Это больше всего угнетало Фе-дярку. Потому о« молчал и в душе осуждал деда. Неужели, как говорит маманька, без ихней Красули не могли обойтись? Но, видать, не могли, уж кто-кто, а дедушка знает, как лучше поступить...
Пригнали они коров на второй день, солнышко еще стояло высоконько. Загнали их в загородку, — там и без них было видимо-невидимо скота. А Красуля — смирная, ее сразу другие, что побойчее, оттеснили в угол. Федярка схватил кнут — и к ней на помощь. И Лаврушка тут же. Отогнали от нее других, Федярка раздобыл где-то на возах охапку сена, бросил к ее ногам. Просунул меж жердочек руку и долго гладил по белым кудряшкам меж рогов.
Макуха уже получила квитанцию на окот и собралась идти к сестре, а Федярка все еще не расставался со своей Красулей.
— Ладно уж, иди, тетя Дарья, — сказал Лаврушка. — Мы побудем здесь, а к вечеру разыщем тебя.
Когда Макуха ушла, ребятишки огляделись: станционный вокзал-то совсем рядышком. Не сбегать ли туда— вон сколько людей толкется там? Может, кого своих знакомых увидим...
По дороге к вокзалу три красноармейца с красными повязками на папахах и с ружьями в руках вели каких-то солдат. Не беляков ли схватили: ишь, шинели-то какие зеленые на них. А кое у кого вместо шинелей пиджаки меховые, только без рукавов — не наши пиджаки-то...
Беляки эти шли понурые; вдруг они по команде повернули в сторону от вокзала, и ребята за ними. Лаврушка остановился, вытащил из-за пазухи ленту, нацепил
себе на картуз — и, подмигнув Федярке, следом за беляками, интересно, что будут с ними делать?
Подвели беляков к зеленому вагону. Один красноармеец, тот, что с винтовкой, по лесенкам поднялся туда. «Лаврушка говорил, что вагоны — это домики на колесах, только без окошек. А тут, смотри-ка, и окошки есть, и двери с лесенками»,— не спуская глаз с вагона, удивлялся Федярка. А ниже окошек — надпись: «Да Здравствует Советская власть, сорвавшая покровы с земных небесных богов!»
Глянул на беляков Федярка, а те, забросив руки за спину, стоят тихо, хмурые, чувствуют, что им теперь трибунала не миновать. Так им и надо, степахам... Особенно тому, длинноносому, воя он как глазами-то по земле зыр-
кает.И снова взглянул Федярка на вагон. В дверях показался тот же красноармеец с винтовкой. А за ним какой-то строгий человек, в папахе серой и тужурке, как у дяди Егора, и на боках — по револьверу... Лаврушка, толкнув Федярку в бок, шепнул:
— Эвон где он-то...
— Кто? — полушепотом спросил Федярка.
— Здорово, беляки! — крикнул строгий в папахе.
— Здравия желаем, товарищ Азии,—откликнулись нестройно солдаты белые.
— Ну, как, хорошо повоевали?
— Хорошо бы воевали — в плен не попали, товарищ Азии, — ответил длинноносый.
— Как будете у меня драться?
— Голову положим за Советскую власть, товарищ Азии.
Азии обвел глазами оживившихся беляков.
— Поняли наконец? — спросил он.
— Как не понять-то, товарищ Азия, ведь противу своих же шли... А тут оглянулись на самих себя, видим: верно, мундир-то на нас английский, табак японский, правитель черт его знает какой, а земля-то как-никак наша — русская.
— Правильно говорит, — закивали головами другие. Азии, усмехнувшись, подозвал к себе красноармейца с винтовкой, оказал:
— Разбери их по четыре человека в рогу. И проследи,как они будут драться...
— Есть проследить, товарищ Азии,— козырнул тот и повернулся к солдатам, чтоб «разобрать» их, но те, взволнованные решением красного командира, уже смешали ряды, тискали друг у друга руки, обнимались, а длинноносый даже на радостях прослезился и вытирал
рукавом глаза.
