— Именно так, товарищ секретарь. Но он уже давно, как говорится, положил глаз на эту должность и шел к ней напролом, всеми правдами и неправдами. Меня тогда поразило, с какой легкостью он принял в свой адрес благодарность за сэкономленную медь, будто люди могли забыть, сколько крови попортил он молодым инженерам Станчу, Барбэлатэ и Саву. Да и старики — не только Пэкурару, но и главный инженер Овидиу Наста — с поразительной смелостью выступали против Космы. Немало воды утекло с тех пор, но Павел не из тех, кто забывает...
— Да-а, — задумчиво протянул Догару,— задача непростая. И все-таки решать ее придется тебе. Другого выхода нет. Поэтому будь предельно внимателен.
— Разумеется. Я думаю, может, для начала зайти к нему? Ведь завтра воскресенье...
— Не советую. Поскольку мы начинаем, так сказать, контррасследование, придай ему сразу официальный характер.
Штефан помедлил.
— Вот еще что может быть полезно: Санда с Ольгой, женой Павла, подружки — водой не разольешь.
— Постой, постой... Это не Ольга ли Стайку, журналистка из «Фэклии» ?
— Она самая.
— Да ведь мы с ней старые знакомые. Надежный человек. И хороша, между прочим, божественно! Не теряет очарования, хотя профессия ее не щадит... Да, она никогда не откажется помочь. В общем, сегодня же позвони Косме и назначь встречу. Я уже передал ему, чтобы завод сам позаботился об организации похорон. Пусть все будет скромно и достойно старого коммуниста. А я сейчас в морг. Попрощаюсь, посмотрю на него в последний раз. На похороны приходить мне, наверное, не стоит. И ты не ходи. Вот жена — пожалуй, да, она с завода и работала с ним вместе в парткоме. Письмо пусть останется у тебя. Используй его только в случае крайней необходимости. Не забывай, это письмо частное. Видишь, на конверте написано: «Виктору Догару. Уездный комитет РКП». Милиция его не вскрывала.
— Ну, а все же что мы скажем милиции? Самоубийство как-никак...
— Полковник — парень толковый. Понимает, что, если ничего не говорят, значит, не время. В ходе расследования можешь вступить в контакт с представителями госбезопасности. Поинтересуйся, кто послал того капитана в парт-комиссию. Но очень осторожно. Не мешало бы связаться с майором Драгошем Попеску, только не по служебной линии. Разыщи его домашний телефон, так будет лучше.
— Согласен. Но этим я займусь позже, когда разберусь в обстановке на заводе.
Они вышли вместе. Омытые щедрым дождем улицы и площади улыбались, страшной предрассветной грозы как будто и не было. В косых лучах заходящего весеннего солнца город выглядел молодым, веселым, полным жизни. Наступил субботний вечер, и горожане по старинной традиции прогуливались по центральной улице. Молодежь брала приступом кафе, толпилась у кинотеатров. Со стороны стадиона несся рев и свист болельщиков — верная примета интересного матча. Догару быстро подошел к машине, и она рванула по проспекту. Штефан смотрел вслед — он знал, куда спешит Догару. Помедлив немного, он зашагал домой.
«Факел» (рум.) — название газеты.
ГЛАВА 2
Дома никого не было. На холодильнике лежала записка, в которой наскоро было нацарапано: «Штефан, милый, как это страшно! Весь день не нахожу себе места, то и дело плачу. Ты, конечно, уже знаешь о самоубийстве дядюшки Пэкурару. Зачем, зачем он это сделал? Покорми Петришора. Меня не жди, когда вернусь, не знаю, сам понимаешь... Санда». И все. А где его взять, Петришора? Штефан спустился во двор, вышел на улицу — никого. Спросил у соседей. Безрезультатно. «Хорошо хоть Санды нет, а то бы уже названивала в милицию. Пропадает чертеныш, и следов не сыщешь!» — подумал он. Вернувшись домой, тяжело опустился на диван, откинулся на спинку, устало закрыл глаза. И в памяти сразу же всплыли картины: завод, цехи, административный корпус, «белый дом», как окрестили рабочие высокое здание с четырьмя проектными мастерскими... И снова думы невольно вернулись к Косме.
