.. Если его в сумятице не расстреляют чохом с этой контрреволюцией, что за стенкой, то посидит он денек-другой, объяснит все, как было, и выпустят его. Куда же с ним
деться, хлеб нынче дорогой, даром кормить не будут. Не такое время, чтобы долго на даровом хлебе держали: или расстрел, или домашняя дорога — иной карты не должно выпасть...
Обхватив руками сухонькие, стоявшие торчмя колени, старик жевал твердый горьковатый корень. Все отняли здесь — и кисет с табаком, и кремень с трутом, а корень от самороски, завалявшийся в кармане, оставили. Жевал он его — и думал о своей тяжкой, неказистой судьбе.
Ему опять почему-то казалось, что все беды на него свалились из-за Евлахиного сына. Не служи Егорша у власти, кто бы знал об ихнем Полое? И стоит он вроде вдалеке от Уржума, и не слишком хлебный он, Ржаной Полой, пс сытый. А Нвлахин сын как раз комиссар по выкачке хлеба — забирает хлеб в других деревнях, должен, значит, по справедливости пощупать и своих сельчан. А то обижаться, дескать, народ будет. Сам не поехал— стыдно, а послал чужой отряд. Тут-то и заварилась каша... Как вот се и расхлебать теперь, эту горькую кашу? И ведь что чудно, повели его из дому на расстрел, а Евлаху в понятые взяли, мол, уводим не тайком, по закону. Пришел Евлаха, поклонился, как ни в чем не бывало. А ведь он и сам в догоню ходил на мародеров, хотя и толку от него не было — просидел в логу на фланге...
Уходя в кутузку, Алешка — тоненькие ножки недобро зыркнул глазами па Евлаху, обронил.
— Прощай, Евлантей, спасибо. Из-за тебя иду, из-за сынка твово...
— Неладно говоришь, Алексей.
— Нет, ладно. Сынок твой донес... Егорша... А теперь вот видишь как со мной: руки на привязь — и на расстрел, в богородицу твою деворадуйся...
Сплюнул сердито Кузовков па сырой от росы муро-жек и зашагал по дороге тонкими ногами, подвитыми онучами. И не оглянулся, хоть и всхлипывала на крыльце жена, не обронил слова. Так горько было на Алеш-киной душе, что хотелось поскорей уйти и не видеть всего этого. А теперь, кажись, и слетал бы в Полой, и дом свой поглядел бы, и жену свою, страдалицу. Убирать с полей уж начали... Кладни надо класть. Озимой клин сеять. Чего баба одна сделает? А он сидит вот в кутузке, гложет табачный корень да сердцем плачет...
И ведь как вышло-то все. И не думано было стрелять в людей: пужнуть хотели разок-другой мародеров — и все. А тут, смотрю, командир-то в папахе за пулемет цепляется. Не ровен час, подкосит ведь он лентой деревню. Тут уж молчать не станешь... Выстрелил он, Алешка Кузовков. Схватили в плен ихнего командира. Положили на телегу вместе с простреленным насмерть Пашкой. Повезли домой, а командир-то тот усатый дорогой еще жив был. Взглянули в полдороге, а он, как и Пашка, не дышит. Руки откинул в стороны. Лицо без единой кровинки. Волосы спустились на лоб. Хоть и усатый, а зубов полон рот, потому молодой еще был. Жаль стало тогда старику, что убил он его смертельно. Ведь тоже где-то мать у него есть, отец... Однако и выхода иного не было. Не останови его, всю деревню перекосил бы. Заступился за деревню, а сам вот в кутузку угодил, того и гляди под расстрел...
Ночью вызвали Кузовкова на допрос. Он думал: следователь будет расспрашивать, а тут к самому Степанову привели. У Степанова лучше, чем в камере. И комната большая, и сухо, и лампа абажурная светит. На столе два рядышком револьверца. Третий, махонький, Степанов в руке держит, до подбородка дульцем дотрагивается, будто муху с него сгоняет.
