Прихватит с собой мешок муки, а мука-то в городе вон в какой цене, выменяет на нее сахару, чаю, чего хочешь... Без чаю-то, на шипов-
нике, надоело жить. И сахару уже который год в глаза не видели. И соли надо бы... Неудобно без сахару да без соли гостя встречать. Хорошо, что еще к Фаньке не перебралась.
Вначале Фанька предложил Глафе перейти к нему, но тут воспротивился Федярка: не пойду из дедова дома, и все тут. А куда Глафа без Федярки? «Да и впрямь,— рассудила она,— чего же идти к Фанаилу, у них там своя семья, уж лучше Фанаил пусть сам перебирается к нам; и дом у нас большой — две избы по переду, да горница, не пустовать же ему». Егор-то, деверь, говорила Глафа, еще не известно, когда вернется. Фанька подумал-подумал и перешел к ним. И вдруг Глафа увидела, как муж потерялся в большом Евлахином дому. И словно еще ниже ростом стал, и нравом тише. И опять на сердце у нее жалость легла. Ведь не виноват Фанаил, что он таким коробом родился. Чего же ему стесняться?
— Ты смелее ходи по половицам-то,— однажды сказала Глафа.
— Как уж умею, так и хожу,—обиделся Фанька и, обидевшись, ушел на весь день в кузницу даже не приходил и обедать.
«Нет, этот не Федосий,— подумала снова Глафа.— Тот бы вместо обиды подбежал, обнял меня —и все тут. А этот целый день на глаза не показывается».
А вечером, глядь, от Егора телеграмма.
Тут и совсем Фанька расстроился.
— Я уж лучше к себе на половицы пойду,—сказал он ночью.
— Не выдумывай, Фанаил, не пущу,—ответила Глафа.
И уговорила —Фанаил остался.
В тот день, когда должен был приехать Егор, Глафа ходила сама не своя., Не раз она выбегала на улицу. Выбежит на задворье, приложит ладонь козырьком ко лбу и смотрит на дорогу, не едет ли кто по большаку? Посмотрит, посмотрит —и домой, к Гальке. А через полчаса— снова на улице. Ждала и все думала, как же она встретит братца, как объяснит свой поступок, что скажет о себе в оправданье? Ведь Егор-то после тятеньки старшой в дому, ему и ответ она должна дать. А какой ответ? Сама виновата, да и только...
Под вечер она выскочила на двор и увидела, как свернула с большака лошадь — и к ним, проселком. «Это они»,— и Глафа бросилась в избу, сказала Федярке, чтоб тот присмотрел за сестренкой, а сама — навстречу братцу. Бежит и ног под собой не чует. Поднялась на угор и и видит: Егор-то тоже, должно, обрадовался, соскочил с телеги — и к ней. Высокий, как Федосий... Только чего это он, вроде ногой-то ковыляет, ужель раненый? Остановилась было Глафа, а из глаз — слезы. Вот и сказала, все, все объяснила... Да разве так надо? И, сорвавшись с места, Глафа полетела навстречу. Подбежав к Егору, она вдруг бухнулась ему в ноги:
— Прости, братец...
— Не надо, зачем же так-то? — взяв ее за руку, сказал Егор.
— Не думано, да вот... Виновата, говорю, сама допустила этакий позор,— и, оглянувшись, увидела возле дома Фаньку на руках с дочуркой.
И опять пожалела его:
— Он ведь добрый до меня, Фанаил-то..
— И тебе веселее вдвоем...
— Как же не веселее, братец: одна-то ниточка не крепка, а две — веревочку вьют...
