«Сам я виноват, сам,— в который уже раз упрекнул он себя.— Недооценил противника. Думал — тут моряки, свои братишки... С ними всегда можно найти общий язык. А о мужиках и не думал,— с детства я знал мужика... Чего же его бояться было? И предупреждали ведь... И в губкоме говорили, и Маша моя просила, чтоб остерегался, и Вихарев... А я только отшучивался: не таких, мол, брали... А тут, смотри, дело-то не шуткой обернулось. Краснощекий-то... Как он приметил меня? Не у мальчонки ли выведал что-нибудь? Нет, непростительно это мне,— сам, черт возьми, виноват. Революция требует бдительности... бдительности и еще раз бдительности...»
И вдруг еле слышный голос коридорного:
— Дрелевский, на выход!
Дрелевский вскочил, пригладил рукой волосы, шагнул за порог камеры в длинный, слабо освещенный коридор.
Коридорный быстро набросил на его плечи чей-то мундир, толкнул к выходу. Вот он спустился вниз. В привратнике тихо. Часовой, опустив взлохмаченную голову на стол, спал. У ног валялась пустая бутылка. Тем временем коридорный открыл дверь, ведущую из привратника во двор, шепнул Дрелевскому: «Беги!»
Дрелевский, окинув глазами двор, бросился вдоль кирпичной стены к массивным воротам.
«Тихо, тихо...» — прошептал было часовой и только собирался открыть ворота, как вдруг раздался сигнальный звонок. В дверях неожиданно показался начальник тюрьмы в сопровождении вооруженных солдат из охраны.
— Здравия желаю, господин начальник!—вытянувшись, козырнул нерастерявшийся Дрелевский.
— Здравия желаю,— машинально ответил тот и вдруг спохватился:— Постой, кто ты?— и, загородив ему проход, отшатнулся.— Держи его! Держи!!!
Еще дымился обгоревший остов военкомата, а в доме Вьершовых собрались нолинские купцы поговорить о том, кому же теперь надлежит заправлять в городе всеми де-
лами. Будто бы Степанов все управление возложил пока на своего заместителя Зверева, но Зверев был ранен и лежал в больнице. А тут не дремали и святые отцы, они уже давненько намеревались протолкнуть к власти поповского сынка — офицера Амфиохия Илюминарокого, весельчака и страстного игрока в карты. Купечество же возражало и желало, чтобы управлял городскими делами кто-нибудь из своих людей, хотя бы, на худой конец, тот же Сафаней Вьершов.
Отец Сафанея Ипат Вьершов, дородный, чернобородый старик-красавец, сегодня был особенно оживлен, он то и дело поднимал стакан с самогоном и кричал здравицу отцам города. Когда гости заговорили о Звереве, старик накрыл голоса гостей своим не ждущим возражения баском:
— А что он нам? Офицер этот не наш, а пришлый. Им бы, пришлым, хлеб увезти, и только. Оголодят мужика, тогда кто товары наши будет покупать?
— А может, попы на престол взойдут, Ипат Фокеич?
— Чего они такого дельного сделали для нашего города?— возразил старик.— Ударили в колокола — и все тут. Надо становить к власти человека своего роду-племени. Кто победу одержал над комиссарами? Купецкие сыновья. Кто подкатил бочки с керосином? Опять купцы. Купцы и должны властвовать. Это простонародью все едино, кто у власти будет. Ему бы, простонародью этому, только стянуть что-нибудь. Вон Прошка Морало — пустил Вихарева в Вою на самую глуботину с камнем на шее, и все. Ходит теперь в сапогах да похваляется: вчера, мол, комиссар носил, сегодня он, Прошка-звонарь, щеголяет. Ему нет дела до власти, ему, Моралу, сапоги только подавай смазные. Так говорю или не так? Сафа-ней, ты чего глазами хлопаешь, не спать пришли — дело делать.
