!
— Попробуй, наступи, вон сколь наших положили... Командира...
— Пре-кра-тить разговоры!—оборвал Вьершов.— Я теперь буду за командира...
Он выхватил из растопыренной на боку кобуры револьвер и, размахивая им, побежал к зданию. Степанов-цы, подбодренные неожиданной решимостью прапорщика, взяли винтовки наперевес и тоже кинулись было за ним. Но в этот момент где-то рядом цвиркнули пули. Сафаней Вьершов крикнул что-то и вдруг ткнулся лицом в землю, но тут же вскочил и, поддерживая руку, побежал обратно, к будке, увлекая за собой и остальных.
— Не взять их нам так-то,— тоскливо подосадовал кто-то.— Они же каждого на мушке держат, а мы в пустые окна дуем.
— Неправда, возьмем!—ответил Вьершов.— Осаду не снимать!— Поднявшись с помощью офицеров на лошадь, он погрозил в сторону военкомата:—Мы еще покажем, где раки зимуют!—и куда-то ускакал.
Вскоре к осажденному военкомату подвезли ржаные обмолотки. Вихаревцы снова открыли по степановцам огонь. По команде возвратившегося Вьершова его смельчаки, прижимаясь к стене, чтоб уберечься от пуль, начали подтаскивать снопы к парадному крыльцу. Сафаней Вьершов, стоя у водокачки, поторапливал:
— Живей! Живей!..
Когда степановцы обложили крыльцо снопами, ни зенький кривоногий звонарь Прошка Морало, только что утром выпущенный Сафанеем из тюрьмы, подобрался к крыльцу и, припав на колено, чиркнул спичку. Огонь трепетно побежал по сухой соломе. И вдруг снопы разом охватило пламя, оно с зловещим треском поползло по белым крашеным косякам вверх.
— Ага-а, теперь выкурим,— злорадствовал Вьершов.— Теперь сами в окна полезут, как миленькие...
Вслед за соломой занялось крыльцо, запылали косяки, двери. Но, к общему удивлению, огонь вовнутрь здания не пошел.
— Не может быть, чтоб не взять!—все больше ожесточаясь, злился Сафаней Вьершов.— А ну, Пьянков, Куракин, Прошка... Кто там наши есть? За мной!—и, повернувшись, поехал на склад к купцам Небогатиковым.
Осада военкомата продолжалась весь день.
К вечеру, когда уже начали сгущаться сумерки, к площади купцы подвезли две бочки керосину. Привезли еще воз ржаных обмолотков. От каланчи к водокачке подтянули на лошадях пожарную машину.
— Распускай кишку быстрее,— командовал Сафаней Вьершов.— И солому вон туда кидай, вдоль стены... Да не бойся.— И, выхватив левой рукой револьвер из кобуры, погрозил:— А ну, вперед!
— Они же стреляют!— бросил кто-то в ответ.
— А ты думал, теща тут для тебя блины пекет?— огрызнулся Вьершов.— Приказываю не оглядываться! А то я сам спишу тебя с довольствия,— и, повернувшись, проковылял к пожарной машине.— Чего застопорились? Качайте вон в то окно... среднее... Не хватит керосину — добавим!
В окно, из которого вихаревцы вели пулеметный огонь, ударила тугая струя, и керосин, обрызгивая стены, начал разливаться по полу казармы светло-маслянистым полоем.
— Перебирайтесь в соседнюю!—поняв замысел сте-пановцев, крикнул Вихарев и, ухватившись за ствол пулемета, потащил его к порогу.
А в это время по водосточной трубе вверх уже карабкался Прошка Морало. За пояс у него был прицеплен ржаной сноп. Добравшись до второго этажа, он поджег сноп и, ловко кинув его в проем окна на пол, залитый керосином, спустился обратно.
Огонь мигом объял комнату. Густые, черные клубы дыма вырывались наружу и застилали окна третьего этажа, откуда все еще отстреливались вихаревцы.
