— Если приглашают, почему и не покататься? — и, довольная, тут же засмеется Юлька по-девичьи и звонко и весело.
Совсем исхудал лицом Фанька, кашлять начал, того и гляди чахотка привяжется. Отдохнуть бы малость ему, так не хочет. Ни минутки продыху для себя не оставляет: то он в кузнице около горна снует, то дома что-нибудь прихорашивает, то ездит в город по веялочным делам. Где только и силы у него берутся,— велик ли, а ношу другой раз, как муравей, больше себя волокет. Вот и теперь уехал в Вятку...
Болит сердце у Глафы,— дорога-то неблизкая. Опять же и рада, что уехал, хоть денек-другой одна побудет, немного отдохнет от Фанькиных хлопот. Однако и одной дома невесело, мыслям-то, думушкам своим надо выход дать, с кем-то поговорить, а с кем? С Настенькой бы Алешкиной, как раньше, но Настя теперь иной стала. Обиделась, должно быть, на Фаньку, что он ее с отцом
в избе-боковухе оставил, крышу сделал им по-бобыльски на один скат, Просила Настя оставить для нее мезонин-чик — комнатку бы из верха чистую выделать можно, так нет же — Фанька уперся: Настасья, мол, теперь отрезанный ломоть, замуж была выдана с полотнами да нарядами, какие же вторые для нее паи выделять. Оттого и не здоровается Настя нынче с братом и к Глафе совсем по-другому стала относиться. Неловко от этого Глафе, будто не Фанька, а она обидела невестку. Сходить разве к братцу, ведь только один Егор из родни для нее остался близким человеком. Уложила она в постель Гальку, надела на себя новую кофту, платком белым повязала голову — и быстрехонько па свой старый двор.
Любила она Евлахин двор. Здесь она познала первое счастье с Федосием, здесь и сына родила, и Гальку-крохотку тоже здесь зачала... А теперь скособочился дом, крыша на подпорках стоит, будто .на костылях. И в огороде заросло все лебедой. Некому за хозяйством присматривать: сам-то Егор все на службе, вернется домой— и за книгу, а то и вовсе не приходит, все в разъездах да на собраниях пропадает.
На этот раз Егор был дома. Глафа поздоровалась, окинула взглядом знакомую избу, поправила на кровати одеяло, взбила горкой подушку, вздохнула.
— Не нравится мне, братец, холостяцкое твое житей-ство. Жениться-то когда станешь?
— Сватаю вот Настеньку, да не идет,— пошутил было Егор.
— А чего же, Настасья — баба хозяйственная. Да ведь тебе, Егор, не такую, наверно, надо... Наверно, бойкую надо, в красном платочке?
— Платочек и ей куплю, но вот не соглашается, коммунист, мол, ты, нехристь,— ответил Егор, смеясь.
Глафа взглянула на братца и опять вспомнила Фе-досия. Вот так же и он любил пошутить. И улыбка, и-глаза — все его.
— Федярка-то нынь письмо прислал, старательно работает, слышь,— вдруг сообщила она.— Хвалит мастер-то... А вечером учится наукам разным,,.
— Это, Глафа, хорошо.
— Думаешь, хорошо, братец?
— А как же, нам такие люди теперь нужны.
— Нужны — это верно... И тебе спасибо, что помог устроиться тогда. Только сам-то вот обижается. И опять же думаю, чего ему обижаться. Замурзовали бы тут
парня...
— Сама-то живешь как, Глафа?
— Да как живу... Живу — хлеб жую да Гальку воспитываю. Не Галька бы... Другой раз и думаю: хорошо, что и ушел Федярка. Человеком, может, станет. Хоть и тяжело ему.— Глафа помолчала, будто вспоминая что-то.— Нынче и говорю, послать бы Федярке-то немного... Поморщился, три рубля достал из кошелька, протянул — на, мол... Взяла, а пальцы точно огнем жгет.,.. от трешки-то этой... Бросила ему в лицо — подавись, мол, злыдень. Выбежала. А куда бежать? Галька ведь... Вот и говорю, уж и лучше, что уехал. А о себе, чего же думать о себе, не привыкать, братец... На тебя вот взгляну другой раз, так и вспомню Федосия,— и Глафа уткнулась лицом в ладони.