Азии все еще стоял в тамбуре и смотрел на них. Потом бросил взгляд на Лаврушку с красной лентой на картузе, подозвал его.
— А тебе чего тут? — спросил он и вдруг что-то вспомнил: — Слушай, ты не тот ли, что был на окопах, не Лавр?
— Я самый, товарищ Азии, — ответил Лаврушка и, схватив Федярку за руку, ринулся к вагону.
— Как оказался здесь?
— Коров мы вот с дружком пригнали на поставку, для вашей армии.
— Заходите ко мне в гости, товарищи, — и, взяв Лаврушку за руку, подтянул его на вагонную лесенку, а за Лаврушкой и Федярка подцепился.
Войдя в вагон, Азии сказал:
— Теперь мы чай с вами будем пить. Посидите малость, я сейчас вернусь, — и вышел.
Комнат-то тут сколько,— удивились Лаврушка с Фе-дяркой. И между лавками у окна — столик на косой упо-ринке. А над головой, как дома, полати... А над ними еще полатцы есть.
А тут и Азии вернулся, за ним — подросток, — он принес чайник с кипятком, две кружки, булку пшеничную, кружок колбасы и даже сахар...
— Ну вот, угощайтесь, — сказал Азии. — Да только ешьте поплотнее, не торопитесь. Окопы-то ты, Лавра, хорошо рыл и смотрел в оба... А теперь вот и продовольствие для моих орлов доставили. Молодцы, ребята. Не стесняйтесь, будьте как дома, — и, взяв с полатей полевую сумку, раскрыл се. — А пока вы тут заправляетесь, я приведу немного себя в порядок,— и он провел ладонью по подбородку.
Не снимая с головы папахи, Азии кончиком бритвы настругал в стакан мыла, потом из чайника налил немного воды, размешал все это, взбил помазком и, покрыв смуглые щеки густой мыльной пеной, принялся бриться — в одной руке держал поблескивавшее на солнце перо
бритвы, другой оттягивал на щеке кожу. Федярка, держа в руках кружку, видел, как командир, кося карие глаза в осколок зеркала, ловко сдирал шуршавшей бритвой со щеки белую пену. Но вот в коридоре хлопнули двери, и тотчас же в вагон влетел запыхавшийся красноармеец и доложил, что на той стороне реки у железнодорожного моста сосредоточились беляки.
Азии быстро смахнул полотенцем с небритой щеки мыльную пену, схватив висевшую на крючке саблю, сказал ребятам:
— Вы, орлы, не опешите. Тут мой заместитель поухаживает за вами, — он указал глазами на подростка и быстро вышел.
Федярка взглянул в окно и увидел, как Азии вскочил в седло, вороной конь под ним рванулся с места, и командир, будто птица, полетел вдоль улицы.
Тем временем «заместитель», на которого Азии оставил своих гостей, подсел к столу. Он был рыжий, веснушчатый, чуть постарше Лаврушки. И наверно, давно тут жил, потому и чувствовал себя полным хозяином.
— Ну, если вы гости самого Азина, давайте знакомиться,— мальчишка протянул руку.— Меня Жоркой зовут... Жорка Рыжик, а тебя? Как, как? Лавром? Святое имя — сменить надо б... А тебя? Федяркой, по-нашему, значит, Федька. Давно знакомы с моим командиром?
— Да не шибко давно, — сдирая кожицу с кружка колбасы, ответил смущенно Лаврушка. — Я ведь из деревни...
— Ну, как там у вас, в деревне-то?
— А чего —сеем... Мужики все ушли на Колчака, фортикации делают, а мы —сеем, жить-то ведь надо...
— Верно говоришь. Фамилия-то твоя как?
— Моралев...
— Не слыхал такую. А твоя?
— Ветлугины мы,—ответил Федярка.
— Не брат ли у тебя тут Ветлугин?
— Егор?—даже привскочил Федярка. — Так это же дядя, Ветлугин-то!
— Комиссаром он у нас. На реке Казанке две недели в боях с Северихиным был. — Жив, значит?
