Евлаха всегда такой, он никогда не возвращался с работы домой с пустыми руками: то лыка надерет для пестеря, то вырубит черемуховый обруч на кадку, а нынче вот ему вилы понадобились. За свекром шла Глафа с корзиной, в которой лежала еда. Рядом — братец Егор, он нес берестяной туесок с квасом. Федярка бежал тут же,— то поотстанет, то забежит вперед и присядет где-нибудь за куст, чтобы потом неожиданно выскочить и пугнуть деда.
На угоре, посреди огромного поля, Евлаха отыскал свою полоску, оглядел ее с конца, для порядку перекрестился, мысленно пожелав себе побыстрей справиться с делом; потом плюнул на черенок серпа и, склонившись, словно он хотел боднуть рожь, подступавшую глухой стеной к дороге, захватил в горсть вызревшие стебли. И все услышали, как хрустнули, надломились они под серпом. Захватывал он ржаные стебли по-своему,
не торопясь, но сразу помногу, два захвата —и полная горсть. Глафа работала по-другому. В белом сарафане без рукавов, она быстро хватала рукой восково-белые стебли, ее серп ходко и деловито будто жевал их — хруп-хруп-хруп,— и свежая горсть уже летела за плечо. Свекор одну горсть положит на землю, а сноха в это время две да три метнет. Вот уже Глафа вырвалась вперед и, видя, как Егор на своей лехе начал отставать, норовила подсобить ему, вела не только свой загончик, но поджинала и его край.
— Не усердствуй шибко-то, братец,— шепнула она, когда серпы их приблизились и чуть не сцепились своими коваными носами.— Чего ж тебе надрываться? Это нам с тятенькой спривычно.
И верно —с непривычки у Егора ломило спину, пот горохом катился по лицу, и, вытирая его платком, он оглянулся. Позади уже рядами лежали снопы. У отца — толстые и тугие, будто бочонки, у Глафы снопы чуть поменьше, но их столько было, что не умещались в ряд, и она клала их крестом — сноп на сноп. А у него — чего же у него — реденько снопиков лежало за спиной, и снопики-то не такие, как у Глафы,— головастые, взъерошенные. Украдкой Егор взглянул на сноху — крепкие, с загорелыми икрами ноги в берестяных ступнях, бойкие, свободно двигающиеся руки, то и дело подбрасывавшие через плечо горсти тяжелого жита. И он снова .подумал, какая дельная и работящая Глафа.
Подойдя к сгруженным крест-накрест снопам, Егор взял из-под них туесок, отпил через край холодного квасу и снова взглянул на Глафу: она стояла спиной к нему и ловко, словно играючи, свивала пояс для нового снопа, высокая, стройная, с гордо посаженной головой, повязанной белым платком.
К вечеру у отца от жары отяжелела голова, и они с внуком ушли домой пораньше: надо ведь на обратном пути вырубить в лесочке вилы, да и дома прибрать скотину, а потом еще и скипятить самовар. Как хорошо после работы прийти домой к готовому самоварчику! Пусти и морковный чаек, но все же не пустая вода, а чаек...
К концу дня поднавык и Егор — спина меньше ныла, и руки быстрее ходили возле земли. Закончили они полоску с Глафой, когда уже совсем стемнело. Но рано
еще уходить, надо поставить суслоны, за день-то вон сколько снопов наметали на полосе. А днем их ставить нельзя: на такой жаре все зерно окрошишь. И ставят их только вечером, когда спадет жара, отросит и снопы чуть повлажнеют.
Глафа и тут неутомима, возьмет на руки тяжеленный тятенькин сноп, опрокинет его на «голову» и, обхватив ржаные колосья ладонями, скажет:
— Осторожненько приставляй, братец,— и нетерпеливо добавит:— Подержи-ка...
