Мать сидит за прясницей. Слышно, как тянется нитка, как жужжит в ее ловких руках веретено. Любит Федярка, когда мать вот так прядет.. Но сегодня он провинился и, не подавая голоса, молча принялся разглядывать на потолке сучки. Вот тот большой сук похож на голову, и шапка у этой головы круглая и с пером, как у князя Аладдина. Это, наверно, самый и есть Колчак. Ниже идут сучки поменьше — это степахи. Степахи — те хитрые, рассыпались по всей потолочине. А на другой доске виднеются другие сучки, они вроде как собрались кучкой. Это наша конница скачет. Впереди вон дядя Егор... И знамя у него красное в руках...
— А дед который тут, мамань? — вдруг спросил Федярка.
— Где дед?
— Да вон, на потолке-то?
Мать, повернувшись, с тревогой взглянула на сына, приложила ладонь к его голове.
— Добегал, видишь, какой лоб горячий.,.
— Вовсе и не горячий.
— Как же не горячий? И бредишь вон как...
— Когда?
— Спи давай. Никакого там деда на потолке нет.
— Как же нет деда? — вскочив, воскликнул Федярка.—Вон он, дед-то наш, вместе с дядей Егором колчаков гонит... И пика у него в руках.
Глафа не на шутку забеспокоилась:
— Какие тебе тут колчаки? — и, положив прясницу, прилегла к Федярке. — Спи. Поспишь да погреешься — все и пройдет. Спи, я сказку тебе расскажу... Про маль-чика-с-пальчика рассказать или про храброго портняжку?
— Про портняжку знаю. Ты, маманька, про чего другое... Про дядю Егора, про дедово письмо.
— Сколько уж раз я тебе рассказывала это письмо... Ну, воюют, ну, пошли, значит, в наступление на село Карманово. А в селе этом колчаки сидели. И как завидели их наши да как поднялись во весь рост — и пошли колоннами да со флагами... Потом рассыпались и кричат: «Ура!» И смели их всех со склонов тех карма-новских. И начали бить их в хвост и в гриву. Били так, Что дула все докрасна понакалились.
— А про пояса-то и забыла.
— И красные пояса у всех у наших для отлички. — И еще на папахах...
— И на папахах красные ленты... Спи давай, сынок... Ночь переспишь, может, опять письмецо от деда или от дяди Егора получим. Опять будем читать его вслух да заучивать, как воюют наши да гонят колчаков к тому дальнему морю-океяну...
До мельницы три версты всего, нынче помольцев не должно бы быть много — за день обернуться можно.
Так рассчитывала Глафа, запрягая лошадь, которую в этот покров купила на ярмарке у цыгана. Все полотна, наготовленные в девках, вложила в цыганскую Карюху. Хоть до слез жалко было расставаться с девичьими припасами,— теперь все ящики пустые -стоят,— но иного выхода нет: летом степахи угнали Пегашку, да так ни слуху и ни духу о ней, а без лошади в крестьянстве какой же прок? Хоть она, Карюха, и росточком маленькая, но все же бойкая лошадка, такая и взрослому услужит, и ребенка не обидит. Федярка — тот души не чает в ней, вскочит утром с постели, сунет ноги в валенки — и на поветь. Откроет в потолочине ставенек и начинает толкать сено в Карюхину кормушку. Кормить лошадь да ухаживать за ней — дело мужское. Без лошади в деревне ни один мужик не вырастает. У кого нет лошади, у того и хозяйства нет, бобылем весь век ходит, от двора к двору кусочки собирает. А Ветлугиным это не пристало. Ветлугины с покон веков к земле приворожены.
Глафа запрягла лошадь, положила в розвальни охапку сена, отобрала, которое покрупнее да поосоковатее, и пошла в избу за мешком. Мужики не всегда носили в одиночку такие мешки, а ей теперь одной управляться
надо. Взяла она мешок с зерном, взвалила его на спину и, покачнувшись, пружинисто шагнула к дверям. А Федярка тут как тут, он уже услужливо распахнул дверь, выбежал на улицу, ему тоже хочется ехать с матерью на мельницу. Глафа опустила мешок на сани, утерла лицо кончиком полушалка и снова направилась в избу. Увязался за ней и сын, тихонечко канючит:
— Мамань,, ай маманька, возьми и меня с собой.