Б расстегнутой гимнастерке, без ремня, с темным от копоти лицом Вихарев- стоял посреди комнаты. Он отчетливо понимал трагичность положения. Еще час назад он верил, что они продержатся до утра — у них есть патроны и гранаты, и они белогвардейцев не пустят в дом, а там—подоспеет и подмога. Но сейчас, когда здание охватил огонь, надо принимать другое решение, надо спасаться, и в первую очередь — спасать людей.
Хорошо, что ночью каким-то чудом удалось вывести через заднее крылечко женщин и детей — семьи военнослужащих, которые жили на третьем этаже. Теперь нужно спасать бойцов... Но здание уже блокировано со всех сторон...
Вихарев выбежал в коридор, заглянул в комнату, выходящую во двор, подбежал к окну: внизу, в щербатых отблесках огня, виднелись кусты малины, за кустами в темноте угадывались огороды, спускавшиеся под уклон к слободке.
Вернувшись, он крикнул:-
— Спасайтесь, товарищи! Еще можно в окна... по водосточной трубе...
— А ты, товарищ комиссар?
— Я пулеметом буду прикрывать. Бойцы молча переглянулись.
— Ну мет, комиссар, —возразил Семен Мурин. — Мы не оставим тебя!
— Приказываю спасаться!—снова крикнул Вихарев.
— Приказывайте другое, комиссар,—раздался рядом с ним женский голос — это была Ксена в красной рваной кофтенке. — Приказывайте, будем бить белых гадов! У нас еще ни одного раненого, а у них весь двор завален.
— Сколько у нас патронов?
— Есть еще, комиссар!
—За оружие! — крикнул Вихарев и, подбежав к пулемету, опустился на колени.
— А ну, патроны, Ксена, патроны... Девушка метнулась в дальний угол к ящикам. Красные гривастые языки пламени по стенам уже добрались до третьего этажа и, потрескивая, жадно обли-
зывали косяки окон. С каждой минутой становилось труднее дышать.
Где-то внизу треснули балки, и Вихарев понял: вот-вот рухнет пол.
— За мной, товарищи! — воскликнул он и бросился к двери.
Из соседних комнат огонь уже вырывался в коридор, казалось, вот-вот он перекроет единственный проход в другой конец здания.
— В подвал!
Оглянувшись, Вихарев увидел Мурина, Степу Кудрина, Ксену...
Нащупав в темноте скобу, он рванул дверь.
— Сюда-а! — и метнулся по узкой винтообразной лесенке в подвал со сводчатым бетонированным потолком.
Вихарев надеялся, что огонь все же не доберется туда, пусть даже рухнут потолки и полы верхних этажей. Но как только он вбежал в подвал, его обдало удушливым едким дымом. Закашлявшись, он бросился к водопроводу, судорожным движением открыл кран. На пол хлынула освежающая струя воды. В это время в развороченное маленькое квадратное окошко кто-то с улицы швырнул горячий сноп, облитый керосином.
— Пробивайтесь, братцы, на ту сторону, во двор! — прижатый дымом к залитому уже водой полу, закричал Вихарев. — Отстреливайтесь, сколь можете! Спасайтесь!..
Зажимая ладонью глаза, Вихарев подполз к стене и, ухватившись за подоконник, приподнялся на руках: кажется, к счастью, вокруг никого нет. Собрав остаток сил, он поднялся на подоконник и только хотел выскочить, как кто-то схватил его за руки и, словно желая помочь, вытащил наружу.
— Расступись, я Вихарев! — увидев подбегавших людей, взмахнул он револьвером и вдруг среди них в отблесках пожара увидел худенькое веснушчатое лицо Лаврушки.
— Не трожь, это наш комиссар! — крикнул мальчик и преградил путь отцу, бежавшему к Вихареву с железной тростью.
— Пошел вон, щенок! — Прошка откинул в сторону сына.
В это время уже кто-то успел набросить на шею Вихарева веревку.
— Тащи его в штаб! — подбежав с факелом в руках, охрипшим голосом крикнул Сафаней Вьершов и, осветив потемневшее лицо комиссара, злорадно бросил:
— Попался наконец-то!