Спустя минуту отняла руки от лица, сказала: — Обо мне уж, братец, поздно говорить... Тут вот был нынь из кредитного... Тот, что с бородкой. Не советовал, слышь, в вашу «Веялку» брать больше никого. Зачем, мол, вам на дороге голытьбу подбирать...
— Ужели так и сказал?
— Я-то- сама не слышала, а муж сказывал, Фанька, он сроду не соврет,— и подосадовала: — Мой-то опять укатил, никак ему не сидится. Чего бы еще надо? А все мало... Может, братец, в товариществу-то повременить, аль как советуешь?
— Идти надо, Глафа, но с кем идти? — словно сам себя спросил Егор, и улыбнулся, и опять своей улыбкой напомнил ей Федосия.— Мы вон организуем в Коврижках огнестойкое товарищество...
— Это какое? То, в которое Макуха записалась? Так не пойдет же мой-то. Ему, моему, с Прялкой надо, с Илькой Кропотом... Прошлый раз в горнице до рассвету сидели, все укладывали, как да что..
— А почему вы Кропота держитесь?
— Ну, как же, братец... Мельница...
— Мельницу скоро обществу передадим,— сказал Егор и спохватился, что сказал преждевременно.— Может, и не передадим, но «Огнестойки» вам держаться надо.
— Так-то, может, и так... Да вот Фанька...— вздохнула Глафа.
В хлопотах мужицких промелькнуло короткое вятское лето. Не заметил Фанька, как на березах длинными кистями повисли золотые пряди, как яркими пунцовыми огоньками загорелись у загуменииков рябины, и вот уже заскрипели по дорогам к гумнам телеги, пахнущие смолой и свежим ржаным хлебом. Только ржи нынче у всех не густо уродилось, раньше, бывало, на возу лежат снопы, как бочки, с тяжелыми, точно литыми, колосьями, а тут—легонькие снопики, что ни колос, то пустой. И яровые не вышли собой, кругом жалуются — «пьянчужка» задавила посевы. И провеивают мужики лопатами зерно, и просеивают его на решетах, но никак не могут удалить рыженькие семечки той травы «пьянчужки», как окрестили ее здесь. Испекут бабы пироги из свежего намолота, отведают и тут же опьянеют: голова болит, и ноги не держат. Да и выгорели нынче па увалах посевы, а в лощинах да по закрайкам лесным нежданно ударил августовский заморозок и подбелил овсы,— тряхнешь снопом, а там— одна мякина. У всех такое горюшко, и у Фаньки тоже, полосы-то ведь рядом со всеми. Потому и не часто заглядывал Фанька в поле, с весны видел — кругом голо, веялками кормиться надо.
В сенокос затрясла Глафу лихорадка. Фанька и к фельдшеру ее свозил, и к бабке на «наговоры»—не помогает. Отпустит лихоманка на денек-другой и опять начнет трясти пуще прежнего.
Не успели убраться с сенокосом, как подошла жатва. Фанька известил своих должников—тех, кому ковал в долг, и бабы двинулись к нему на отработку с серпами. Соседи еще только за половину перевалили в ржаном поле, а Фанькины работники перешли уже в яровое — созрело-то ныне все разом. Йрошло недели две, и всем на удивление к Фанькиному дому бабы пронесли пышный овсяный сноп, поставили в красный угол под божницу— здесь так принято. Уселись жницы за стол тес-
ным кругом, Фанька выставил на стол бутыль самогону. Глафа принесла студня, свиных щей, каши. Повеселел стол, будто и усталости у баб не бывало. А напоследок Глафа, по обычаю, приготовила особо торжественное угощение — саламат.
