роман
Ой, река ты, реченька, Вятушка глубокая, Ты куда,
Вятка, спешишь, куда катишься,
Зачем слезы льешь?
Когда здесь появились люди, кто первым облюбовал этот каменистый угор и назвал деревню Ржаным Полоем, никто не знал. Многим казалось, что их деревушка с тремя десятками друг на друга непохожих домов появилась на свет одновременно с землей, с лесами и оврагами,— иначе кому бы пришло в голову селиться именно здесь, на самом косогоре? Да и поселились как-то не в лад, врассыпную: один дом придвинулся к оврагу, другой повернулся передом на солнечную сторону, будто стараясь погреться, третий подбежал к самой речке, словно собирался испить воды. А дом Евлахи Ветлугина уставился низенькими подслеповатыми оконцами на рыжий глинистый бугор, точно любуясь им. Кажется, чем бы там можно любоваться: бугор как бугор, кое-где зарос чахлыми кустами можжевельника, а вот поди ты, встанет, бывало, Евлаха утром, и первым делом к окну — каждое деревцо на бугре приметит, каждый кустик.
Как ни мала была деревушка, но и ее делила надвое дорога, спускавшаяся с горы, неудобная и гулкая. Когда шли дожди, эта дорога превращалась в речку. Хлеставшая сверху вода вылущивала ее, делала корытом. И если бы не каменистое дно, давно быть бы тут оврагу. Пришлось бы тогда убирать амбары, что стояли внизу, на самом повороте дороги. Стояли они у всей деревни на виду —из каждого дома хозяин стерег свой амбар, в любую минуту мог приметить, все ли там в порядке.
Любили здесь, около амбаров, поиграть в прятки ребятишки. Но взрослые предостерегающе говорили: за ребятами, мол, нужно смотреть — чикнут кремень о кремень, загорится чага, и пойдешь с сумой по миру.
Чистенько бывал тут и Евлахин внук, восьмилетний Федярка, круглоголовый, коренастый — весь в деда. А ходит он, как дед, вразвалочку, руки, будто ухватики, слегка согнуты в локтях.
Сегодня Федярка с утра толкется у амбаров. Он и дедушкином широком, как решето, выцветшем картузе; за спиной на мочальной веревке — самодельное ружье: березовая ложа с желобком посредине, на конце ложи отверстие, в которое просунут вересовый прут, пружинисто согнутый веревочной тетивой. Со своим ружьем теперь Федярка не расстается. Еще бы: вон дядя Егор,— тот даже из Уржума на побывку с ружьем приезжал. И дед тоже, как только дядя уехал, принес из чулана свой бердаш и повесил в избу на гвоздь. А рядом на стене большая бумага, разрисованная красками, на той бумаге люди на конях, с ружьями. Дед нет-нет да и подойдет к картине, ткнет в нее пальцем, прочитает: «С ружьем И плугом отстоим революцию». И понятно, кому не хо-чется отстоять революцию? Потому-то Федярка и старается во всем подражать деду. Поедет дед пахать, и Фе-дярка с ним. Только плуга у него нет настоящего, но это не иода. Со временем и у него все будет. Нынче он разы-скал на подволоке кусок блестящей жести, выпрямил ее камнем на бревне, прибил гвоздем на шестик. Края жести слегка загнул — и получился лемех. Побежал Федярка к амбарам. Земля здесь песчанистая. Присел он на коле-пи, вонзил лемех в землю, и поползла за отвалом узкой лептой бороздка, вздыбилась повлажневшим гребешком. Сбегает потом Федярка в поле за ржаными колосками, иылущит из них зернышки и посеет их тут, как сеет дед на новину. Пройдет зима, и вырастут у самого амбара новые колоски. Посеет он, скажем, зернышко, а уродится горсть, а может, и больше. Может, целое лукошко, а то
и мешок...
Федярка даже шмыгнул от удовольствия носом. Большой дедов картуз съехал на глаза, но Федярке не до Этого — эвон сколько сковырнул земельки, уж к Алеш-киному амбару подобрался.