Дружба их зародилась давно, о ней знали все. «Три мушкетера» — Штефан, Павел и Дан Испас — были неразлучны, хотя резко отличались друг от друга и внешне и внутренне. Павел был невысок, хорошо сложен, его, как говорится, голыми руками не возьмешь. Могучие плечи и стальные мускулы выдавали тренированного спортсмена. Он и вправду активно занимался спортом, играл когда-то в заводской футбольной команде, у него даже были болельщики, обожавшие его. А в академии «Штефан Георгиу» прославился как хороший волейболист. Однако, увлекающийся и необузданный, он слишком остро переживал игру — каждый неудачный пас или потерянный мяч приводил его в бешенство, а проигрыш в дружеской встрече становился для него настоящей трагедией. Наружность у него была не особенно привлекательная — большая круглая голова, мощные челюсти, немного приплюснутый нос — последствие его увлечения боксом,— карие раскосые глаза, в которых то и дело вспыхивало нетерпение или раздражение. Своих чувств скрывать не умел, все они отражались на лице, которое менялось, как мартовское небо. В выражениях был несдержан, и тот, кто попадал ему на язык, на снисхождение мог не рассчитывать. Когда-то он был классным токарем, газеты хвалили его за освоение методов скоростной расточки, одним из первых его наградили орденом Труда. Аттестат зрелости он получил в вечерней школе рабочей молодежи, а затем без отрыва от производства закончил политехнический. Так же как, впрочем, и Штефан. Павел, когда при нем отзывались пренебрежительно о заочниках, вспыхивал как спичка. Штефан же оставался невозмутим: «А ты попробуй сам так поучись. Без праздников, без выходных, без развлечений, даже самых простых. После завода — в школу, оттуда в общежитие, зубрежка ночами напролет при свете настольной лампы, за которую все тебя проклинают. И как награда — диплом в тридцать лет, вместе с юнцами, у которых молоко на губах не обсохло...» Косма, впрочем, и тогда находил время для девушек. Как — знал только он один. Но, судя по его намекам, подружки у него не переводились. Как-то Штефан упрекнул его в этом, и он тут же взорвался: «Ты что же, хочешь, чтобы я был монахом вроде тебя? Да я же мужик в расцвете сил. При чем здесь стыд, я ничего плохого не делаю». «Да не об этом я,— сердился Штефан. — Просто не могу понять, почему ты с таким пренебрежением отзываешься о женщинах, словно это какие-то низшие существа». «А разве не так?! — вскидывался Павел. — Они слабее нас не только физически, но и духовно». — «Откуда ты взял?» — «Из собственного опыта! Того самого, которого у тебя, если уж на то пошло, и не хватает». — «Ничего себе коммунист! — развел руками Штефан. — Ну а если тебе зададут сочинение на тему о равенстве мужчины и женщины, тоже так напишешь?» С обезоруживающей искренностью Павел признался: «Конечно, нет! Напишу, как в книжках. Все, что надо. Ведь в сочинении проверяются моя идеологическая позиция и теоретические знания, а жизнь есть жизнь, и я отношусь к женщинам так, как они заслуживают... Ну да бог с тобой! Тебя ведь пока жареный петух в темечко не клюнет, ты не поумнеешь». Как они сдружились, абсолютно непонятно. Может, и в самом деле сплотила их эта трудная жизнь и будущая профессия, которую они оба просто боготворили. А вот люди и их взаимоотношения стали предметом постоянных разногласий. Если Штефан ко всем относился с уважением и пониманием, то Павел всерьез никого не принимал, подшутить или высмеять — на это он всегда был горазд. И тем не менее они были настоящими друзьями. В партийной академии дружба окрепла еще больше. Именно здесь обнаружились организационные способности Космы, умение правильно распределить силы и средства, его неисчерпаемая энергия и изобретательность в поисках решений. А Штефан увлекся общественными науками. Нельзя сказать, чтоб он совсем забросил технику, но философия и социология захватили его почти целиком. Теоретическая мысль интересовала его как база для практики.
А жизнь шла своим чередом. Павел заметно посерьезнел и в один прекрасный день потряс всех известием, что женится на журналистке Ольге Стайку, слушательнице курсов повышения квалификации в их академии. И хотя Косма далеко не сразу познакомил жену со своим другом, зато потом Штефан провел немало приятных вечеров в их компании, куда Ольга привносила неистовую энергию и жизнерадостность своей профессии. Штефан еще долго оставался холостяком — «не убежденным, а вынужденным», как он невесело оправдывался. А когда он, уже за тридцать, познакомился с Сандой и решил жениться, супруги Косма, естественно, заняли на свадьбе почетное место свидетелей.
