— Чего же убиваться-то, Глаф? Ну, сойдемся, а? Будем жить, ну? — теребил он ее за платок, в который она кутала лицо. — Аль плохо будем жить? Не плохо ведь...
— Так не одна же я...
— Да ты чего это. Разви лишний он мне? Ремеслу учить буду, как сына... Ну, решай же, а?..
— Не-е... — прошептала она. — Не решаюсь...
— А ты решись, решись, — умоляюще просил он и, схватив Глафу за руку, глянул в глаза ее, полные немой тоски и боли.
Прошка Морало больше не заявлялся в Ржаной Полой. Но в деревне все чувствовали его присутствие, будто он вот тут, где-то рядом живет, да никто его не видит, и это еще сильнее настораживало людей. К тому же, ходили слухи, будто бы видели его на Илькиной мельнице, но кто видел, никто не знал, говорили, что видели, и все тут. Главное, чтоб никому вреда не приносил, а то, что живет в лесу вместе с волками, это его дело, поживет да образумится, как холод до пяток донимать будет.
Однако в деревне втайне и побаивались: от морозов-то выбежит из лесу волчина, заберется к кому-нибудь во хлев, а там и до огня недалеко: не бойся, говорят, вора, а пуще бойся огня лютого, вор-то хоть стены оставит, а огонь все языком слизнет.
Но однажды ржанополойцы взбудоражились не на шутку. И случилось это вот как.
Зима перевалила уже за половину, мужики по дороге вывозили с дальних покосов свои стожки, а как-то за Столбцы поехал и Евлаха— там у него стояла небольшая кладуха ржи, пока хорошая дорога, надо привезти ее домой и измолотить. Каково же было его изумление, когда вместо кладухи он увидел стожары да обгоревшие снопы. В жизни не случалось, чтобы плакал Евлаха, а тут — заплакал.
Трясущимися от горя руками он собрал несколько обгоревших снопов, бросил их на сани и почти порожняком вернулся домой.
— Прошкиных рук это бесчестное дело,— оказал он снохе.— Проха — стервец, этакое сотворил,— и, наскоро поев, пошел в волисполком к Никитичу, который с полгода как переехал из Уржума в Коврижки и работал здесь председателем.
Выслушав Езлаху, Ложенцов сказал:
— Надо последить...
С тех пор ржанополойцы еще больше стали остерегаться, не только в деревне, но и на росстанях, где скрещивались дороги, они установили ночной караул,— надо усмотреть, не наведался ли онова Прошка-басурман к тестю? Кузовков тоже не меньше других злился на зятя, когда заходил о Прошке разговор, он во воеуслышку заявлял: «Увижу, тутотки уж не помилую — осеку топором башку». Но соседи ему не очень-то верили — язык у Алешки и раньше был без костей.
Прошел месяц, наступил другой, холоднее первого, а Прошка так и не показывался. И все словно бы успокоились— отбился, видать, от деревни вражина, а то и убег к Нолям. А там милиции полно, живо его схватят. Да, может, и зря пугают, не всем же разговорам надо верить... Только Евлаха не был спокоен,— кладуха-то у него дотла сгорела. Как она могла сгореть без злого умысла в зимнюю пору? А умысел этот — наверняка Прошкин, по слухам, Прошка за лесными гарями живет...
Как-то поздно вечером Евлаха возвращался из Коврижек с собрания. Ночь была морозная, чуткая, стоит шагнуть — и уже шаги твои далеко слышны. Евлаха шел и все еще в мыслях был на собрании, видел перед собой Алексея Никитича: тот рассказывал об удивительных машинах, которые и жать станут, и косить, говорил о будущей счастливой жизни. Разбить бы только врагов, а там вернутся с фронтов люди, возьмутся разом за хозяйство,—земля теперь вся у мужика в руках,— как на дрожжах поднимется тогда светлая мужицкая жизнь... И Ёгор-ша небось вернется — чего ж ему дома не жить? Дома жить надо...