Среди мальчишек Федярка считался самым бывалым. Был он не только в соседней деревне, но и в Уржум как-то с дедом ездил, и в Прислоне гостил у бабки три недели, и на мельнице был, и ходил за груздями на Былину— дальнюю зеленую веретею. Возвращался домой хотя и усталый, но всегда довольный, собирал где-нибудь у амбаров ребятишек и рассказывал о лесных чудищах, о водяном колесе, о бабкином доме...
Дом бабки Мариши стоял у обрыва на самом выступе высоченной горы. Выбежишь, бывало, утром на крыльцо, кругом туман, а под восьмисаженным обрывом журчит вода, словно ты стоишь не на крыльце, а на мостике корабля и куда-то плывешь вместе с бабушкиным домом, украшенным голубыми веселыми наличниками, плывешь с бабушкиным огородом, в котором чего только нет: тут и репа по блюдцу, и морковь здоровущая, и пузатая капуста, и стручистый горох. В углу огорода — колодец, рядом бочка с водой, а за бочкой тоненькие колышки, и по колышкам взбирается вверх духмяный кудрявый хмель. «У меня все свое,— хвалилась, бывало, бабушка.— Лето припасет, а зима длинна да прожорлива, уберет, как и не бывало...»
А когда снимается туман — от бабушкиного дома видать, как река разливается на два огромных рукава. Нигде Федярка не видал так много воды, как здесь, под Прислонной горой. Вот она какая, Вятка! Это тебе не Ветлужка. Течет тут Вятка и никогда не пересыхает, все полным-полпа.
Не раз Федярка допытывался у маманьки, когда они снова поедут в гости к бабке. Глафа хмурилась, отвечала с тоской:
— А на ком ехать-то, сынок? Пегашку-то нашу, видишь, степахи отняли. И деда посадили, не отпускают. Теперь уж пешком разве? Подрастешь вот малость, и пойдем.
И вдруг однажды мать говорит:
— К бабке, Федя, надо идти, собирайся.
— Подрос я, что ли, мам?
— Вырос-то не больно шибко. Боюсь, не дойти с тобой.
— Дойду, эвон я какой,— и Федярка, подбежав к двери, повернулся спиной к косяку. — Отметинки-то, зару-бочки дедовы, смотри, перерос уж.
— Ну, ладно, дойдешь ли — не дойдешь, а идти надо. Степахи-то вот-вот нагрянут, тогда беды нам не миновать. Дядя Егор у тебя комиссар. За первых за нас возьмутся.
Дорога к бабушке Марише и в самом деле была не близкая. Пройдет Федярка, присядет где-нибудь на холмике, спросит:
— Далеко ли еще? А мать отвечает:
— Да совсем недалеко, вон видишь сосну? Вот дойдем до ветвистой сосны, а там — рукой подать.
Вот и сосна та, высокая да корнистая, — корни как огромные жилы надулись, из земли повылезли на дорогу.
— Присядь, передохни, сынок, теперь уж недалеко,— снова успокаивает мать. — Перейдем вот за речку, а там близко и бабушка паша.
Перешли речку и новую сосну встретили, такую же высокую и ветвистую, а мать ему по-прежнему: «Теперь уж совсем близко, сынок...»
Только к позднему вечеру добрались они до бабушки. Бабка Мариша, собой худенькая, увидев на пороге дочь, впслеснула руками:
— С ребенком-то, да в этакую дорогу...
—- Я уж не ребенок, бабушка,— словно обидевшись, ответил за мать Федярка и подбежал к косяку — здесь у дверей тоже была своя, бабушкина, пометка-зарубочка.
И верно ведь, подвырос Федярка, на целых два вершка бабушкиных вытянулся.
— А умом-то подрос ли? —улыбнувшись, спросила бабушка.
— Какое еще ума спрашивать, — ответила мать.— Все с мальчишками, где ему ума-разума набраться —одни шалости.