— Ты это чего тут делаешь?
Федярка вздрогнул от неожиданного окрика, оглянулся: па дороге стоял сам Алешка— тоненькие ножки. Худой и длинный, как жердь, с жидкой рыжей бороден-кой, он стоял, широко расставив тонкие ноги в узеньких домотканых штанах-дудочках, и смотрел на Федярку по-лунасмешливо-полусерьезно. Не поймешь, то ли сердится старик, то ли готов рассмеяться.
Чего, говорю, землю роешь у мово анбара? — снова спросил уже строже Алешка и, подойдя к амбару, ужаснулся: кто-то иод самый склад прорыл лаз. Ужели ребятишки туда ползают? Того и гляди откроют тайник! А время теперь беспокойное, через день да каждый день комиссары наведываются за хлебом. Его, Алексея Кузов-кова, пока еще бог милует. Придут, бывало, из волости С продразверсткой, ОН откроет амбар, разведет руками — пустые сусеки, да и только! Никто и не догадывается, что хлеб-то у пего под полом, в землю упрятан. И на вот — пора прорыта под амбар, черт возьми...
- Ты тут чего ищешь? — наливаясь гневом, приступил старик к мальчишке.
- Ну-к чего, зернышки сею,— потупясь, не без опаски ответил тот и вскочил.
— Я вот возьму эту твою вересину-хворостину, выдерну из стреляла, да по спине тебя, да пониже... Тогда поймешь, где можно рыть, где не можно...
Шагнув к Федярке, Алешка — тоненькие ножки дернул за козырек картуза и, надвинув его на глаза мальчика, принялся притоптывать ногами взрыхленную непрошеным пахарем землю. Потоптался, ругнулся для порядка разок-другой и, пригрозив пожаловаться деду Евлам-пию, зашагал по вылущенной дороге вверхи.
Федярка, надувшись, метнул взгляд на узкоплечего длинноногого старика, взглянул на притоптанную им землю— и, сорвав с плеча свое ружьецо, вздернул тетиву. «Цвирк...» — пропела она, стрела взвилась в воздухе и клюнула Алешкин картуз.
Старик, охнув, схватился за голову и, кособочась, обернулся, но Федярки и след простыл — он уже нырнул в лаз под Алешкин амбар.
Старик похолодел.
— Я тебе, злыдень,— бросившись к амбару, закричал Кузовков.— Вылазь, говорю, антихрист, отседова, из-под мово анбара!
Затаив дыхание, Федярка через лаз видел, как почти что рядом сучил старик ногами, обутыми в кожаные уледи — легкие низкие обувки из кожи, специально сшитые для лета. Поверх уледей голенастые сухие ноги были аккуратно обвиты полотняными портянками.
— Вот я тебе, сдеру с тебя кожу, злыдень ты этакий!—сунувшись на колени и стараясь заглянуть в лаз, не унимался Алешка.
«И впрямь сдерет, ручищи-то вон какие длинные»,— струхнул Федярка.
Но Алешкины ноги в белых подвертках шагнули в сторону и исчезли. Федярка выглянул из укрытия: старик стоял у изгороди и примерялся, какую сподручнее вытянуть жердь из прясла. Мальчишка понял — жердью хочет его вытурить из укрытия. Но не тут-то было. Припав к земле, Федярка ящерицей скользнул через лаз обратно, схватил свое ружьецо и метнулся за угол амбара.
По крутой, отполированной босыми ногами тропке Федярка сбежал к шустрой, со множеством омутов Ветлужке. Остановился у ближнего омута, присел на корточки и принялся разглядывать песчаное дно. Сидит и не дышит— не спугнуть бы рыбок: Ветлужка хоть и маленькая, а рыбы в ней много,— вон как ходят тут пескари, не в одиночку, а стаями. А вон у коряги и налим, словно на приколе стоит. Они, налимы, ленивые, не резвятся, только охраняют пескарей. Федярка легонько кашлянул— пескари тотчас же бросились врассыпную, кто куда, а налиму хоть бы что, стоит себе да поводит плавниками. Был бы здесь Лаврушка, он бы живо его пырнул острогой. Но опять же, зачем рыбу губить? Пусть порастет. Это в воде она кажется большой, а» вытащишь — совсем махонькая, кошка и то есть не станет.