Евлаха шел и чувствовал, как по всему телу разливается бодрость, будто ему не шестьдесят лет, а наполовину меньше. Пожить бы еще с десяток-другой, заглянуть хо-
тя одним глазком, что будет дальше? Какой станет жизнь, скажем, лет через десять, через двадцать?
Евлаха даже присвистнул, вытащил табак.И тут, не успев свернуть цигарку, услышал со стороны леса легкое поскрипывание снега. «Уж не волк ли шастает?» — насторожился он. Вглядываясь в сторону леса, увидел: наискосок целины к Полоям двигалась какая-то фигура, с каждой минутой она приближалась, увеличивалась в размерах. И вдруг Евлахе показалось, что это вовсе не волк, а летит какая-то большая птица, только отчего под ней хрустит снег? Но вот, будто почуяв неладное, птица перемахнула дорогу и круто повернула в обратную сторону, к Коврижкам. Повернул обратно и Евлаха, ускорил шаги и в том месте, где несколько минут назад дорогу пересекла странная птица, он увидел на снегу свежую лыжню. Увидел — и догадка заледенила его, мелкой дробью застучало сердце. Не выпуская из виду черный силуэт, уже удалявшийся по задам к другому концу Коврижек, где стоял дом Ильки Кропотова, Евлаха заторопился в волисполком.
Никитич жил тут же, при исполкоме, в маленькой комнатушке, жил один, без семьи: жена с детишками была в деревне и не хотела в такое неопокойное время покидать дом. Да и комнатушка была мала, здесь раньше у помещика жил дворник, а теперь вот он, Ложенцов, все же остальные комнаты и большой зал были заняты самим волисполкомом.
Никитич еще не спал. Размачивая сухари в кружке с кипятком, он ел и одновременно беглым взглядом просматривал свежий номер «Бедноты».
Оставив газету, председатель волисполкома внимательно выслушал старика.
— Заглянуть бы к Ильке Кропоту,— посоветовал Евлаха.— Туда, по-моему, след ведет...
И верно, Евлаха не ошибся —лыжный след привел к Илькиному дому.
Дом Ильки Кропота — большой пятистенок под железной крышей — стоял на краю Коврижек, у самого оврага, заросшего ольхой и кустами можжевельника. На склоне оврага была сооружена беседка, в которой летом Илька чаевничал на вольном воздухе. Теперь овраг с беседкой был завален онегом, а ольховые ветки обильно подернуты белой кружевенью.
Подойдя к дому, Никитич распорядился, чтоб Евлаха и секретарь волисполкома, молодой паренек, которого они взяли на всякий случай с собой, встали на крыльцо, а сам, сжимая рукоять револьвера, подобрался к окну, освещенному лампой. Окно было задернуто занавеской, на ней виднелась расплывчатая тень, но был ли это сам Кропот или кто другой — понять трудно. Однако в просвет кружева, которым понизу была обрамлена занавеска, Никитич увидел ноги в валенках... Нет, это валенки не Ильки, и брюки не его,— эти ватные, с заплатами, таких Кропот не носил.
Оставив своего секретаря на крыльце, Никитич открыл дверь и так быстро вошел в избу, что человек в ватных брюках даже не успел подняться — он сидел у стола и жадно хлебал из блюда щи.
За Никитичем вошел в избу и Евлаха. Он сразу узнал в лохматом, заросшем черной бородой человеке Прошку — как-то видел его в гостях у Алешки Кузовкова— и утвердительно кивнул Никитичу.
— Ну что ж, гражданин Прохор Морален, собирайся,— сказал твердо Никитич и попросил притихшую хозяйку, чтобы та посветила в сенях.
— Ежли надоть, соберусь,— не спеша зачищая ложкой в блюде, ответил Прошка, потом так же не спеша поднялся и стал натягивать на плечи дубленый полушубок.
Евлаха от удивления покачал головой — полушубок-то, кажись, и впрямь Кузовкова, и валенки, смотри-ка, серые, его. Ужели он снабжает обмундированием басур-мана? Аль краденое?