А сама уже бежит за другим снопом. Подбежит, приставит его. Тут и Егор рядом — со своим. Вот поставлен третий, четвертый... Так тринадцать снопов сгрудят колосьями вверх,— и суслон вроде готов. Хотя нет, еще шапкой накрыть его надо, или, как говорят здесь, клобуком,— от дождя оградить да и от птиц... Тут уж, с клобуком управляться, дело мужское,— и Егор, выбрав потяжелее сноп,— тятькины для такого случая как раз подходят! — ставит его на попа и принимается разламывать солому во все стороны — солнышком. Глафа тем временем сдружает, обхватывает суслон руками, чтобы колосья не топорщились, по суслон-то эвон какой— не обхватишь, а Егор уж тут как тут, поднимает на руки клобук и набрасывает его поверх суслона, как шляпу. И вот суслон готов — широкий, духмяный, от него так пышет свежим, распаренным, пьянящим ржаным караваем.
— Когда же, братец, дома-то побываешь опять? — охорашивая последний суслон, спросила Глафа.— Небось и не приедешь теперь... Может, и женишься там?
— Нет, что ты, Глафа, не думано еще жениться...
— Ой ли не думано? Поди, уж все думано-переду-мано,— с еле заметной грустью сказала она и обхватила руками новый суслон.— Обещал ведь приехать как-то насовсем...
— Обещал, да вот все дела задерживают.
— А то верно, братец, приезжал бы... Тятенька-то наш стар стал.
— А ты, Глафа?
— Я что... Я баба. Мужик в дому должен быть. Есть вон у меня опеныш, да мал.
Егор, изладив клобук, ловко подбросил его на руках и прикрыл им суслон.
— У нас ведь, братец, вон как хорошо.— продолжала Глафа.—Поработаешь вот так, и хлебушко есть, и скотинка во дворе, и овощь для разнообразу. А у вас все с привозу да с покупи. Приезжай-ка лучше домой! Земля-то вон как соскучилась по мужику, уже родить перестает.
— Спасибо, Глафонька,—дотронувшись до ее упругого плеча, сказал Егор.
— И тебе, братец, спасибо,—прошептала она.— Спасибо, соколанушко...
И ехать бы некогда,— стояла горячая пора уборки,— но Евлаха решил сам проводить сына до города.
Узнав о поездке Евлахи, вечером забежала к ним жена Кузовкова и просила увезти своему мужику кое-что из стрепеньки, а то па чужих-то хлебах, да еще в каталажке, совсем старик подорвется здоровьем.
Утром, в воскресенье, как только выглянуло из-за угора солнце, Евлаха запряг пегого меринка, уложил в тарантасе — дощатом коробе — Егоровы гостинцы и стрепеиьку для передачи Алешке — тоненькие ножки, натолкал в веревчатый кошель сена, привязал его к задку телеги. На всякий случай,—другой раз и заяц из лесу выскочит,—прихватил свое старенькое ружье, сунув его к ногам под сено.
Выехав за ворота, Евлаха вскочил на лавочку, что на передке телеги, ругнул для порядку Пегаша буржуем и, достав кисет, извлек оттуда скрюченный пожухлый листок самосада, только вчера снятый с гряды и подсушенный за ночь в печи на сковородке. Деловито размял его над бумажным желобком, закурил. Задохнулся кислым терпким дымом, закашлялся. Потом повернулся к сыну.
— Ты вот что, Егорша, я тебя спрошу,—попыхивая неровно горевшей цигаркой, начал он.— Гляжу вот кругом и вижу: некрепко, однако, стоит... Не кувыркнется?
— Кто?
— Власть-то... Ну, Ложенцов ваш, к слову, ты...
— Власть наша, тятя, теперь напрочно. Теперь уж старым порядкам не бывать.
— Ты думаешь? А вдруг?.., Куда ведь ни посмотри — все не спокойно. Не шибко верят мужики. Илья вон Калиныч... Кропотоз-то, родником нам еще приходился раньше, а нынь, слышь, и шапки не снимает. А все оттого, что хлебец у него повыгребли из сусеков. Вот и клянет он вас, коммунистов, а заодно и меня с вами.
— Пусть клянет... Его, этого Илью Калиныча, давно бы надо обрезать...