Ячневая крупа, приправленная маслом, лежала на большой сковороде бугром. На вершину бугра бабы водрузили овсяной с сережками стебелек и начали подбираться по очереди к нему ложками. В чью сторону стебелек упадет — тому или умереть в тот год суждено, или жениться. Такая уж тут примета. Примета — не примета, а завечают так.
С каждой минутой саламатный холмик становился меньше. Дошла очередь хлебать Юльке. Она поддела ложкой рассыпчатую жирную крупу, овсяный стебелек покачнулся и неожиданно упал в ее сторону. Юлька смутилась, раздутые от саламата щеки запылали кумачом, а жницы — народ артельный, озорной, уже подхватили
хором:
Ой да как во поле высок,
Ой, лада, овес высок, Ой да как лицом бела,
Ой, лада, лебедушка бела. Ой да как по травушке плыла,
Ой, лада, Юленька плыла...
Раскрасневшаяся Юлька вскочила со скамьи — и в двери на улицу.
Все довольны, веселы, даже Глафа, и та, скрестив руки на груди, заулыбалась:
— Юленька — девушка бойченькая у нас... Ребята вон боятся на велосипеде, а она села...
— Лисопед то ее и увезет взамуж...
— Это с бородкой-то который?
— А не стар?
— Чего там стар, зато служашчий.
— Видячее дело, видячее,— заключила Макуха и вышла из-за стола.
Фанька тоже поднялся, стянул со спицы полотенце с вышитым концом, вытер им губы, сказал:
— Ну, бабоньки, спасибо, что сноп помогли в дом
внести.,
— Тебе спасибочко, Ефанаил. Чего ни попросим — живехонько изладишь,— ответила за всех жена Вани-чудотворца.— Я вот тольки хочу спросить, мужики-то
наши сдурели, все в «Огнестойку» записались, надоть бы, думаю, к тебе лучше, а?
— Эка, захотела ты в «Веялку», да знаешь ли, кого туда подбирают? — вспыхнула Макуха.— Подбирают туда только с «золотыми» руками...
И впрямь, в «Веялку», кроме Фапьки да его отца, вошли все плотненькие мужички — Гавря Прялка с зятем, да еще два плотника... Когда же им в Коврижках посоветовали присоединиться к «огпестойкам», те ответили:
— Зачем же мы полезем? У пас своя артель — «Веялка».
— Название какое-то у вас без политики...
— Как без политики? Будем «Веялку» звать красной,—ответил Фанька и заулыбался.— О нашей «Красной веялке» в губернии знают...
Так и раскололась на две части деревня: одни окопались в «Красной веялке», другие потянулись к «огнестойким».
В «Огнестойкое» собрались люди победнее, с одной лошаденкой, а то и вовсе без нее, вроде Вани-чудотворца да Макухи. Если б не Фанька, туда бы качнулся, наверное, Алешка — тоненькие ножки, но сын вон как закрутил дело — на веялки из самой Вятки заказы пошли.
«Веяльцы» построили из кругляков сарай, заготовили сосновых бревен для досок. Фанька съездил в город, закупил сотни три шестеренок, остальное стал ковать сам. Поглядывая на «огнестойких», иногда посмеивался Фанька: ни машин у них не было, ни сооружений, так под открытым небом и начали лепить свои кирпичи. Только под осень вырыли они в обрывистом берегу две ниши и начали обжиг кирпича. Правда, и на кирпич много покупателей нашлось, но только с «веяльцами» тягаться мудрено: одни сотнями прибыль считают, другие— тысячами ворочают.
— Чего ж вы меня в пай не приглашаете? — как-то спросил Илька Кропот Фаньку.
Хоть Илька и первый советчик ему, по Фанька усмехнулся.
— Так ведь у нас, в «Веялке», своими руками все робят: кто столярит, кто куст... Мы ведь кузнецы... Все сами — и веялки куем, и счастия ключи...
— Я деньгами подмогу.
— У нас, Илья, своих денег скоро девать будет некуда,—засмеялся Фанька в ответ.— Ты вот мельницу лучше держи, не уплыла бы мельница-то, Илья Калинин...