— Так чего же спорить, батя,— очнулся захмелевший сын.— Зверев, говорят, уж при смерти. Как-никак грудь прострелена. У Амфиохия, я знаю его, нет для этого дела настойчивой распорядительности в характере. Тут, что ни говори, придется нам самим браться за дело. Я так думаю: завтра же я выставлю свою фамилию на обозрение, как это делается во всех прочих культурных государствах...
— Ну, и что же?—оборвав сына, насупился отец.
— Голосуюсь, значит, по всем правилам.
— Да разве эдак, Сафаней, надо?—взъелся Вьершов-старший.— Не голосоваться, а руками брать надо заживо власть, которую добыли. А добыли ее, повторяю, мы, купцы...
— Верно, Потапыч, говоришь, мы добывали,— прослюнявил щупленький старичок в поддевке.— Ежели будет надобность в керосине, еще нальем. Против кого угодно бочки выкатим. Пользуйтесь, сограждане, нашей добродетелью для справедливости...
— Именно для справедливости, дас-с,— поддержал старичок.
Гости засиделись у Вьершовых и разошлись только на рассвете. Довольный и возбужденный хозяин дома проводил подвыпивших отцов города до ворот и, захлопнув за ними тяжелые двери, обитые листовым железом, повалился в прохладные пуховики. Но самогонка разгорячила старшего Вьершова, ему стало не по себе. Он распахнул окно и только хотел ложиться, как откуда-то донеслись отдаленные выстрелы. Старик перекрестился и все же прилег. Полежав минут с десяток, он встал и, не одеваясь, вышел в сени. Теперь уже были слышны не только выстрелы, но где-то, должно на Пугинской горе, громыхнула пушка, и снаряд, свистя, пролетел, казалось, над самой крышей.
У Вьершова сразу выбило хмель из головы. Он выглянул за ворота и похолодел: по улице в беспорядке уже бежали военные. Какой-то офицер с косо висевшим на плече погоном бросил:
— Держи, батя, подштанники, а то красные тебе накладут крапивы,— и, подстегнув коня, пустился обгонять убегавших солдат.
Вьершов метнулся в сени, опрометью вбежал в горницу.
— Сафаней, леший, проспали!—прохрипел он.— Красные в городе! Да не «ту» — тебе говорят! Натягивай галифе— и с глаз долой!
В доме уже был полный переполох. Старуха и две дочери хватали белье, одежду, хлеб, совали в руки то самому старику, то Сафанею, те в сутолоке не могли разобраться, что следует взять с собой, и бестолково кидались из угла в угол. Услышав где-то совсем
близко разрывы снарядов, старик не своим языком пролепетал:
— Пьехали!—и, толкнув дверь, выскочил в сени.
За ним бросился и Сафаней, на лестнице обогнал отца и, распахнув ворота каретника, схватил под уздцы лошадь.
На улице уже не было солдат,— они скрылись за поворотом. По булыжной мостовой спешили купцы и лабазники, попы в черных рясах, мещане... Ехали кто как мог — и в повозках, и верхом. Многие шли пешком, с узлами в руках. Какая-то одинокая дряхлая старуха с болонкой тряслась в тарантасе и, всхлипывая, приговаривала одно и то же, как заклинание:
— Погубили, погубили...
Обгоняя движущуюся пеструю вереницу,— люди, повозки, лошади — все теперь смешалось в один гремевший поток,— Сафаней Вьершов оглянулся, бросил тревожный взгляд на военный комиссариат — обгоревший остов здания все еще дымился. Яростно хлестнув лошадь, Сафаней галопом полетел догонять поднимавшийся в гору стспановский отряд, который был для него теперь не только опорой и надеждой, но и пристанищем.
Егор Ветлугин подъехал к разрушенному огнем военкомату в тот момент, когда из все еще дымившегося здания выносили трупы погибших и клали их на землю око ло обгоревших деревьев.