— Куда еще тебя...
— С тобой... на мельницу-у,— жалобно тянет Фе-дярка.— Я не помешаю, слушаться вон как буду...
Мать сосредоточенно молчит, будто и не слышит сына, но Федярка знает: маманька сейчас о нем думает, взять его с собой или оставить дома.
— А кто дом сторожить будет? —вдруг спросила она.
— Дом-то чего сторожить, теперь нет степахов, не придут они,— по-взрослому серьезно ответил Федярка.— Я тот разь с дедом тоже...
— Ладно, ладно, канюк, деда в заступники взял. Чего уж с тобой, собирайся. Хоть меньше одежды изорвешь. Дома-то каждый день пуговицы пришивай.,.
— Да не чуточки больше не изорву, тихо рядышком с тобой сидеть буду,—и Федярка, подпрыгнув, побежал в избу-боковушку за папахой.
Когда он «выезжал в люди», то всегда наряжался в дядину папаху. Ему очень хотелось походить на дядю Егора, только одного нет — ленты, перевил бы папаху наискось красной лентой да сдвинул бы ее набок, по-комиссарски...
Через полчаса Федярка уже сидел в санях в серой смушковой папахе и весело поглядывал по сторонам. Говорливо поскрипывала под полозьями дорога. Она нынче лежала корытом, снег по сторонам вздыбился белыми подушками, на подушки падают легкие голубоватые тени: сначала от лошади —идет Карюха, и вместе с нею двигается тень; потом дорогу перечеркивают тени от колышков изгороди, от берез, припудренных снегом. Федярка смотрит на деревья, удивляется. Чудно-то как, что ни дерево, то и в новой одежке. Одно походит на какого-то сказочного мальчика, укутанного в белую шубку, другое —на храброго портняжку, сбросившего с плеч белую накидку, а вон то, что выступает из-за березок,
на дремучего старика. И плечи у него вон какие обвислые, и верхушка будто голова в папахе белой. А внизу, меж деревьев, на снегу чьи-то следы разбросаны — одни круглые да большие, как его ладошки, другие — чуть поменьше.
Вглядываясь в заманчивую глушь зимнего леса, Федярка не заметил, как дорога повернула в сторону и пошла под уклон. И вот под горой, на берегу речушки, показался старинный дом, только был он без окон, будто большой амбар, в стороне — еще домик, а вокруг — лошадей-то, как на ярмарке.
— Неудачно приехали, сынок,— огорченно шепнула Глафа.— Очередь-то, видишь, какая,— и, оставив Ка-рюху, пошла в избу, которую звали помолкой.
Федярка слез с воза, выдернул из-под мешка клочок сена, поднес к вздрагивающим губам лошади. Карюха нащупала губами засохший одуванчик, потянула в рот, потом захватила широколистый стебелек осоки... К соседним саням подошли два мужика, один из них— Илья Кропотов, в фартуке с белой вышитой в крестик нагрудной, достал из-за пазухи бутылку. Шлепнув по ладони донцем, с досадой сказал:
— Не хвали ты мне, шурин, жизнь нынешнюю. Слава богу, недолгий век ей уготован.
— Неужели недолгий? — спросил розовощекий, с курчавой бородкой.
— А ты думал бы как?
— Уж не двинулся ли опять Колчак-то батюшка? Илька Кропотов утвердительно кивнул головой.
— Отколь?
— Из-под Екатеринбурга попер.... От Дубовой горы,— и, налив в чашку самогону, добавил вполголоса: — Прошка Морало писульку такую, слышь, в Ноли прописал. К весне собирается быть...
Услышав о Лаврушкином отце, Федярка насторожился.