— Ну-с, преступный элемент, я сам тебя судить буду,— взглянув на Алешку из-под густых рыжеватых бровей, сказал Степанов.— Сам судить и сам миловать...
— Слушаюсь,— ответил Кузовков и виновато опустил глаза в пол.
— Ты убил нашего командира?
— Я, ваше благородие, товарищ Степанов.
— Из каких соображений?
— Случайно это я, второпях. Думаю, подкосит деревню нашу...
— Не притворяйся юродивым.
— Да я ничуть, ваше благородие...
— Скажи, сколько осталось оружия в деревне?
— А это не знаю. Ведь у кого, может, дробовик на белку, а у кого и нет дробовика.
— Сумеешь помочь нам собрать оружие?
— Оно же... не собрать. Верно говорю. К тому же, по осени зайчики, белки,—не отдадут.
— Я спрашиваю, сумеешь?
— Не сумею, господин товарищ Степанов.
— Ну, тогда так и решим: сегодня расстреливать тебя будем...
— Что ж, пожалуйста, ежели причастен,— ответил Кузовков и, вздохнув, добавил: — Только как же рожь-то убирать? Ведь не причастен я к расстрелу. Всех по-лойцев наших скосил бы усатый-то ваш. Ей-богу, и ленты не пожалел бы он, а я, значит, заступился, и на вот тебе, неладно, оказывается, получилось...
Алешку — тоненькие ножки увели обратно. Втолкнули в камеру. Поскользнулся он па сыром склизком полу, упал и, схватившись за голову, заплакал: жать бы рожь надо, сеять, а его вот здесь без толку держат.
О положении в Уржуме в губком доходили скупые противоречивые слухи. Чувствовалось, там что-то произошло, но что — трудно было понять. Несколько раз Попов звонил туда, пробовал вызвать к телефону Ложен-цова, но безуспешно: телефонистка на телефонной станции почему-то упорно не соединяла его с исполкомом.
Встревоженный этим, председатель губернского чрезвычайного штаба решил срочно направить туда своего представителя и выяснить обстановку на месте. Выйдя в приемную, чтоб позвать к себе члена штаба Петра Капустина, он увидел только что вошедшего человека в кожаной тужурке и сразу узнал в нем Егора Ветлу-гина.
— А-а, старый знакомый! — воскликнул Попов и поздоровался с ним за руку.— Рассказывайте, что там у вас случилось? Почему с вами не соединяют?
— Никак нельзя, Иван Васильевич, провод Степанов захватил,— идя следом за Поповым в кабинет, ответил Ветлугип.— Привез вам донесение...
— Предал, что ли, Степанов? — беря из рук Ветлу-гина пакет, спросил Попов.
— Похоже, что предал...
— А комиссар Хомак что?
— Ту же песню Хомак поет, по указке Степанова диктатором объявился, черт возьми. Караульную нашу часть разоружили. Окружили военкомат, оружие захва-
тили. Работу исполкома парализовали. Якшаются с самыми сомнительными элементами.
— Ты слышишь, Капустин! — кивнул Попов только что вошедшему молодому человеку, почти юноше.
— Подозрение у меня к ним давно было, Иван Васильевич.
— Верно, подозрительно, очень подозрительно они ведут себя,— взглянув на невысокого, немного сутуловатого Капустина, согласился Ветлугип.— Вместо заготовки хлеба мародерством занимаются, пьянствуют, ведрами спирт со складов таскают, все одно что анархисты какие...
Попов, быстро-пробежав глазами коротенькое донесение Ложенцова, который просил, чтобы к ним срочно выехал кто-нибудь из ЧК, еще больше помрачнел.
— Да, вот еще письмецо есть,— спохватился Егор и вытащил из внутреннего кармана тужурки затасканный конверт.— Из интернационального отряда послали.