В измазанной сажей и копотью одежде они лежали в ряд; кожа на лицах, на руках вздулась, потрескалась, кое у кого обгорели волосы. Никто толком не знал, сколь ко тут погибло, по из подвала уже было вынесено человек пятнадцать.
Сдернув с головы фуражку,. Ветлугин окинул их скорбным взглядом и увидел тело коммуниста Мури-на. Мурин лежал с откинутой в сторону головой, от рта по подбородку запеклась кровяная струйка. Тем временем бойцы принесли на носилках еще одного человека.
— Там женщину нашли,— сказал один из них и опустил носилки.
На носилках лежал подросток. Ему было лет двена-дцать-пятнадцать, не больше. Белобрысый, веснушчатый, он лежал скорчившись, в неловкой позе.
— Мальчонка-то откуда?
— Вестовой, говорят, из деревни. Да распрямите его, человек же...
— Не разогнуть теперь уж...
А из темного проема здания снова показались бойцы с носилками в руках. Передний просил людей, чтобы дали дорогу.
— Батюшки!—всплеснув руками, вскрикнула какая-то старуха.—Да ведь совсем молодехонька!
Ветлугин издали взглянул на женщину, лежавшую на носилках, на ее вспухшие руки, сложенные на груди. Луч солнца, вырвавшийся из-за тучи, коснулся, их и вдруг Егор заметил, как на руке женщины блеснуло колечко.
Он соскочил с лошади, расталкивая столпившихся людей, протиснулся наперед, взглянул на женщину — и ужаснулся.
— Ксенушка, ужели ты?— чуть слышно прошептал он и опустился тут же, возле носилок, на колено.— Как же ты так, как же так?..
— Муж убивается, что ли?—спросил из любопытства кто-то.
— Не знаю... Дальняя, говорят.
— За смертонькой-то куда залетела, касатонька.
— И у нее, глади-ко сь, кровиночка у рта...
Егор достал из кармана белую тряпочку, оставшуюся от бинта, и осторожно вытер струйку крови.
— Прости, Ксена,—чуть слышно шепнул он. — Прости, что плохо тогда подумал о тебе...
— Товарищи, внимание! — прогудел возле будки чей-то мужской голос.
Волновавшаяся площадь стала стихать. Егор, приподняв голову, увидел подъехавшего в седле Ивана Васильевича Попова.
— Товарищи! — приподняв руку, сказал тот. — Похороны наших дорогих братьев, погибших за революцию, состоятся завтра в двенадцать часов на этой умытой кровью трудового народа, отныне называемой Красной, революционной площади. Не забывайте, товарищи, хотя враг в панике и отступил, но он еще силен в своей зве-
риной злобе. Удесятеримте, товарищи, наши силы! Да здравствует революция!
— Да здравствует! — раскатилось окрест, и десятки винтовок поднялись вверх, блеснув на солнце примкнуты-ми штыками.
— Товарищи бойцы второго Вятского батальона,— снова услышал Егор голос Попова. — Товарищи красноармейцы, доблестные сыны трудового народа! Мы с вами освободили от врагов Прислон и Нолинск. Вы видите, как степановцы и местная буржуазия расправляются с нашими товарищами. Враг засел в Уржуме, Медведке, Аркуле, Русском Туреке, Малмыже... Он еще собирает силы... Но теперь уже ничего не может удержать наш наступательный порыв! Так поклянемтесь же, товарищи, перед павшими в верности революции! Ни минуты промедления! Вперед, товарищи, на освобождение Уржума!
— Вперед! — прокатилось по площади.
Ветлугин сквозь слезы, застилавшие глаза, увидел стоявшего рядом командира роты. Ничего ее сказав ему, он снова взял вспухшую руку Ксены и, припав к ней губами, прошептал:
— Прости, голубка...
Потом поднялся, тяжело опустился в седло и, стиснув до боли в суставах рукоять револьвера, покинул площадь.
Передовая колонна батальона перевалила уже по мосту через Вею и гуськом стала подниматься в гору по дороге, ведущей на Медведок.