— Егор, милай, да слушай-ко, хлеб-то ведь у него тоже свой. Вчера, скажем, мы суслончики-то с тобой жали... И вдруг отдать их — не жалко ли?
— И придется, тятя.
— Неужели?
— Иначе нельзя.. В красном вон Питере рабочий класс по осьмушке фунта в день получает. На фронте тоже не лучше. Заготовим хлеб, снабдим — пролетариат в долгу не останется.
— А чем им платиться?
— Машинами будут. Вот теперь с серпом крючимся до седьмого пота. Как только окрепнем, рабочий класс снова встанет к станкам. Станки-то ведь да заводы теперь наши... Вот тебе, пожалуйста, и машины., И сеять будем машиной, и жать, и молотить... И каждую работу делать машинами будем...
— Так-то оно, допустим, так...— протянул неуверенно Евлаха.— Тольки другое учесть надо, практически... Почто хлеб забирать подчистую стали у мужика? Ведь мужик без хлеба, кто он? Ни коровы лишней, ни поросенка..,. Курица — не птица, и та зерно хлебное требует для пищеварения.
— Это берем как исключение. С неурожайного года...
— А вдруг еще неурожайный хлопнет? Тут как? — спросил Евлаха, послюнявив расклеившуюся цигарку.— Нет, я так, сынок, понимаю, что мужику за хлеб всеми жилами держаться надоть. Он, мужик, и есть мужик... Без хлеба он какой же, к лешему, жилец, без хлеба он не мужик, а голый пролетарей...
Евлаха, взмахнув кнутом, снова окрестил Пегаша буржуем ленивым и, скособочив голову, смолк, надолго ушел в свои тревожные мужицкие мысли.
Всю дорогу он больше не начинал разговора с сыном, курил самосад да огрызком кнута поторапливал своего пегого «буржуя». Когда солнце, все время висевшее над головой, начало опускаться за зубчатую кромку косого-
ра, показался и Уржум. Какой-нибудь час пройдет, и они будут в городе.
— Санник-то есть ли у хозяев? — вдруг неожиданно спросил старик и, узнав, что сарай для саней и телег хоть и плохонький, но у хозяйки есть, успокоился.— А то без притулья, того и гляди, проворонишь лошадь...
Миновав деревню, они выехали в ржаное поле. К дороге концами упирались узкие полосы —одни были уже уставлены суслонами, на других еще только жали. Евлаха присматривался к полосам, по-хозяйски прикидывая, какой урожай должны собрать здешние мужики с десятины, сравнивал со своими хлебами. В думах об урожае он так бы и доехал, если б не показались навстречу три всадника. Они спускались по тропинке к тракту с левой стороны поля.
— Стой! — крикнул один из них, тот, что был в зеленом кителе, перетянутом ремнями, и преградил путь Евлахе.
Егор соскочил с телеги и, подбежав к всаднику, взглянул в круглое, румянощекое лицо, слегка подбитое оспой.
— Кто вы такие? — спросил он.
— Я Вьершов, представитель Народной армии, а вы кто? — не моргнув глазом, ответил круглолицый.,
— Да чего тут разговаривать с ним, господин подпрапорщик...
— Постой, постой,— будто вспоминая что-то, сказал Сафаней Вьершов.— Это не вы ли здешний нарком по продовольствию?
— Я нарком и есть,— ответил Ветлугин.
— Ну, так пожалуйте бриться,— и Вьершов потянулся к кобуре.
— Объясните, в чем дело?
— Лапти сушить пожалуйте, господин нарком! Всадники засмеялись.
— Вы... вы не имеете права!
— Ах, права? А ну, предъявите-ка ему документик промежду лопаток, да с продергом,— потребовал Сафаней Вьершов, и плетка с твердым наконечником тотчас же прюшлась по спине Егора.— Какого черта с ним возиться, высушить его!