— И все ты брешешь! — вдруг выпалил он.
— Чего-о? — скосив зеленый глаз на мальца, спросил Илья Кропотов.— Это ты чей такой грамотный, а?
— Чей —не чей, а знаю. Дед мне пишет. И дядя Егор тоже. Прошке нет сюда дороги. А Колчаке твоему конец... Чу его в хвост и в гриву...
— Да ты, папаха, видать, из комиссарской семьи,а? — И Кропотов, поднявшись с саней, шагнул к Федярке.
Широко расставив крепкие ноги в белых валенках, разрисованных красными узорами, он прищурил свой зеленоватый глаз и, окинув взглядом лежавший на санях мешок с зерном, дотронулся рукой до Федяркиной папахи.
— Не трожь! — оттолкнул Федярка его ручищу.
— Ты зачем приехал сюда? — спросил Илька.
— Муку молоть.
— А мы, может, еще не дадим тебе молоть-то! Мельница-то знаешь чья? Бона чья! — он хлопнул рукой по вышитой нагрудке.— Я строил с братьями.
— Не клеви, Илья, парня,— заступился розовощекий.
— А они? Они, комиссары, разве нас не клевят? Они, Ветлугины, сколь из меня хлеба выкачали? Выкачали, а теперь на моей же мельнице с меня и гарец лопатой гребут.
— Парнишка в этом не виноватый, Илья Калиныч...
— Не виноват, говоришь? А по мне, шурин, все виноваты— и корни крапивные виноваты, и стебли их, и семена. Дело-то нешуточное заварилось. Попомни, еще расхлебывать нам с тобой долго придется...
Ильку Кропота теперь не каждый и узнает. Раньше, когда он был мельником у помещика, ходил Илька в пальто с каракулевым воротником, в городской пирожком шапке,— посмотришь, ни в чем не уступит не только управляющему, но и самому Депрейсу. И вдруг все так круто изменилось. Депрейс бежал вместе со Сте-Пановым. Большой дом помещика в Коврижках занял волостной Совет. А мельница как была, так и осталась у Ильки. Когда ночыг; уезжал Депрейс, наказал Кро-поту держаться обеими руками за мельницу, она в любую погоду прокормит его. И прибыль можно получить. Если нельзя молоть для себя — мели для революции, а прибыль — себе. Ты из мужиков вышел, с тебя, как с мужика, и спрос невелик.
Ильке Кропоту и самому не хотелось расставаться с мельницей, он считал, что в нее и его пай заложен, строили-то они вместе с Депрейсом — одного деньги бы-
ли, а другого — смекалка. После того как бежали сте-пановцы, Илька притих, сбросил с себя пальто, облачился в мужицкий овчинный полушубок, поверх него натянул фартук с белой нагрудкой и начал молоть — для революции. Засыплет чье-нибудь зерно в ковш, оставит на помощника, а сам в помолку, к мужикам. В помолке— шумно, как в волостном Совете. Тут всегда людей полно, со всех сторон собираются новости, здесь узнают о событиях на фронте, обсуждаются большевистские декреты, завязываются знакомства, вспыхивают споры... Каждому делу свое понятие надо дать, растолковать мужикам, что и как. Илька умел это делать лучше, чем кто-либо.
Когда Глафа попросила Ильку Кропота смолоть мешок зерна, тот ответил:
— Не успеем, товарищ Ветлугина... Ишь, народу сколько, теперь казенное мелем, не до тебя.
— У меня всего и дела-то на полчаса.
— У тебя на полчаса, а у казны советской на неделю. Так. что придется отдать предпочтение казне. Раньше бы я тебе, скажем, с полным удовольствием, а теперь не могу. Таков закон новой жизни, не могу нарушить, товарищ Ветлугина...
Смолоть Глафе в этот день так и не удалось.
Оставив мешок в помолке, она поехала домой, по пути нарубила дров, Федярка наломал еловых веток с зеленовато-желтыми, будто позолоченными, литыми шишками.