Ветлугин, обгоняя других, поскакал на коне в голову колонны.
— Товарищ командир!—поравнявшись с Симоновым, крикнул он. — Чего же мы тихо двигаемся? Давайте же, товарищ командир, поспешим, чтоб ни один гад не ушел от пас!
— Не уйдет! — ответил твердо губвоеиком и, придерживая коня, сказал:—А знаешь что, рядом в деревне, верстах в двух отсюда, сходка, говорят, собралась. Не заехать ли к ним?
— А почему бы и нет?
— Тогда забирай, Ветлугин, двух-трех человек—и туда. Через час привал — нагонишь нас.
Не прошло и полчаса, как Ветлугин с тремя бойцами уже был в деревне. На площади, у церкви, толпились мужики с котомками, кое у кого за плечами висели ружья.
— Что у вас за сбор? — подъехав, спросил Ветлугин.
— Да агитатор тут,— ответил низенький безбровый мужичок.— Записывает в мобилизацию на Медведок...
— А ну, посторонись! — крикнул Ветлугин и, выхватив револьвер, въехал в гущу толпы и остановился у стола, за которым сидел человек с маленькими, мышиными глазками.
— Ты для кого мобилизуешь, для белых? — спросил он и, не дожидаясь ответа, скомандовал:—А ну, руки вверх, а то сейчас тебя в распыл к господу богу отправлю!
— Так велено же, — поднимая руки, ответил тот.
— Никаких «велено»! За мной лесом идет могучая Красная Армия. Беляков — долой! —и, заметив одобрение на лицах мужиков, добавил:—А теперь ближе к делу. Кто с нами в Армию Красную, тот становись по левую руку. А кто белым хочет кланяться, оставайся на месте.
Толпа заволновалась.
— С белыми нам не по пути! — крикнул кто-то из мужиков.
— Чего тогда стоим?
И вдруг, словно по уговору, толпа качнулась влево, к церкви. На опустевшей площади остался лишь стол, накрытый скатертью, да человек с мышиными глазками; лицо его стало белее самой скатерти. Дрожащими пальцами он начал сгребать в одну кучу бумаги.
— А кто тебе разрешил руки опустить? — строго спросил Ветлугин и, когда тот снова поднял их, сказал: — Ну, а теперь докладывай, белый агитатор, кто ты такой? Не сын, случайно, того Небогатикова, который керосин подливал? — и кивнул головой бойцам.—А ну, взять его со всеми потрохами!
Забрав бумаги со стола, Ветлугин подошел к мужикам.
— Оружие у всех есть?
— Есть частично, товарищ командир.
— Тогда забирайте его с собой, товарищи, и в наступ-ление! В последний бой! В решительный!
Избитого до полусознания Дрелевского бросили в карцер. Он лежал на грязном, холодном полу в разорванной на груди тельняшке и чуть слышно стонал. Болели руки, ноги, по щеке сочилась липкая кровь.
Под утро Дрелейский немного задремал. Но уснуть не удалось: вскоре за дверью камеры загремели ключи, щелкнул железисто запор.
— Поднимайсь!— скомандовал глухим голосом начальник тюрьмы. — На прогулку, живо!
— Рано ведь? — ничего не понимая, отозвался старик.
— Раннего мороз не берет, — ответил начальник. — Живей поворачиваясь! — и толкнул с трудом поднимавшегося с полу Дрелевского сапогом.
На тюремный двор, кроме Дрелевского, вывели Евлаху да еще одного, молодого с окровавленным лицом парня,— это был нолинский комиссар Ефим Карелов. Несмотря на то что он был болен, его, как и Дрелевского, тоже избили, и он еле держался на ногах.
— Ага, наш нолинский,— бросив взгляд на Ка-релова, усмехнулся Сафаней Вьершов, который сам вызвался проследить за исполнением приказа Степанова.
К Дрелевскому подошел начальник тюрьмы, дохнув водочным перегаром и чесноком,, сказал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48