Первую ночь Егор спал на повети, и спал плохо, оттого ли, что был на новом месте, или оттого, что он засиделся с родственниками и, взволнованный встречей, все еще не мог уйти от новых впечатлений и мыслей, которые охватили его. А утром не успел еще через крохотное оконце под крышей пробиться солнечный лучик и повиснуть дрожащей золотистой струной, как уже послышался скрип дверей во хлеве, мычание коровы, потом услышал он ласковый голос Глафы и звук тугих струй молока о край подойника. Не открывая глаз, Егор лежал, как бывало в детстве... Вот-вот закончит мать доить, потом тихонько поднимется по ступенькам на поветь, неслышно подойдет к постели и тихим, ласковым голосом скажет: «Егорушка, вставай, дитятко, отец-то за лошадью ушел. Навоз пора возить. Вставай, соколик, деньком потом передохнешь... Вставай...» Помнится, как хотелось тогда спать, но его ждала работа. И Егорша-дитятко неохотно поднимался, кулачками протирал за-
спанные глаза. Тем временем и солнечный веселый лучик уже освещал поветь, значит, и впрямь пора вставать...
Но доброй мамы нет давно в живых, и некому его теперь вот так, как раньше, кликать ласково дитятком. «И отца уже нет»,— с грустью подумал Егор и, открыв глаза, удивился: тот же самый солнечный лучик, по которому он определял время в детстве, вдруг пробился через голубиное оконце и задрожал над головой, как живой, призывно и трепетно. Обрадовавшись ему, словно старому другу, Егор вскочил с постели, сделал для разминки несколько взмахов руками; подойдя к двери, распахнул их — и сразу окунулся в солнечное тепло деревенского утра.
Живыми лентами от дороги к лесу тянулись полосы, среди них одна полоска уже пожелтела, другая еще зеленеет, а третья чья-то, совсем, видать, ничем не вздоб-рена, стоит хиленькая, вся покрытая желтыми, пышно распустившимися цветами. А может, это оттого, что полоски очень узкие, пошире бы их сделать, сдружить две-три полоски в одну? Но вот уже слышится зычный голос Макухи: по всему видно, она сегодня пастушит — отводит очередь, и потому так настойчиво поторапливает баб, чтоб те заканчивали дойку и выгоняли своих коров. Смолкли в хлеву звуки подойника, и Глафа, открыв дверь, торопит свою Звездочку: «Ксы-ксы, голубушка, иди на работушку', иди, милая...» Позванивая подвязанным к шее колокольчиком, Звездочка выходит на волю и протяжно, будто приветствуя Макуху, собирающую стадо, мычит.
Все родное, знакомое, близкое... Егор окинул взглядом отцовский угол,—и тут все по-прежнему: вот верстак отца, а на верстаке — нехитрый инструмент: и стамески, и коловорот, и легкий топорик, по-хозяйски засунутый в топорищницу. Каждая вещица положена заботливой рукой. Егор взял рубанок, потрогал железку пальцем и положил обратно, он знал, отец порядок любил, чтоб каждый инструмент лежал на своем месте.
Выпив стакан парного молока с толокном, Егор спустился к реке, прошел по берегу, окидывая взглядом тихие омутки с заросшими кустарником берегами,— ребятишки перестали бывать здесь, война и тут наложила
свой отпечаток,— и, обогнув паровое поле, вышел к Коврижкам. Село это, Коврижки, возвышалось над крутым оврагом и впрямь напоминало ковригу, увенчанную посредине, будто солонкой, небольшой белой церквушкой. Помнится, раньше луковица купола сияла, как и крест, позолотой; теперь она не позолочена, а покрашена в ярко-красный цвет. Не перекрасился ли и здешний поп, отец Вениамин? Рядом с церковью — на два створа распахнулась бывшая лавка братьев Чемодановых. После того как бежали Чемодановы, в ней разместился магазин потребительской кооперации. За лавкой идут дома коврижкинцев,— тут и фотографа дом, и местного портного, и с мезонином — отца Вениамина, и учителя Петра Петровича... Самый же крайний в порядке дом — волостной Совет. Он обшит тесом и покрашен в светло-голубой цвет. Поверх конька, над вырезанным из белой жести петушком, полыхает алый флаг, и кажется, будто петушок его несет на своих крыльях и флаг надувается живым полыхающим парусом.