Федярка взял камень, бросил в воду,— и разом омут опустел — все попрятались: стайка пескарей ушла на глубь, а ленивый налим наверняка залез под корягу. Он хоть и ленив-ленив, но ведь тоже боится остроги. Хорошо, что и не пришел Лаврушка,— пусть растут рыбки, им ведь, как и человеку, жить хочется. Всем хочется жить — и траве-мураве, и березам в лесу... Потому дед и не возит домой березки к троицыну дню, не расставляет их
у крыльца, как Алешка — тоненькие ножки. Тот ведь, Алешка-то, злыдень — утенка крохотного, и того в сенокос косой зарубил.
Федярка сердито сплюнул, как обычно поступал дед, когда был недоволен чем-нибудь, и, засучив домотканые штаны, забрел но колено в речушку. Удивительно! Вначале пода кажется холодной, а постоишь в ней немного,— и она будто становится теплее, журчит, ласкается около ног. Вода — она тоже ведь живая, потому и течет без остановки. Стоит Федярка и удивляется: вода совсем-совсем стала теплая, как в бане. От радости он запрыгал, словно начал ногами толочь воду, она запенилась, закипела. Полетели брызги, смокли Федяркины домотканые штаны. Выскочил он на желтый песчаный язычок, потоптался, опустился на живот.
— Федярка-а! — послышалось с угора.
Федярка вскочил и увидел: у амбаров стояла мать и махала ему рукой.
«Ужель Алешка — тоненькие ножки пожаловался? — подумал Федярка.— Но ведь он первый начал... Так и скажу, что первый. Дед что наказывал: первый не лезь на ворот, а уж кто обидит, спуску тому не давай».
Только бы Алешка-злыдень не пожаловался деду. Кузовков в деревне самый горластый — придет, всех перекричит.
Не спеша Федярка поднялся к амбарам, поискал на косогоре стрелу с медным наконечником и, не найдя, решил, что се Алешка подобрал — теперь не отдаст. Он ведь жила, этот старик.
— Ты чего балуешься своим ружьишком? — спросила с упреком мать, как только Федярка показался на дворе.
Насупившись, Федярка виновато посмотрел из-под картуза па мать, потом на деда, который, будто и не замечая его, продолжал смазывать тележную ось. Он, дед, всегда такой — молчун. Молчит-молчит, а потом возьмет да и скажет. И сразу все пойдет по деду: как он скажет, так тому и быть.
— Первый-то он начал,— уставившись в бадейку со смолой, ответил Федярка.
— Алексей стрелял в тебя разве?
— Еще бы стрелял...
— А ты ведь стрелял...
— Это так, не по-настоящему...
— Вначале ты, мать, рассуди, кто у них начал?— распрямившись, вступил в разговор дед.— Ить он, Алешка-то, буржуй эдакий, всегда наперед лезет в драку. Он только на позицию не любит ходить первым. В ту войну, как с япошками воевали, что получилось? Вот-вот на позицию надо выступать, а он, Алешка наш, что придумал? Заприхрамывал да к фершалу, штаны снял и говорит: смотри, мол, ноги-то у меня какие тоненькие, без мясца,, не носят, дескать. И ведь обхитрил фершала — один из всей нашей части увернулся от позиции.
— Может, тятенька, у него и впрямь ревматизма была,— заметила сноха.
— А у меня не была разве? А я молчал. Если бы все тогда о болезнях заговорили, кто бы воевать за Россию стал, а?
Евлаха обмакнул волосяную кисть в смолу и,_ сунув ее в горловину ступицы, принялся крутить, ерошить ею потом снова опустил кисть в бадейку.
— Не ругай его, Глафира,— наставительно сказал свекор.— Он ведь, Федяр-то наш, не понарошке, не со злости. Лучше иди да собирай на стол, проголодался парень-то...
