На рассвете выяснилось, что степановцы ушли за речку и остановились в соседней деревне, в школе.
— Снимайсь! — скомандовал Алешка — тоненькие ножки.— Пока дрыхнут, тепленькими их схватим...
До деревни Пестерьки версты две — две с половиной. А может, и больше — никто не мерил.
— С кого начнем? — подходя к деревне, спросил на ходу Алешка Кузовков.— Оцепим школу иль прихватим заодно и деревню?
— Силенок на деревню не хватит.
— Тогда школу... Задача такова: отбить свое добро — и обратно подобру-поздорову восвояси. Так что ль?
— Хватит на первый раз и этого. Пужнем разок—на другой раз не придут.
Полукаменная одноэтажная школа стояла на краю деревни. Одна сторона окнами выходила на проселочную дорогу, другая упиралась в чахлый болотистый лес. Мужики у деревни остановились, разделились надвое: одна группа, что поменьше, пошла низинкой, по-под деревней, другая, прячась,— в обход лесом. Побудку решили им дать со стороны леса, а потом уже, под крики «ура», с двух сторон броситься в атаку. Так распорядился «командующий» Алешка — тоненькие ножки.
Прошло с полчаса.
— Чего ж мы ждем? Давай, Алексей,— подзадоривая, шепнул рыжеволосый Павлуха, когда они, пройдя лес, тайком подползли к школьной изгороди и залегли тут же в канаву.— Чего там медлить, дуй по окнам...
— Так по окнам-то разве льзя? — спросил Кузовков.— Сначала в воздух пальнем. Не отдадут добро, тогда и взаправду будем пугать.
Щелкнули затворы. Немного помедлили. Алешка Кузовков перекрестился и первый выпалил в воздух.
— Сдавайсь, мародеры! — заорали что есть мочи мужики и, неожиданно для ржанополойского «командира», кинулись к школе.
— Сдавайся-я!..
Застигнутые врасплох, спавшие после попойки степановцы суматошно хватались за оружие, совались в двери, в окна. На ходу отстреливались.
— Евлаха, забирай телеги! — крикнул Кузовков, подбегая к колодцу.
Нырнув за деревянный омшелый сруб, он оглянулся и увидел позади себя лежавшего на земле окровавленного Павлуху.
— Жив ли, Паша?
А степановцы тем временем от обороны перешли в наступление.
Усатый, должно быть, он и был командир, выскочил из школы босиком, в белых подштанниках, в папахе и крикнул, чтоб стреляли, а сам бросился с ручным пулеметом в канаву.
«Скосит ведь, стерва, наших»,— с ужасом подумал Кузовков и взял его на мушку.
— А ну, держи папаху!
Щелкнул курок, и в тот же миг он увидел, как усатый в папахе ткнулся носом в землю.
— Ура-а-а! — раздалось рядом.— Ура-а-а!..
Алешка — тоненькие ножки подбежал к.замолчавшему пулемету, не обращая внимания на свалившегося усача, ухватился за приклад и, повернув пулемет в обратную сторону, пустил очередь по убегавшим степанов-цам.
Степанов, казалось, только этого и ждал. Узнав о столкновении крестьян с его солдатами, он тотчас же решил отозвать из деревень свои отряды по заготовке хлеба и привести полк в боевую готовность.
«Надо действовать сейчас и только сейчас! Лучше этого момента не сыскать. Коммунисты вот-вот будут выброшены из Казани. Армия свободной России беспрепятственно двигается к заветной цели. Пришло время заявить о себе и нам. Теперь уже всем ясно, что Ложенцов сам вооружил мужиков, а потом натравил их на наших солдат. Пора кончать эту затянувшуюся комедию. Надо брать власть в свои руки. Но брать ее исподволь. Вначале, как известно, ходят пешки. Такой пешкой и будет Хомак. Хорошо, что он числится коммунистом: это отвлечет внимание людей, локализует операцию. Придет время, когда эта пешка полетит, на ее место выдвинутся другие фигуры... Каждому овощу в огороде — свое время...»
Бросив в пепельницу недокуренную папиросу, Степанов достал из ящика стола два револьвера. Один сунул в карман галифе, другой, зарядив, положил перед собой и позвал из соседней комнаты комиссара.
Хомак вернулся только что из поездки—устал, истомился от жары; мокрые волосы прилипли к потному лбу, ворот суконной гимнастерки полурасстегнут, хромовые, всегда щеголевато начищенные сапоги запылились.
— Слышал, комиссар, как мужички наших жалуют? — с нескрываемым упреком спросил Степанов Хомака, как будто тот и был виноват в этой истории.
— Слышал, командир,— ответил Хомак.
— И как ты расцениваешь все это?
— Конечно, возмутительный случай. Надо разобраться и немедленно привлечь виновников к ответственности.
— Не собираешься ли ты и теперь идти к Ложенцову и вместе с ним искать этих виновников? — Степанов резко встал и, прихрамывая, принялся нервно ходить по большой квадратной комнате, застланной тяжелым ковром.