Что связывало их с Даном Испасом, понять было нелегко. Дед Дана был знаменитым врачом, отец стал академиком медицины. Дан был единственным ребенком, и родители мечтали о том, что он продолжит семейную традицию. Однако Дан ненавидел медицину, за версту обходил поликлиники и больницы. Он был на редкость красив: черная шевелюра, голубые глаза, баскетбольный рост, изящные руки пианиста. Как инженер он уже в политехническом подавал большие надежды, и на заводе сразу оценили •его острый ум, оригинальное мышление и техническую «въедливость». Все свое время он делил между испытательным участком, проектным отделом и библиотеками, где регулярно перелопачивал полки с технической литературой, приводя в отчаяние бедных библиотекарш. Работал он всегда жадно, импульсивно, для каждой практической задачи старался найти наиболее перспективное решение, но особенно интересовался новыми идеями в электротехнике. Избегая собраний, дискуссий — всех этих, как он считал, бессмысленных споров,— Дан ни с кем особенно не сходился, общий язык он нашел только со Штефаном и Павлом, с которыми познакомился во время учебы в академии. Особенно сплотил эту троицу один симпозиум, посвященный прикладным наукам, где они плечом к плечу встали на защиту тех теоретических направлений, которые официозная наука принимала в штыки. Попросив слова, слушатель Дан Испас вежливо и методично указал на те явные перегибы, которые были допущены в прочитанных рефератах. Перепуганный декан объявил перерыв и побежал к ректору. Вернувшись, он, ерзая в кресле, предоставил слово «товарищу Испасу», обратив его внимание на то, что в партшколе высшей ступени каждое слово должно быть тщательно взвешено, обосновано фактами в свете документов последнего съезда. «Несомненно, — ответил Дан. — В том, что я хочу сказать, я целиком опираюсь на революционные принципы нашей теории и практики, исхожу из насущной необходимости поступательного движения вперед. А это предполагает решение не только уже назревших проблем, но и тех, с которыми нам придется столкнуться в будущем. Ведь документы партийного съезда подчеркивают необходимость экономического прогнозирования, которое дает возможность рационально распределить силы для выполнения планов, рассчитанных на конец нынешнего века и тысячелетия. И без создания фундаментальной теории нам здесь не обойтись». Поднялся невероятный гвалт, аудитория стала неуправляемой. Амфитеатр, в течение двух дней казавшийся дремотно-безучастным, мгновенно преобразился: раскрасневшиеся лица, заинтересованные взгляды свидетельствовали о напряженной работе мысли. «Что это такое? — кричал декан. — Вы что, на базаре? Где ваша дисциплина?» В глубине зала вскочил Косма: «Хватит стращать нас дисциплиной! Не видите разве, люди обсуждают самое главное, самое капитальное для будущего нашей экономики и науки, может быть, даже для будущего всей страны!» В конце концов Дану все же удалось закончить свое выступление. В отличие от остальных он говорил не по бумажке, хотя конспект лежал перед ним. Его прерывали, но он не терялся: с ходу отвечал на очередную реплику и невозмутимо возвращался к теме — к тому самому месту, где его прервали. Декан подавал стенографисткам отчаянные знаки, чтобы те не пропустили ни одного слова. Когда Испас сошел с трибуны, взметнулся целый лес рук — все хотели выступать. Некоторые пытались противопоставить идеям Испаса сугубо конкретные задачи развития экономики. И тогда попросил слова Штефан Попэ.
Спокойно и аргументированно поддержал он основную мысль Дана, подчеркнув ее универсальность: «Фундаментальные науки нужны как воздух не только технике и экономике, но практически всем областям общественной жизни — философии, социологии, этике. Они необходимы даже таким, казалось бы, далеким областям, как литература, искусство, эстетика. В противном случае нам угрожает узкий практицизм, отсутствие перспективы, беспомощность в решении проблем, которые жизнь, несомненно, поставит завтра. И тогда что за революционеры мы будем? Разве что только на словах». В краткой заключительной речи декан одобрил дискуссию, ведь «в споре рождается истина», однако свою позицию высказывать поостерегся. По рядам амфитеатра пробежал веселый шепоток — на забыли слушатели, как их пытались остановить призывами к дисциплине. Дискуссия продолжалась и на улице. Была суббота. У ворот общежития Дан, живший тогда у родителей, временно переехавших в Бухарест, вдруг сказал: «Послушайте, братцы, если у вас вечер не занят, махнем ко мне. Порадуем моих стариков, а то ведь они считают, что у такого книжного червя, как я, и друзей-то быть не может. Посидим, поболтаем, телевизор посмотрим». Косма пытался увильнуть: мол, его ждет жена, и тогда Дан предложил: «Так давайте и ее возьмем с собой! Хотя, должен признаться, ни отец, ни я к газетчикам особой любви не питаем». Павел был задет. «Не питаете любви? Ну, тогда я обязательно ее приведу. И договоримся сразу: после того как она поставит вас на место, о журналистах больше плохо не говорить». Он вдруг исчез, а через несколько минут появился под руку с молодой женщиной. До этого он не показывал ее друзьям, и оба замерли чуть ли не с разинутыми ртами. Ольга Стайку было по-настоящему ~ очаровательна: стройная, тонкая, как тростиночка, темно-русые волосы, белая кожа, красивый высокий лоб и синие глаза, в которых постоянно вспыхивали искорки. Дан смутился, но Штефан спас положение:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50