Вернувшись домой, Федярка заскочил в избу, но ему не сиделось — как-никак надо сбегать к Лаврушке, показать шишки. А может, и отдать ему один из прутиков. Чего жалеть, не купленные, чай, шишки—сам привез из лесу. .
— Ведь верно же, маманька, подарю, да и только...
— А он тебе много дарил?
И верно, не дарил. Ничего не дарил. Федярка вспомнил, как в прошлом году Лаврушка гостил у деда, навы-резывал из ивовых прутьев свистулек и стал продавать их ребятишкам. Он тебе свистульку, а ты ему гони тысячу рублей.
Прибежал Федярка домой за тысячей, просит у матери. Жаль стало Глафе сына, пожертвовала целый сверток керенок. Вскоре они, эти керенки, правда, не пошли.
Однако случай этот запомнился Федярке. И Глафа запомнила его.
— Неси, да только не вздумай денег за шишки брать,— строго сказала она сыну.— Это добро недорого тебе досталось, понял?
— Понял, мамань, я так и скажу, что отдаю безденежно, задаром...
— Ничего не надо говорить... И об отце его, Прошке, смотри не булькни. Им ведь тоже небось нелегко этакое переносить.
Когда Федярка прибежал к Кузовковым, он увидел, как Лаврушкина мать, Настя, сидела на лавке и, уткнувшись в ладони, плакала. Напротив нее сидели Лаврушка и Юлька.
— Чего же реветь? — говорила Юлька, чуть и сама не плача.— Ведь не умер же он....
— Пусть бы умер — легче на душе было.
Вспомнился рябой мужик с белой нагрудкой, разговор о Прошке, и Федярке вдруг жаль стало плачущую Настасью и молчавшего, будто пришибленного Лаврушку.
— А я тебе шишек принес,— словно желая обрадовать его, сказал Федярка.
— На деньги или так? — отойдя в сторону, шепнул Лаврушка.
— Маманька говорит, только буржуи деньги берут за такие пустяки.
Лаврушка, вспомнив свистульки, потупился: ужели и он вот такой буржуй? И верно, он взял тогда с Федярки, хоть и керенки, но все равно это были деньги.
— Ладно,— согласился Лаврушка.—Ты выкладывай шишки, а я выложу керенки. Пусть все у нас будет общее. Вместе, как в карты, деньгами-то играть будем. Потом и свистулек тебе даровно налажу.
Высокий, худощавый, с чуть опущенной головой, адмирал Колчак неслышно прошелся по просторной комнате своей сибирской штаб-квартиры. Махорочного цвета китель заграничного покроя был ловко пригнан, и если бы не высокие валяные сапоги, сорокапятилетний адмирал выглядел бы совсем бравым и подчеркнуто под-
тянутым, чем-то смахивающим по внешности на англичанина.Но у адмирала болели ноги.Взяв со стола папиросы, Колчак по-хозяйски услужливо протянул их гостю.
Степанов, сидевший в кресле, взял папиросу и, поблагодарив адмирала, продолжал рассказывать о постигшей его неудаче на правобережье Вятки. После того как под Шурмой его ранили, он попал в лазарет. Полк, потерявший управление, разлинял: одни из солдат откололись и перешли на сторону красных, другие, добравшись до Казани, влились в белогвардейские части. Теперь, выйдя из лазарета, он разыскал кое-кого из своих, снова решил сколотить отряд и предложить свои услуги белому командованию.
— Победа наша близка, и я не могу сидеть в бездействии, хотя ранение все еще дает себя знать.... Однако отечество требует...— промолвил Степанов.
Колчак молча кивнул ему в ответ и, болезненно морщась от недуга, опустился в кресло, стоявшее напротив.
— Я приветствую ваше намерение,— сказал он.— Теперь все честные люди встают под наше знамя... Но впереди еще много трудностей, а недооценивать силы противника нельзя.
— Да, да,— кивнув головой, согласился Степанов, не сводя глаз с адмирала.— Коммунисты могут удвоить свою армию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48