— А-а, это тот командир; интересно, о чем он пишет? — принимая конверт, сказал Попов.— У-у, да какое длинное... Обычно этот латыш говорит мало, а здесь написал целую петицию.
— О чем он там? — заинтересовался и Капустин.
— На, читай, Петр, не могу разобрать его почерк...
— «...Сообщаю о событиях здешнего порядка,— взяв письмо, начал вслух читать Капустин.— Я, когда приехал, или же, собственно говоря, не подъезжая Турека в четырех верстах, то по нашему пароходу открыли пулеметным огнем, от каково у меня получилось один убит, двое ранены, но убит был машинист, и я был вынужден пароход пустить на берег и дать им пулеметным огнем ответ. И попал я в атаку, каковые были отбиты, несмотря на то, что их было триста человек, и два пулемета, и две орудии. И что из этого оказалось, что нас стали обстреливать не какие там враги, а московский отряд по приказанию своего начальства, какой наш пароход был известен, что идет Вятский отряд. Но несмотря на то, они хотели меня обезоружить, но я не допустил этого. А потом, что здесь дела такие идут, что без следственной комиссии не разберешь, одним словом говоря, пьянство да разврат идет, больше ничего нет, да муку конфискуют да продают. А против кулаков силы довольно есть, но дело в том, что организация у них никуда,
начальство выбрало себе дворцы и пьянствуют, каковые ихние товарищи с отрядом мне передавали лично и нашим товарищам, и они меня просят, чтоб я взял в свои руки ихние отряды... Если б только у меня было больше силы, то я бы всех тут поарестовал и доставил в город Вятку. Но тут, собственно говоря, заведывает Хомак, который не дает нашим продовольственникам работать, берет все в свои диктаторские руки и распоряжается, как он хочет с хлебом, не считается с губернскими решениями и никому не даст отправлять по плановым нарядам. А по-видимому, тут скоро остановится работа, только остается назначить Чрезвычайную следственную комиссию, больше здесь делать нечего. Симонов-военком приехал, то Хомак похвалялся, что он чуть его не арестовал, что сам себя считает, что он полк собрал, что хочу, то делаю и других не признаю. Это такая харя Хомак, что просто какой Дутов. Заканчиваю свое писание, расскажет вам мой товарищ коммунист еще, если тут писать все, то нужно сорок листов написать. Жду Капустина».
— Теперь понятно, почему эсеры расхваливают Степанова,— становясь все мрачнее, промолвил Попов.
— У нас тоже... Во главе с Сипягиным эти эсеры даже демонстративно вышли из исполкома,— пояснил Вет-лугин.
— Скатертью им дорога! — повысив голос, сказал Попов.— Сегодня же, товарищ Капустин, выезжайте.
— Я уже готов!
— Может, с вами еще комиссара юстиции Дрелев-ского послать?
— Пока обойдемся, Иван Васильевич, без него. У Дре-левского здесь дел по горло. На почте и телеграфе он навел порядок, теперь из других учреждений саботажников изгоняет.
— Ну что ж, тогда выезжайте,— сказал Попов. Встлугин снова взглянул на Капустина. По щуплой,невзрачной фигуре, по улыбчивому с остреньким подбородком лицу он выглядел очень молодым, совсем еще казался мальчиком, и Ветлугин невольно усомнился:, сумеет ли во всем разобраться этот Капустин, которого он видел впервые.
Словно угадав его мысли, Попов пояснил:
— К вам поедет чрезвычайный комиссар по борьбе с контрреволюцией Капустин. У него достаточно полномочий, чтобы навести порядок. Забирай, товарищ Капустин, с собой отряд и выезжай сегодня же в ночь,-и, взглянув на Ветлугина, спросил:—Достаточно вам этой подмоги?
— Управимся, полагаю, Иван Васильевич,— согласился Ветлугин.— Ведь у нас там тоже сила есть.