— Комиссар живой... А вот командир Северихин—тот погиб, — и Рыжик, вскочив, сдернул с головы картуз: — Вечная память герою!
Ребятишки, поняв его, тоже стянули оо лба свои картузы. Потом снова уселись, Федярка спросил:
— А повидать дядю-то нельзя?
— Не-е... Это, однако, далеконько. Вот с Колчаком разделаемся, тогда уж и с дядей встретишься...
— А разделаемся-то скоро? — спросил Лаврушка.
— Не знаю, про это надо самого товарища Азина спросить.
— Так что же? — не унимался Лаврушка. — На правый-то берег, слышь, все мужики наши подались... Ужель не устоим?
— Устоять — мало, надо гнать его за Казань и дальше, Колчака-то...
— Ну, и гнать,— по-взрослому поддержал Федярка.— Так эвон у нас какие люди... У одной Макухи — четверо... А сколь таких ушло! Вот и мой дядя, говоришь, тут же... Разве мало тут людей... По тракту-то нашему каждый день нескончаемо шли и шли...
— По тракту? Да разве тут одним трактом отделаешься?— сказал Рыжик и спохватился: — Ты чего без сахару пьешь?
Он взял кусок сахару, ловко ножом разбил его на три части, одну подал Федярке, другую — Лаврушке, а третью — себе в рот.
Федярка, держа в руке сахар, подумал: «А Рыжик-то этот жирно живет. Дома вон маманька водицу сладкую, настоянную на сахарине, давала мне макать, а тут, смотри-ка, целый кусок не жалеет». Он лизнул свой кусочек языком — вкуснотища-то какая! И незаметно опустил его в карман, где лежала квитанция, которую отдала на сохранение Макуха,—-у нее карманов-то не было. «А сахарок этот маманьке унесу, пусть хоть маленько полакомится».
— А ты слушай, за что тебя-то Азии полюбил?— спросил Рыжик.
— Чего меня любить, я не девка, — ответил холодно Лаврушка.
— Вахлак ты деревенский, да разве девон одних любят? А за храбрость... Вот и спрашиваю, за какую-такую храбрость тебя-то? Если он не увидит храбрости, к себе не привечает.
— А я не знаю за какую...
— Как это ты не знаешь? Я вот так о себе помню, чем пришелся ему по душе.
— А чем?
— Ехал с ним из Вятки на пароходе. Ехал, да у одного ночью и очистил табак...
— Ну-у, — удивился Лаврушка и опасливо взглянул на лавку — тут ли его картуз-то.
— Да ты не бойся, я не вор, я только шибко справедливый.
— Как это?
— А вот так... За что, скажем, Азии сражается? За революцию нашу. А революция за что? Она за справедливость, парень. Вот и я тоже, значит, по справедливости табак-то взял. Слушай вот. Плыл тогда с нами на пароходе один из солдат, так себе, кержак-куркуль. Все таскался с мешком. И вот, когда приулеглись, начал он щепотками торговать табаком, как солью. Только всего-то продать не успел, шибко уж дорого брал. Как только ночью уснул он, ну, я этот мешок-то у него из-под головы—и того... Утром хватился куркуль — нет мешка, поднял шум. Азии тут как тут: «Найти виновного». Я и выхожу: «Это я, товарищ командир, сделал». Почему, говорит Азии, ты дисциплину разлагаешь? А я, не будь глуп, и ответь прямо: они, мол, эти табачники, тут спекуляцию табаком развели... Я взял—-и реквизировал, как положено...
— Ну, а он, Азии, что?
— Молодец, говорит. Эксплуататоров, говорит, всех ногтем надо давить, как вшу. С куркуля этого пояс снял... И на губу посадил его... С тех пор вот я и с Ази-ным заодно... Полюбил, значит, меня за справедливость.
— Оо мной этого не было... — и Лаврушка опять взглянул на свой картуз с лентой. — Я как-то так попал. Нежданно-негаданно получилось... Беляков разглядел.
— В разведку ходил, что ли?
— Не-е... По льду они, беляки-то, бежали на этот берег, я ночью и заметил. Часовой-то, Кумышка, пьяный был, проспал...