— Не буду вот кормить твоего парня,— все еще стараясь казаться строгой, сказала Глафа и, дернув сына за руку, добавила: — Поди вон стреляй ворон да кормись, ежели не слушаешься...
— Он же, мам, землю у амбара пожалел.
— Кузовков, известное дело, пожалеет,— опять заступился дед.— Сколь ни дала ему Совецка власть земли, все мало. Воду, и ту ныне на замок запер, буржуй чертов. Колодец всей деревней копали, а воду присвоил себе. Разве позволили бы мы этак поступить? Мы не Алешки, не Кузовковы, мы Ветлугины... Сколь годов здесь живем. А он, Кузовков, откуда взялся? Пришлый... Ни в бога, ни в черта, говорит, не верую, а в дом богородицу в рост человека на руках внес...
Глафира исподлобья взглянула на свекра — неуступчив старик, ершист. Но и ей не пристало сдаваться перед мальчонком, хочется хотя бы для виду, в поучение, пригрозить сыну.
— Еще раз выстрелишь,— отберу ружье и в печь на растопку.
— Тогда, скажи, Федярка, изладим, мол, другое,— опять поддержал внука дед и хитровато взглянул на него из-под лохматых бровей.— Чего это у тебя... в ушах-то, смотри, буржуй, песку сколь?
— Это я жерновки искал,— ответил Федярка и к деду:— А жерновки растут? Если в воду их опущу, вырастут они, как рыбки?
— Рыба — это другое. Если б рыба не росла, и не было б се ни в Ветлужке, ни в Вятке,— ответил дед многозначительно и взглянул на жерновки, лежавшие на зеленом лопухе.— А это не рыба, это каменье...
— А оно, каменье, тоже ведь растет?
— Ну и что ж, что растет? Может, и не растет...
— Л откуда они берутся?
— С Ледового океана, говорят, приплыли, вот откуда,— прибирая бадейку, поучающе ответил дед.— Они ведь, ты думаешь, как, ледовики-то эти, шли? Они ведь с гор, слышь, катились...
— С этих вот, с наших? А горы откуда, деда, взялись?
— Экий ты какой, все сразу тебе знать надо. Все расскажу — на другой раз не о чем будет толковать. Пошли давай обедать. Вон мамка-то уж на стол собрала, небось кличет нас не докличется.
Не густо за столом у Евлахи, не весело. Раньше, бывало, в обед собиралось по двенадцать ртов — в ведерном горшке варили щи, а теперь, гляди, до чего дожились. Сноха Глафира на одном конце стола, на другом — он сам, да рядом с ним Федярка,— вот и все ветлугинские работяги. А ведь славилась когда-то семья Ветлугиных! По всей округе на почете Евлаха был. Хоть он и низенький, но коренастый и, не в укор другим, сильный — двух-пудовкой, бывало, играл, как войлочным мячиком.
Говорил он мало, и говорил, казалось, больше для себя. Выйдет на улицу, окинет деревню взглядом и скажет: «Алешка-то, чертов буржуй, крышу перекрывать собрался». Увидит выехавшего в поле соседа и тоже заметит: «Пахать уж начал, буржуй чертов».
Когда-то совсем неприметное словцо — «буржуй» Евлаха услышал на той самой «позиции», от которой, как
он сказывал, увернулся Алешка Кузовков, и словцо это, казалось, насовсем пристало к Евлахиному языку. С тех пор «буржуем» крестил он всех подряд — богатых и бедных, чужих и родственников, людей и животных, но когда говорил он, в голосе его можно было различить в каждом отдельном случае особую интонацию, свою, где-то глубоко запрятанную, мужицкую ухмылку.
Да, силен был в былые годы мужик. Однажды на свадьбе брата подвыпивший Евлаха запросил водки, но тут взмолилась жена:
— Остановись, Евлампий, лишнее тебе...
- Евлаха уставился глазами в сучковатый пол, сжал кулаки, как кувалды.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48