то я убаюкивала себя верой в то, что ты полюбил меня на всю жизнь.
— А ты? — бросил Дан.
— Я?..— Глаза Августы затуманились, сделав над собой усилие, она проговорила: — Я любила тебя по-настоящему, так, наверное, больше не смогу никогда... Но ты один виноват в том, что произошло.
— Опять я? — пробормотал в изумлении Дан.
— Конечно. Нельзя было за три года не разобраться во мне. Мужчина, полюбивший меня, должен быть готов ради меня в любой момент пожертвовать всем: политикой, профессией, карьерой, семьей... Одно время я считала тебя таким мужчиной, потому что ты умел уступать с улыбкой. Но потом, когда вновь включалось твое сознание, ты действовал по-своему, как эгоист. И при этом еще пытался меня убедить, что так, мол, надо, так справедливее! Ах, как же я ненавижу это «надо»! Кто смеет мне указывать, как надо и как не надо? Я сделаю, что задумаю, и только мне одной известно что. Так я росла, хотя и была дочерью сельского кузнеца, а не принцессой из волшебного леса. А тут вдруг — самый мой любимый человек хочет, чтобы я поступала лишь как «надо»! Это же дикость! Я перестала верить в твою любовь. Я бунтовала, искала выхода. А его не было. И вот осталось одно: уехать.
Она была очень хороша в этот момент. Глаза горели, удивительная женственность сквозила в каждом ее жесте, каждой черточке. Но вместе с тем что-то новое, чего он раньше не замечал, появилось в ее облике — что-то настораживающее, вкрадчивое, какая-то хищная грация изготовившейся к прыжку рыси. Но через секунду это впечатление рассеялось — рядом сидела прежняя Августа и ласково упрекала его:
— Даже не захотел прийти ко мне, попрощаться, как с любимой. Ведь мы больше никогда не увидимся, останутся только воспоминания. И все.
Да, Августа уже поняла, что он вышел из-под ее влияния.
— Я никогда тебе не лгал,— спокойно и твердо сказал он.— И сейчас не лгу: ты мне небезразлична, Августа. Наверно, я однолюб. Я еще люблю тебя, хотя меня и отталкивает твой образ мыслей. Но нет на свете силы, которая могла бы сделать меня подлецом. Даже любовь.
Августа побледнела, нахмурилась. Спросила тихо:
— А я тебя толкала когда-нибудь на подлость?
— А разве не подлость — давать положительный отзыв неграмотной, бездарной диссертации? А требование отказаться от идеи, нужной как воздух нашему заводу, только для того, чтобы тебе было легче написать диссертацию? А твой ультиматум с поездкой в Голландию, когда план на заводе горел ярким пламенем?
— И все это было важнее для тебя, чем любовь?— спросила Августа сдавленным голосом.
— Ты берешь совершенно разные понятия. Несравнимые. Относящиеся к двум совершенно разным, несовместимым сферам. А если, насилуя логику жизни, пытаешься-таки их совместить, они сопротивляются. И все рушится.
— Мы абсолютно по-разному смотрим на жизнь,— прошептала она.
— К сожалению, да. И тут нет места для компромиссов. Если бы я уступал, то неизбежно превратился бы в подлеца. Но я на это неспособен. Откажись ты от своего тщеславия, и наша любовь была бы спасена. Однако тебе не захотелось. Если бы ты подумала и сломила свое упрямство, наверняка могла бы достичь поставленной цели. Чугь позже, но зато честным путем.
— У меня не было времени, я слишком устала.
— Пустые слова,— убежденно сказал Дан.— Человека по-настоящему жаждущего ничто не свернет с пути. И ты вполне могла бы добиться всего честным трудом, безо всяких ходатайств и связей! Но ты слишком привыкла пользоваться черным ходом.
— Все так делают!
— Далеко не все. А тех, кто делает, рано или поздно ждет плачевный конец.
— Как и меня, хочешь сказать?
— Ты сама это сказала. И все-таки я должен понять, зачем ты уезжаешь. Тебя ждет там университетская кафедра? Знаменитая лаборатория?
— Никто меня там не ждет. Только сестра Хильда. Обещал Димитриу замолвить словечко в одном институте во Франкфурте. Да не успел. Нет его больше.
— Как, Димитриу умер? — воскликнул Дан.— Когда?
— В январе, в Париже.
Дан молчал. Он вспоминал Антона Димитриу в «белом доме», на партийном собрании, в домашней обстановке... Да, это большая потеря.
— И все-таки, ты не ответила. Зачем ты уезжаешь?
— У каждого человека своя дорога, своя судьба.
— Дорога... из родных краев в чужие? Августа снова нахмурилась:
— Не читай мне проповеди! Будто ты не знаешь, что странствовали по свету Бэлческу и Гика, Александри и Григореску, а позже — Брынкуш, Аргези и Энеску...
— Да, это правда. Только мысли их были всегда устремлены к земле своих предков, и, живя за рубежом, они делали все, чтобы помогать родине. Это надо понимать, Густи.
Услышав ласковое «Густи», она встрепенулась, глаза затеплились нежностью.
— Ты меня еще любишь, Данчик.— Она положила ладонь на его руку.— Не остыло еще сердце. Ну почему ты отказываешься от нашей последней радости?
— Для меня в любви главное — искренность. А я бы ни на секунду не смог забыть, что ты бросила и меня, и родину только из-за своею чудовищного тщеславия.
Августа поднялась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50