— Не уплывет.... А поплывет, так страховку получу. В любое дело деньги пойти могут. Хоть взять вашу же «Веялку», деньги-то ведь у меня чистовые...
— Верно говоришь, чистовые,— вытягиваясь на носках смазных сапог, согласился Фанька и, усмехаясь в недавно отпущенную рыжую бороду, расправил свой короб.— Непа-то нынчи всем дает жить и развиваться. Смотри-ка, «огнестойкие» и те глиномятку приобрели...
— «Огнестойкие» еще опередят тебя...
— Не опередят,— возразил Фанька.— Не-е, у нас все порассчитано...
Подкатил к полойцам и покров. На покров в Коврижки со всех сторон съезжались коноводы: в этот праздник здесь шла бойкая торговля лошадьми. А у Ильки Кропота— двойной праздник: Илья-то он Илья, а родился в самый покров.
К покрову выпал в Коврижках снег. Не растает — все девки выскочат замуж, а если случится, что покров пройдет по голу — не жди тогда женихов. Такая тут примета. Посмеиваясь над приметой, Илька Кропот каждый год при любой погоде справлял свои именины. Нынче на покров даже пива наварил. Назвал гостей к себе много. Мургин тоже оказался у него в гостях. Появился он у Кропота поздно вечером. Илька вскочил, подхватил его под руку —и к столу. Усадил рядышком с собой, протянул на блестящем подносе стакан водки да стакан
пива.
— Из одного пить, из другого запивать,— сказал он.
— Непьющий я,— дотронувшись до стакана с пивом,возразил Мургин.
— Да полно-ко... Все нынь начальники говорят, что непьющие да негулящие, а пьют да гуляют больше нашего.
— И факты есть?
— А как же нет, товарищ Мургин, без фактов мы не обходимся....
— Фактики найдем,— поддержал Прялка.
— Прошу вначале водочки,— настаивал хозяин.
— Только разве за здоровье хозяев,— и, морщась,
Мургин запрокинул голову.
Не прошло и часа, как в горницу ворвалась Настя и истошно, по-бабьи, крикнула:
— Пожа-а-р!
Все повскакали из-за стола и, выбежав в переполохе на улицу, увидели, как над прудом, шурша и потрескивая, поднимался золотистый столб.
— Мельница! — взревел Илька и, спотыкаясь, бросился под гору, освещенную полыхающим огнем, который с каждой минутой становился шире и, расправляясь в розовый полог, уже охватил полнеба.
Амбар с гарнцевым сбором,— пожар начался с него,— сгорел за каких-нибудь полчаса. Огонь перекинулся на мельницу. Но вдруг повалил густой снег, пушистыми хлопьями принялся забрасывать бушевавшее пламя. А тут подоспели и мужики с ведрами, с подхватами и все же кое-как отстояли нутро — обгорела степа да край тесовой крыши. Бабы крестились: хоть и сгорел амбар, но уцелела мельница, как же без мелсики мужику жить, за двадцать верст пришлось бы ездить, а тут — рядышком.
Выпавший снег, остановив пожар, упрятал под свое покрывало его следы. На том месте, где стоял амбар с голубыми над дверями наличниками, лежала огромная белая куча с подтаявшими рыжими подпалинами. Косноязычный сторож, прозванный Немком, обычно говорил мало,— теперь он совсем лишился голоса, и сна лишился старик. Сидел он в нагольном тулупе на обгоревшем конце бревна и плакал. Видать, плакал о том, что не уберег амбар с государственным хлебом, а не уберег потому, что пригласил его Илька Кропот в неурочный час к себе на именины — в это время и случилась беда. Смотрели на Немка люди и, жалея его, осуждали самого Кропота: он оставил мельницу без присмотра.
Две недели жил на мельнице молоденький следователь со стеклышками на глазах, опрашивал мужиков, сторожа, самого Ильку Кропота, ходил около остывшего холмика, по вечерам что-то записывал в книгу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48