Наблюдая за Прошкой, Ложенцов строго сказал:
— Оружие-то выложи, если есть.
— Нетути оружия,—сердито зыркнул глазами на него Прошка.— Я не из таковых, чеб не подчиняться властям...
— Знаем тебя, поклевил ты, Прохор, немало людей,— подстал Евлаха.
— Ну-к, не только один я,— и Прохор, втянув лохматую голову в кособочившиеся плечи, шапнул следом за хозяйкой из избы — и вдруг, изловчившись, схватил стоявшее в сенях оружье и, обернувшись, выпалил,
Евлаха рухнул на порог у ног Никитича.Снегу за ночь выпало так много, что ни проехать, ни пройти. Словно сама природа протестовала: «Рано еще тебе, Евлампий, отправляться в последний путь». Дорогу от тракта к кладбищу пришлось разгребать. Вышли все полойцы с лопатами. И среди них Федярка в шубейке своей, в шапке с ушами. Шапка надвинута на глаза, губы сжаты, он молча кидает лопатой снег в сторону. Снег с сугроба вспархивает и белой пылью обдает плечи, шапчонку. И Юлька торчит тут же, Юльке тяжко —убил-то ведь деда Евлампия ее отец. Но полойцы не обижают Юльку — Юлька не виновата, она еще девчонка. Другое дело Алеха Кузовков. Говори— не говори, а ведь он небось обрядил злодея в полушубок-то дубленый. Хотели Кузовкова не подпускать к гробу, но пораздумали мужики: он, Олеха, и сам не рад такому зятю, и решили — пусть участвует в похоронах наравне со всеми. Как-никак вместе жили и вместе живым еще жить...
Когда к полудню прогребли дорогу, гроб с телом Евлампия мужики подняли и на руках понесли к кладбищу. Впереди, рядом с Ваней-чудотворцем, шел Алексей Никитич, он поддерживал гроб одной рукой —правая рука в ту ночь тоже была перебита Прошвой. Ухватился за край гроба и Федярка, голые пальцы прилипали — на свежей сосновой доске выступила сера янтарной слезинкой. За Федяркой в скорбном молчании двигается мать. Глафе по истолченному ногами снегу трудно идти, но теперь она из-за общего горя забыла и свое личное. У гроба нет только Егорши, разве достанешь его домой в такую пору? За гробом—весь Полой, из других деревень даже люди пришли. Этакое ведь горе случилось: На двух войнах Евлампий устоял, в смутный год от сте-пахов чудом вырвался, а тут не на войне, а у себя, можно сказать, дома пуля человека насмерть пронзила. Верно говорят, у осотника коренье живуче, как землю ни перепахивай, а оно все отрастет. Так и Прошка — осот он колючий, смотри-к а, что наделал, гад.
На краю кладбища, у старой, припорошенной снегом ветлы, люди остановились, осторожно опустили гроб на рыжий песчаный холмик.
Федярка сдернул с головы шапку, взглянул на деда: те же клочковатые лохматые брови, та же борода с проседью, тот же широкий нос... Только на лбу, кажется, меньше стало морщин, они будто разгладились, да глаз, строгих с прищуром дедовых глаз, не видать, они теперь плотно накрыты веками.
— И не изменился ведь, болезный,— послышался чей-то приглушенный бабий голос.
— Откуда ему, бабоньки, измениться, не вылежался, не от болезни, чай...
— Это правду, не от болезни... Они ведь, Ветлуганы, живучи были, жить бы да жить еще...