У крыльца волостного Совета толпятся мужики. В центре у них — рыжебородый Илька Кропот; разбросив локти в стороны, он медленно и старательно читает вслух сообщение о прорыве Первой Конной армией фронта белополяков на Украине.
— Не удержались, однако,— не выпуская газету, не то с радостью, а больше с сожалением сказал он и, подняв рыжую бороду, увидел перед собой Егора Ветлуги-на..— А-а, Егор Евлампиевич? — потянулся он к нему с рукой.— С прибытием вас, с прибытием, дорогой товарищ.
— Спасибо,— ответил сухо Егор и полюбопытствовал, о ком же он так горько сокрушается.
— Да и не сокрушаюсь, а радуюсь, что ляхов-то чертовых наши опять турнули под Варшаву... Туда им и дорога...
— Туда им, туда,— закивал головой Гавря Прялка и полез в карман за табаком.—Ты вот что, Илья, ты разыщи в газетке, когда мужику выдет облегчение?
— С продразверсткой облегчения не жди,— ответил кто-то сердито.
И тут заговорил Прялка.
— Вот ты, Евлампьевич, из городу, с фронту, можно сказать. А ведь тут товарищи-то наши совсем несправедлив о действуют, совсем разлучили мужика с землей. Потому и руки у нас не лежат к ней, милушке... Что ни вырастишь— все чистоганом забирает продразверстка.
— Иначе и нельзя, папаша,— ответил за Ветлугина Илька и подмигнул.— Уравнять всех нас надо вначале, а потом уж, как диктует военная коммунизма... Раз надо сдавать без остатку, то надо... для уравнения, для справедливости...
— Ну, ты, Илья Калиныч, и мастак же перевертываться,— сказал старик с шишковатым лбом.— Теперь же чадил кадилом нам так? Продразверстка, мол, дело незаконнорожденное...
— Да ты чего это? — насупился Илька.— Не зришь в политике, так помолчал хотя бы...
— Известно дело, молчать надоть. Ты — мельник... Ты теперь, при этой коммунизме, вместо Депрейса...
— Вот видишь, как он,— обиделся Илька.,— Ему, как бедняку, всегда мелю без очереди, а он, смотри-ка, про меня какие мысли...
— О мельнице ты, Иван, клевещешь,— заступился за Ильку тесть.— О мельнице да о кузнице говорить так-то грешно. Прикрой-ко, скажем, Фаньку Алешкина с кузницей, что запоем мы с тобой, а? Молчишь? И молчать будешь, потому без Илькиной мельницы да без кузницы мы при любой власти не обойдемся.
— Почему же не обойдемся? — возразил Егор Ветлугин.— Со временем у нас будут государственные мельницы.
— И кузницы разви государственные?
— И кузницы.
— Эва, значит, Ефанаил, свояк ваш, или кто он, по нынешнему вам приходится, тоже лишится своей кузенки,— подмигнул мужикам Илька и, довольный, что так ловко подрезал комиссара, добавил: — Не-е-т, Фанаил ваш не пойдет на это. Потому вон газетка-то как раз о нас с Фанькой говорит, не притеснять, мол, частную сектору...
— Одно другому не противоречит,— ответил Егор.— Ты стоишь за частный сектор, а я —за коллективный. Придет время, когда не только в городе, но и в деревне коллективный сектор вытеснит частника.
Илька Кропот сдернул с головы картуз и, картинно размахнув им, словно собирая подаяния, спросил:
— Тогда за что же, братцы, мы сражались?!
— Кто сражался? — взглянув на Ильку, спросил Егор и, вспомнив, что тот укрывал Прошку Морало, гневно добавил: — Да-а, ты, Илья Калиныч, верно, крепко сражался. Только вспомни, за кого ты сражался, за нас или за Колчака?
— Я был дома по болезни и, к вашему сведению, непричастный к Колчаку.
— Ныне и стены дома стреляют,— ответил Егор и, видя, как оживились мужики и согласно закивали головами, направился в помещение волисполкома.