— Какая там сила, если себя обезоружить позволили? — с упреком заметил Капустин.
— Так ведь, товарищ Капустин, в карауле-то нашем эсер сидел с крашеными усами...
— У вас там, видимо, везде эсеры сидят...
— Ну как же иначе, лезут.
— Лезут...— повторил Капустин и усмехнулся. Только Попов оставался по-прежнему серьезным. Он снова пробежал глазами письмо Ложенцова и, встав, поправил галстук.
Попов был, вероятно, немногим старше Капустина, но его внимательные строгие глаза, смотревшие пристально через стекла пенсне с высокой дужкой, неторопливость в движениях — все это отличало его какой-то взрослостью и снова невольно напоминало о том учителе, которого Ветлугин уважал, как самого дорогого человека.
— А не считаете, товарищ Ветлугин, что вы там многое недоделываете с Ложенцовым?
— Возможно, Иван Васильевич. Но нам, как я сказал, мешают эсеры... Всякая прочая контрреволюция поднимает головы...
— Удивляться этому не приходится, теперь тем более,— заметил Попов.— Вы видите, что делается на фронтах? С каждым днем белочехи все ближе и ближе. Вчера звонил товарищ Ленин... Восточный фронт — главный фронт... Мы начали здесь формирование революционного батальона. В первую очередь за счет коммунистов, революционной молодежи... И вам в Уржуме тоже надо поднимать силы...
— Кое-что мы делаем,— ответил Ветлугин.— На днях создали две дружины красных партизан. В Теребиловке военком Сормах уже обучение начал. Только помогите, товарищи, этих анархистов к порядку призвать.
- Ну что ж, готовьтесь и вы со мной,— встав и собираясь уходить, сказал Капустин.— Поедем вместе призывать их к порядку. Сегодня же, часа через два, и вые- дем, Иван Васильевич...
Председатель штаба Попов в знак согласия кивнул головой, приветливо улыбнулся:
— Как говорят, ни пуха, ни пера вам,— и на прощанье протянул руку.— Ну, а мы по-прежнему будем настаивать перед центром о необходимости принятия мер к вывозке хлеба на станцию Котельнич,— и, задержав Капустина, подал ему бумагу.
— Читай.,. От нашего чрезвычайного штаба телеграмма в центр.
Капустин, неслышно шевеля по-детски пухлыми губами, прочитал:
«...Вы совершенно неправильно информированы Хомаком о вывозке хлеба из южных уездов Вятской губернии. Никаких сепаратных распоряжений о вывозке хлеба не было и быть не могло. Хлеб вывозится вверх по реке Вятке по распоряжению губернского чрезвычайно-революционного штаба в безопасное место ввиду возможности появления чехословацких банд на юге губернии. Это наш революционный долг. Хлеб будет распределен по существующим нарядам. Нами посланы представители — военный комиссар и губпредкомиссар, которые ценою жизни должны вывезти хлеб. Всякое неподчинение со стороны представителей посланных вами продотрядов распоряжениям губернского штаба, состоящего исключительно из коммунистов, есть преступление, и во имя диктатуры пролетариата штаб не остановится перед самыми решительными беспощадными мерами, чтобы заставить стоящих во главе отрядов подчиняться революционной власти...»
— Мысль в конце как-то бы надо, Иван Васильевич, подчеркнуть.
Попов взглянул на взъерошенного Капустина, улыбнулся.
— Это же телеграммой пойдет.
— Все равно надо подчеркнуть,— настаивал неуступчивый Капустин.— Именно не остановимся ни перед чем... Так и подчеркнуть.
— Ну, хорошо. Однако время, Петя, не ждет... Итак, ни пуха, ни пера вам... Чуть чего — давайте о себе знать.
— Будет сделано все, как надо,— и, неуклюже козырнув, Капустин вышел следом за Ветлугиным.
Сбегая по узкой лестнице, Ветлугин с восхищением подумал о Капустине:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48