— Без шалостей, скажи, и наставники не вызревают,— и, взяв самовар, бабушка пошла на кухню. Поставила на табуретку, сказала:—А вороги-то эти белые не-
бось и сюда вот-,вот придут. Попы да межевики уж переглядываются, ждут...
Прошло дня два, Глафа и бабушка уходили жать, а Федярка бегал с прислонскими ребятишками в лес по ягоды. Приносил он в жестяной кружке земляники и вечером отдавал бабушке. Та брала кружку и угощала из нес внука.
Как-то в воскресенье утром Федярку разбудил колокольный звон. Это было непривычно, такого звона он в Ржаном Полое не слыхал. Выбежал на улицу Федярка и увидел на колокольне старика в белой рубахе. Старик, будто подплясывал, дергал руками за веревки, подвязанные к колоколам, колокола пели на разные голоса — большой гулко и торжественно, средний как бы вторил первому, голос у него был нежнее и мягче. Маленькие же колокола-подголоски выполняли свою роль, они подпева-. ли двум первым, словно прославляя их.
— Ишь, как звонарь-то зазывает, — выйдя на крыльцо, сказала бабушка. — Пойдем ли, Глафа?
— Молилась раньше, а что вымолила? — ответила дочь. — Одни слезы бабьи... Глаза-то который год не просыхают.
— А сегодня спектакля у магазина,— обрадовавшись, что мать не собирается в церковь, сообщил Федярка.
— Только по спектаклям нам с тобой и ходить.
— И меня, мам, не отпустишь?
— Отправляйся, хоть по селу не бегаешь...
Федярка раньше других убежал к магазину. Он видел, как артисты на длинном магазинном крыльце устраивали сцену, прибивали какие-то щиты, весили холщовые полога. Когда собрались люди, полога эти раздвинули. На сцене стояли стол, стулья, на стене висели часы-ходики— все как в настоящей избе. И старик сидит с длинной бородой. Сидит он на лавке и плетет лапти. Присмотрелись к старику, — а это, оказывается, вовсе не старик, а учитель местный, и засмеялись: как он ловко бороду приделал! Особенно смеялись мальчишки. Смеялся и Федярка.
После первого действия, в перерыв, вдруг кто-то с тревогой в голосе крикнул:
— Беляки едут!
Прислонцы заволновались—они поняли, о ком шла речь, — отступили от сцены и торопливо, задворками, стали расходиться по домам. Только ребятишки, любопытные до всего, побежали не домой, а к волисполкому. Со стороны кладбища уже слышался заливистый перезвон колокольцев. Вскоре из-за крайних домов показались две тройки. Взмыленные от быстрой езды кони остановились у крыльца исполкома, замотали головами, словно стараясь сбросить с себя гремевшие ошейники. Из тарантасов повыскакивали военные, обвешанные револьверами, гранатами. Один из них, высокий и длинноногий, как журавль, шагнул к крыльцу. Федярка понял, что он-то, Журавель, и есть самый главный. А к нему навстречу уже бежал из волисполкома низенький, с выпиравшим брюшком человек.
— Это чего советчик-то, красный ведь он? — толкнув в бок мальчишку, спросил Федярка.
— Какой он красный... урядник... Только, говорит батька, затесался в советчики, — ответил мальчишка и, держа Федярку за руку, стал протискиваться меж людей ближе к крыльцу.
Журавель важно поднялся на крыльцо и, заложив руку за ремень, на котором висела, как телячья нога, рыжая кобура, окинул взглядом собравшихся.
— Мы передовой отряд Степанова, — сказал он.— Вчера мы были в Уржуме, сегодня утром заняли Сердеж, сейчас вот у вас...
— Очень приятно, очень приятно, — лебезил урядник.— Волисполком наш, так сказать, волостное управление, к вашим услугам, господа...
— Это хорошо, когда без кровопролития, — кивнул головой Журавель и приказал офицерам выгружать из тарантасов оружие.
Кое-кто из мужиков в надежде, что их угостят водочкой, стали помогать офицерам снимать с переднего тарантаса пулемет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48