— А ты говоришь, еще ничего не сделал... Да ты знаешь, как подмог нам...
— Все возможно,— согласился Лаврушка.— Ты-то тут чего теперь делаешь?
— Как чего? У Азии а служу. Вагон этот наш, учти, особый. В нем все главные помощники Азина находятся. Он-то, Азии, день и ночь не спит. Чуть чего трудно — к нам. Так, мол, и так, ребятки, оденьтесь понадежнее— и к белякам в гости.
— К белякам? — в один голос вскрикнули ржанопо-лойские мальчишки.
— А то как же... Мы тут с одним не раз ходили. Прикинемся то пастухами, то нищими... Верят, кусочки даже подают. Выведаем, что надо, и обратно. Только в дороге ни слова никому. Азии болтунов не любит. И трусов... Азину что смелее, то и милее. Вот он и подбирает помощников по себе... смелых.
Прошел час, а может, и больше. Уже и Рыжик убежал по своим делам,— Азина все нет и нет. И вдруг на улице шум какой-то. Лаврушка выглянул в окно, а на перроне уже полным-полно красноармейцев, и все на конях. А среди них — сам Азии, смеющийся, белозубый. Соскочил с седла — и к вагону, с саблей на боку.
— Ну, вот, теперь можно и вторую щеку побрить,— войдя в вагон, весело сказал он. — Белякам так вдарили— долго помнить будут, — и, запустив руку в Федяр-кины вихри, спросил: — Ну, а ты чего без ленты? Не отличился еще? Хочется ленту носить, а? — и, достав красный лоскут, приколол Федярке на грудь.— Снабжать нас продуктами — это тоже геройство. Если крестьянин поддержит Красную Армию, мы непременно победим. Так ведь, орлы? — и, сняв саблю, повесил ее на крючок и опять взялся за бритву.
Ночевать Макухе с Лаврушкой и Федяркой на обратном пути пришлось в той же деревне, что и в первую дорогу.
На этот раз все избы в деревне были заполнены красными бойцами. Хорошо, что хозяйке дома в первую дорогу услужили — налили несколько кринок молока, а то бы и она не пустила — некуда.
Лаврушка и Федярка залезли на полати и, уткнувшись остренькими подбородками в положенные друг на друга кулачки, смотрели вниз: здесь, как и дома, оказы-
вается, самая выгодная позиция — отсюда всех видно, кто чем занят.
По лавкам и скамьям вкруговую сидели мобилизованные из деревень мужики-бородачи, были и безбородые, И даже совсем безусые. Остановившись на ночлег, они занимались каждый своим делом. Тут и протирали тряпками винтовки, и латали одежду, и сочиняли за столом короткие весточки домой, и возились с самосадом. Макуха тоже пристроилась к ним в уголок. Она разыскала иглу и чинила гимнастерку белобрысому пареньку, которого называла сыночком. Но больше всего заботы было об обуви: пришли сюда люди кто в чем —кто в старых стоптанных сапогах, кто в ботинках, а кто и в лаптях — Хоть и в новеньких вышли из дому лаптях, да за дорогу и они поистрепались. Однако с лаптями проще — кое-кто прихватил про запас вторые, а вот с кожаной обувкой— труднее. Иметь рядом такого мастерового человека, который бы мог прибить каблук к сапогу или подколотить подошву,—большое счастье. Но у печки, почти на средине избы, на табуретке сидел настоящий сапожник — таких в деревне называют чеботарями, — низенький и сутулый мужичок. Он был еще сравнительно молод, а на голове уже блестела лысина.
Держа в полных, по-детски розовых губах деревянные шпильки, чеботарь взял у бородача сапог, беглым понимающим взглядом окинул его, повертел в руках, насадил на конец полена, поставил торцом вверх и деловито принялся вбивать шпильки в подошву. Федярка видел, как белые березовые шпильки под ударом молотка послушно садились в разбухшую кожу. .Стоявший возле чеботаря бородач улыбался, кивал головой:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48