— При чем же здесь Ложенцов? — удивился Хомак. — Какие же все вы, комиссары, малопрактичные люди,— остановившись посреди комнаты, упрекнул его Степанов.— А кто вооружил этих вольных стрелков, ты знаешь? Знаешь, кто спровоцировал столкновение? Кто убил Оленева?
— Вероятно, это дело рук кулаков...
— Добавь к этому: организованных Ложенцовым, так сказать, нашей многоуважаемой местной властью.
— Вы так полагаете?
— Не полагаю, а знаю, комиссар,— не спуская лихорадочно горящих глаз с Хомака, ответил Степанов.— Настала пора действовать по законам военного времени. Пора взяться за них... Поставить верных людей на телеграф... установить повсюду свой контроль. Над здешней мужицкой властью требуется наша революционная диктатура... Да, да, товарищ комиссар, самой историей мы с вами призваны осуществить это! — и Степанов, шагнув к Хомаку, покровительственно положил на его плечо пухлую ладонь.— Во главе диктатуры должен стать политический руководитель, и я предлагаю для этой миссии вашу кандидатуру, комиссар.
— Но без санкции центра мы не имеем оснований...— несколько растерявшись, сказал Хомак.
— Будет санкция у тебя, будет... О происшедшем я уже телеграфировал... Льется братская кровь... Ради революции теряем лучших сынов...
— И что же вы советуете?
— Диктатура, только военная диктатура может спасти положение! И я вас прошу, комиссар... Настаиваю... Завтра будет поздно. Мы должны действовать немедленно. Утром же обратимся к народу с воззванием!
На другой день казарма, где размещались степанов-цы, гудела, как встревоженный улей. Все уже знали, что Степанов с группой своих солдат ночью разоружил в городе караульную часть, на которую так много возлагал надежд ложенцовский заместитель Сипягин. Командир караульной части эсер Попцов, тот самый хлыщ с накрашенными усами, о котором говорили, что он ездит на обед в пролетке, добровольно перешел на сторону
степаиовцев. Той же ночью при помощи Попцова был оцеплен местный военкомат и захвачен склад с оружием. Рассказывали, что несколько матросов из степановского окружения отказались выполнять его распоряжения, но Степанов тут же обезоружил их и посадил в карцер.
Взбудоражены были не только солдаты, но и горожане. Выйдя утром на улицу, они увидели, что возле купеческого дома, в котором размещался степановский штаб, установлено два пулемета. По Воскресенской улице верхом на лошадях разъезжали солдаты с шашками наголо. На афишных тумбах красовались необычные желтые листы с написанным от руки воззванием. Около них с утра толкались люди. Напротив дома колбасника Сунды-рева собралась толпа. Среди картузов и шляп белыми голубями порхали платки, кое-где виднелись разнаря-женные дамы, прикрывавшие головы от палящих лучей солнца зонтиками, вытягивались на носки любопытные ребятишки, откуда-то из гущи толпы доносился голосок Риторика, по о чем он говорил, разобрать было трудно.
— Громче говорите, товарищ Березинский, громче! — потребовал человек в шляпе и с тросточкой.
— Наконец-то допрыгался наш Ложенцов! — выкрикнул Риторик.— Я был прав: бодливой корове бог рог не дает...
— Не рассусоливай,читай приказ!
— Расступитесь, граждане! — неся над головой табуретку, крикнул сухонький Сундырев и, протиснувшись через толпу, услужливо поставил ее к ногам Риторика.
Риторик легко вскочил на табурет и, сняв с головы соломенную шляпу, пригладил руками длинные волосы, сдернул с носа пенсне и, тотчас же водрузив его обратно, закивал головой собравшимся. Весь он был какой-то легкий, ликующий, праздничный. В новой серой пиджачной паре и накрахмаленной сорочке с галстуком он походил на жениха.
— Внимание, граждане, внимание! — оказал он и поднял руку с белым листом.— И особенно вас прошу, дражайшие дамы, я все же не в состоянии перекричать ваши милые голоса...
— Да читайте поскорее!,
— «Приказ нумер один,— неторопливо начал наконец он.— Юля четырнадцатого дня, одна тысяча девятисот осьмнадцатого года...» Итак, повторяю, приказ нумер один...
Риторик торжественно приподнял руку и продолжил:
— «...Банды темных сил, сорганизовавшись в громадную толпу, вооружившись винтовками, револьверами и пулеметами...»
— Пулеметов-то не было! — выкрикнул кто-то из толпы.
— Что, что? — повернулся на возглас Риторик и брезгливо бросил невпопад свое обычное: — Как известно, только бодливой корове бог рот не дает... Итак, читаю дальше: «...револьверами, а также пулеметами, напали на отряд первого Московского военно-продовольственного полка, добывающего хлеб для голодных граждан Российской Республики, зверски замучили комиссара отряда... В связи с происшедшими событиями, центр признал необходимым назначить единоличную военную диктатуру в данной местности. Диктатура возложена на политического комиссара Хомака».
— От это Хомак!.. — Тишшь...