В это время Евлаха, на которого всадники, казалось, не обращали и внимания, выхватив из-под сиденья свой бердаш, выстрелил — кони шарахнулись в сторону. Вос-
пользовавшись минутным замешательством, Егор бросился в рожь. Но всадники успели задержать Евлахину лошадь. Потом, спохватившись, открыли по ржи стрельбу. Бабы, которые жали поблизости, подняли шум., Откуда-то сбежались мужики.
— Кончай стрельбу! — закричали они.
— Бросай воружие, а то весь Уржум ваш разнесем!— схватив за узду вьершовскую лошадь, подступил чернобородый здоровила.
— Мы, граждане крестьяне, не против вас,— сказал уже примирительно Вьершов.
— А против кого же?
— Мы против коммунистов-узурпаторов.
— Сам ты сузурпатор! — крикнул тот же мужик и вскинул вверх косу.
Сафаней Вьершов исподлобья взглянул на мужика и кивнул своим:
— Ну, и черт с ним, наркомом липовым! Поехали! Забирай старика с Пегашом!
Выбравшись изо ржи, Егор спустился в лог и, обогнув поле, свернул на проселочную дорогу.
«Что за бандиты напали? И около города? Того гляди ухлопают отца. Может, мужиков взять да и — в догоню? Опять же они, эти бандиты, на конях. Не успеть догнать. Зря только тревогу поднимем. Скорей в город — там разберемся. Чуть чего — дружинников кликнем. Разыщем их, разбойников дорожных... Наверно, сынки все тех же богатеев? Вроде бы и знакомый... оспастый-то. Где я его видел? Да ведь это, кажись, нолинский Сафаней. Тот, что за Глафу сватался. Вот он, оказывается, где объявился».
— А ну, давай померяемся, купецкий сын,— сказал сам себе Егор и, сжимая от злости кулаки, заторопился к городу.
Вскоре около леса Егор встретил сотрудника уисполкома, который сообщил, что Степанов вчера ворвался в город, захватил власть, теперь в город пробраться днем почти невозможно, везде расставлены вооруженные патрули, идут повальные обыски. У Егора заныло сердце.
— А гарнизон наш куда глядит?
— Чего же он сделать может? У Степанова почти тысяча штыков, два десятка пулеметов, своя кавалерия... Рассказывают, весь Малмыж ограбил, в Туреке арестовал волисполком, объявил сплошную мобилизацию, а потом— и к нам. В городе стон-стоном стоит. В тюрьме, слышь, места не хватает.
— Ложенцов где?
— Скрылся, должно быть. Вчера еще в городе был. Велел прднимать людей. Бегу вот в Аркуль к речникам...
— Мда-а,— протянул Егор и с болью подумал об отце.— Тут отца моего на дороге схватили,— признался он.
— Так не его ли я видел? За деревней вон. Иду, слышу, телега громыхает... И вдруг всадники.,. Я в рожь... Когда проехали, я выглянул изо ржи, вижу—старик в тарантасе... А около его — верховые...
— Ну, что ж, спасибо за сообщение,— поблагодарил Егор.— А Степанов где теперь живет?
— Степанов? Кажется, на этот раз у священника... У которого дочка-то еще такая... с буклями.
— Дорожку-то куда торил?
— Во-во...
Егор на прощанье махнул рукой и с тревогой свернул к лесу.
Еле дождался Егор ночи. За несколько часов, которые показались невероятно долгими и томительными, он многое передумал. «Как же отца-то упустил? Но все равно, не отбить бы было... И меня б схватили... А к Степанову я доверчив был, не сумел тогда распознать вра-жину. Ложенцов сразу в душу его волчью заглянул...» И о Ксене думал Егор — надо обязательно увидеть ее... И снова об отце... Выручать надо старика, а как? Как выручать-то?
Как только стемнело, Ветлугин пошел, сторонясь большой дороги, в городе свернул на безлюдную улочку, дошел до Деревянного базара, с грустью посмотрел на стоявшее напротив массивное кирпичное здание тюрьмы: «Уж не здесь ли ты, тятька?»
На противоположной стороне улицы послышался скрип двери, где-то из подворотни тявкнула собачонка и смолкла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48