Алексей Ложенцов был у себя в кабинете. Увидев Егора, он обрадовался, вскочил со стула:
— Наконец-то! — и, обняв Егора, легонько отстранил его от себя, потом, как бы поглядев издали, хлопнул увесистой ладонью по плечу и снова обнял.— Наконец-то! — опять сказал он.— Ну, рассказывай, дружище, откуда, как?
— Рассказывать вроде и нечего — все ясно,— ответил Ветлугин.— Прошли тыщи верст. Только вот Степанова так и не догнали...
— Зато Колчаку на хвост наступили.
— Ну, этого мы на дно Ангары отправили, к рыбам... А как вы здесь? Как Иван Васильевич? В Вятке еще?
— Попов-то? Иван Попов добровольцем ушел на фронт... на Восточный... Капустин? Капустин воевал на Северном фронте. Ранили его. Малыгин, тот на Урале... Тут, в Вятке, у нас Блюхер командующим укрепрайоном был.
— Знаю... Колчак неспроста охотился за ним, даже деньги сулил, кто его выдаст,— да разве же кто пошел бы на это?.. Помнится, даже стишок был у нас сложен:
...Тридцать за Блюхера тысяч дает... А мы за Колчака и за Дутова Не дадим и гроша дутого,—
и Егор засмеялся.
— Как, как? Гроша дутого? — и Ложенцов тоже засмеялся.— Справедливо сложено, складно: «За Колчака и за Дутова не дадим и гроша дутого...» Так и получилось: одного утопили в реке, другого — в море... Это тоже неплохо и, главное, справедливо,— и, немного помол-
чав, Ложенцов продолжал: — Ну, а теперь за дела, Егор, браться надо. Ждал тебя..,. Услышал, что едешь, даже заседание исполкома отложил.
— А что такое, уж не уезжаешь ли куда?
— В том-то и дело... Вот и думаю, кресло-то мое придется тебе занимать,— и Ложенцов указал на свой стул.— Правда, вначале я восседал вон в том, господском, но слишком уж в нем мягко и неуютно, передвинул его для посетителей.
— А куда же вы, Алексей Никитич?
— На учебу... Получиться, говорят, надо... А сюда тебя собираемся рекомендовать. Людей ты знаешь...
— Кое-кого уже узнаю,— согласился Егор.— Кропота вот видел...
— Это он ко мне с ходатайством был. Гарнцевый сбор просит увеличить. Но о Кропоте потом... Теперь о тебе поговорим, Егор. По рукам, что ли?
— Это обдумать надо, Алексей Никитич.
— А чего же обдумывать: народ тут, говорю, для тебя знакомый. Соберем исполком и решим... Так что отдохни с дорожки денек-другой и заходи на исполком. Дела тут разворачиваются самые интересные. Без тебя, Егор, не обойдемся.
И Ветлугин остался в Коврижках.
Теперь каждый день у него был до отказа заполнен новой интересной и нужной работой. Вставал Егор обычно рано, седлал лошадь и ехал в какую-нибудь деревню— в одной с разделом нелады, в другой — примирить кого-то надо. Потом, вернувшись, принимал в своем кабинете посетителей, а там, как только приближались сумерки, то заседание исполкома, то какое-нибудь собрание. И только поздно вечером, уставший и проголодавшийся, он возвращался домой.
Так в заботах и хлопотах промелькнуло лето. Прошла и зима, на редкость холодная — морозы ударили по голу, и в деревнях забеспокоились: того гляди вымерзнет озимь.
Весной, в марте месяце, коммунисты послали Егора на съезд партии в Москву. Это было радостно и в то же время неожиданно. Егор быстро собрался, Фанька за-
пряг лошадь и отвез свояка до станции, а там по чугунке тот добрался и до самой столицы.
В деревне в те дни только было и разговоров: что-то привезет наш Егор из Москвы.
Через три недели Егор вернулся домой, вернулся с кучей новостей. И первым услышали эти новости ржа-нополойцы. В тот день они так и не отпустили его в вол-исполком, просили рассказать о Москве, о съезде.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48