— Читайте, пожалуйста, дальше, Николай Евгень-ич,— поторопила стоявшая рядом с ним дама со светлым зонтиком над головой.
Риторик уважительно кивнул ей головой, повысил голос:
— «...Объявляю, что с пятнадцатого июля сего года вступаю в исполнение возложенных на меня обязанностей военного диктатора и заявляю, что всякое контрреволюционное выступление, с какой бы оно стороны ни исходило, будет подавлено беспощадным образом силою оружия...— и, взметнув голову, словно желая узнать, какое действие произвело это на людей, повторил: — Силою оружия...»
— Тут, брат, со степахами теперь не шути,— бросил кто-то из толпы.
— Объединяйтесь, граждане! — выкрикнул фальцетом Риторик.— Россия в опасности! Россию нашу матушку большевики продали немцам! Наша фракция эсеров в знак протеста против коммунистов уже вышла из исполкома. Мы одобряем диктатуру, как переходный момент... Мы стоим за Учредительное собрание. Только Учредительное собрание может спасти Россию!
— Врешь, продажная душа!
— Доло-о-й!
И Риторика будто ветром сдуло с табуретки. Бросив горячий камень в людской взбудораженный котел, он, низенький и юркий, тотчас же затерялся в гудевшей растревоженной толпе.
«Господи, что же кругом происходит, что происходит?— все больше недоумевала Ксена.— Вчера Ложенцов был тут главный, а сегодня даже не велено ему говорить по телефону, запрещено передавать его телеграммы. Теперь только двое могут это делать — Хомак и Степанов. Кто они такие? Захватили военкомат... Зачем-то разыскивают Егора. Уж не хотят ли его в чем обвинить? Что ж, что он родом из Ржаного Полоя. В тот день, когда произошла схватка мужиков с солдатами, Егор был совсем в другом месте. Хорошо, что я припрятала распоряжение о его розыске. Надо известить обо всем Егора, но как это сделать? Рядом стоит солдат и наблюдает за каждым моим движением... Кто же, однако, этот Степанов?..»
Вспомнилось, как к нему заходил Риторик. И заходил не раз.
Риторик — эсер. Но и Сипягин ведь эсер, а работает у Ложенцова.
Нарочный из штаба принес новую телеграмму. Ксена взглянула и удивилась: Степанов опять запрашивал у Москвы подкрепления. Передав ее, она достала из стола грудку скрепленных телеграмм, отыскала одну из них и бегло пробежала ее глазами:
«...Все продотряды работают контакте. Самарский и Московский продотряды объединили свои действия. Хомак работает быстро решительно ведется борьба спекуляцией саботажем. Пришлите 10 мотоциклов 500 верст телефонного кабеля бензина 10 цистерн телефонных аппаратов. Еще продотряд 500 человек. Есть много хлеба необмолоченного и картофеля но продаппараты саботируют работают сепаратно нужен диктатор по продовольствию...»
Эту телеграмму Ксена передавала два дня тому назад. А сегодня уже Хомак объявлен диктатором. По городу разъезжают вооруженные солдаты, на перекрестках расставлены пулеметы. Что все это значит? И почему не звонит Егор? Или ему тоже не разрешают пользоваться телефоном, как Ложенцову? Но это Ложенцов, может, в чем-то и виноват, ведь он так спорил со Степановым... Другое дело Егор. Они со Степановым вместе ехали на пароходе. И здесь встречались. Казалось, вначале были друзьями. А потом Егор не стал к нему заходить. Все говорил, что некогда...
Вечером на телефонной станции охрана сменилась. На пост встал пожилой солдат. Постоял у двери, но, видать, надоело, сел в угол. Достал из кармана алюминиевую фляжку, лакнул из горлышка какой-то жидкости, повеселел малость. Потом еще раза два прикладывался к горлышку. И когда фляжка, должно быть, опустела, он обхватил руками винтовку и, прикорнув головой на подоконник, задремал. Только этого и ждала Ксена. Тотчас же она вызвала уисполком и, узнав по голосу Ложенцова, сообщила ему, что связь с Вяткой прервана, что степановцы разыскивают Ветлугина, что тут сидит солдат с винтовкой...
И вдруг солдат вскочил.
— Руки по швам! — крикнул он зычно и, хлюпнувшись на табурет, снова захрапел.
Вторые сутки Алешка — тоненькие ножки сидел в одиночной камере. Накануне ночью степановцы ворвались к нему в дом, стащили с полатей, скрутили руки и повели на расстрел. Но вместо расстрела втолкнули его в эту кутузку и строго-настрого наказали: сиди и не брыкайся, преступный лидер, не перестукивайся в стенку с контрреволюцией. А то живо отправим к Хомаку...
И «преступный лидер» сидел. Сидел в полутемной камере, прислонившись спиной к холодной, влажной стене. Стена грязная, сверху донизу обшарпана, исковыряна гвоздями, и надписей на ней разных полно.
Но Кузовкову не до них — надписи эти, видать, дело контрреволюции, а он связываться с ней не желает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48