«Жить бы да жить»,— мысленно повторил Федярка. Вспомнилось, как к троицыну дню Алешка — тоненькие ножки привез березки. Нарубил их в лесу, привез домой и расставил около крыльца. А дед сказал: «Мы не такие привезем, а живые, чтоб каждый год они зеленели». Поехали они с дедом в лес за березками, выкопали их лопатой и с корнями —на телегу. А дорогой-то вдруг дождь пошел, с градинками даже. Дед схватил Федярку за руку да под телегу — сиди, мол, а сам к лошади,— приклонился с подветренной стороны к Пе-гашкиной голове, пиджаком накрылся. «Пуще всего от града голову стереги,— поучал потом он внука.— Спина выстоит, синяками отделается, а голова, она хрупкая, голову хоть свою, хоть Пегашкину хранить надо...» . Жить бы да жить ему, как тем дедовым березкам...
— Образок бы, Глафирья, подать в руки,— перебил его мысли тот же бабий голос.
— Не-не, без всяких образков,— ответил мужской решительный.
«Без всяких образков!» — согласился с Никитичем и Федярка.
И снова перед ним встал дед, живой, строгий, немногословный. Он тоже так бы оказал: «Без образков, буржуи, хороните». Хоть и держал дед в доме иконы, но Федярка знал, не обращался он к ним ни в горькие дни, ни в радостные минуты. Они стояли на божнице просто так, для виду, как украшение, как те срубленные березки, что привозили соседи к троицыну дню к себе на двор.
— Ну что ж, Евлампий Иванович, прощай,—прервал томительное молчание Ложенцов.— Не уберег тебя,— голос его дрогнул.—Не уберег...
— Да ты-то чего казнишь себя, Алексей Никитич,— сказала Глафа.
- Уберегчи бы надо, а он бросился вперед, меня собой заслонил,— ответил он.— Прощай, друг... Я тут повинен, я и ответ держу — и, ухватившись за край гроба, припал губами ко лбу покойного.
Федярка взглянул на Ложенцова, и ему вдруг показалось, что вместо деда в их дому теперь остался самый старший человек —это он, Никитич.
А Никитич, поднявшись, сказал:
— Простись с дедом-то, Федор.
И Федярка, как и Никитич, опустился на колено.
— И ты, Глафирья.
Опустилась к гробу и Глафа, дрогнули от рыданий плечи.
— И родственники, какие есть,— продолжал Никитич.
А родственники, какие тут родственники? У Бвлам-пия вон сколь родственников — вся деревня. Один за другим подходили старики, бабы, непривычно и боязливо припадали к гробу ребятишки...
Среди других подошел и Алешка Кузовков, сдернул с головы рыжий телячий треух.
— Ну-к, не осуди, Евлантий, меня за зятя. Не зять он мне тепери: увижу —ссеку ему башку, дьяволу...
Снова к гробу опустилась Глафа, снова дрогнули ее плечи...
Не удержал и Федярка слез, вытер глаза шапчонкой, сунулся рядом с матерью на колени:
— Прощай, дедунька...
После похорон Никитич разыскал в Коврижках несколько пар охотничьих лыж, пригласил к себе членов исполкома и вместе с ними решил осмотреть лесной надел, чтобы найти Прошкино логово. На всякий случай он велел прихватить с собой ружья, а сам взял револьвер. Прежде чем выйти, Никитич объяснил, что им придется обогнуть лес и попытаться отыскать лыжню и потом уже по ней добираться и до самого Прошки Мора-ла. Идти решили друг за другом, гуськом, по одной лыжне, чтоб не перепутать след.
К вечеру они обошли надел, но на лыжню так и не напали. Может, Прошка кинулся в поскотину, которая находилась в другой стороне от Коврижек? На следующий день мужики, на этот раз без Никитича — у него разболелась рука, пересекли поскотину, осмотрели сотру, но все напрасно — следа не было. На обратном пути пошли вдоль проселочной дорога до росстаней, но и тут никто с дороги не сворачивал в сторону.
«Да и чего его здесь искать? После такого дела этот Прошка небось убежал за тысячу верст, поймай-ка теперь его»,— словно оправдываясь, уверяли в волиопол-коме друг друга мужики.
Никитич хотя и слушал их, но сам думал о другом: у Ильки Кропота Прошку застали, к нему он и должен вернуться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48