Не утерпев, однажды ночью Никитич с милиционером снова наведался к мельнику. Осмотрели они подполье, сеновал, заглянули на подволоку, но на этот раз никого обнаружить не удалось.
— Ведь не привечали его,— освещая подполье семилинейной лампой, оправдывалась грузная Кропотиха.— Кто он нам такой будет? А никто! Совсем-насовсем чужой. Да разви будем мы с Ильей чужого укрывать?
— Не чужой он вам по классу, а свояк,— уходя, бросил Никитич.
— По классу? — удивилась хозяйка.— По какому классу свой-то? — и, закрыв на запор дверь, в тревоге стала ждать Прошкиного прихода.
Но Прошка не пришел.
Как-то на рассвете Макуха возвращалась домой с мельницы. Ночью она проканителилась в помолке и теперь дорогой, прикорнув на мешках, задремала. Неожиданно лошадь остановилась и, поднявшись на дыбки, кинулась в сторону. Макуха, ухватившись за грядки саней, оглянулась: следом неслось лохматое чудище — ноги человечьи, а туловище, точно у зверя, все в шерсти, и на голове вроде рога, совсем как черт. Черт этот с ревом вскочил в сани и, вцепившись в нее лапами, начал душить. Тут-то Ма«уха и поняла, что это вовсе не черт, а человек в вывернутом наизнанку полушубке. Откуда и взялась только у Макухи сила, она ударила его кулаком по башке, потом окрестила кнутовищем, хлестнула по лошади — и ускакала прочь, оставив черта на дороге.
В Полое сразу же все решили, что это был не кто
иной, как Прошка. Хотели бежать за Никитичем, но Ваня-чудотворец остановил:
— А чего время терять, разве сами не справимся? Макуха пойдет, Олешку с Фанькой прихватим... Ссекам не ссекем башку, а все одно обратаем черта. Забирайте ружья — и за мной!
Желающих идти на черта набралось человек десять. Федярка, повесив на плечо дедово ружье, тоже встал на лыжи — деревня-то у леса живет, почти у каждого в дому лыжи есть.
Поднялись за Столбцы, подошли к тому месту, где Макуха повстречалась с чертом. На пути встретился Гавря Прялка — он тоже ездил на мельницу, но старик никого не видел. Начали мужики искать возле дороги следы, убежал-то он все равно куда-нибудь в лес, хотя какой тут большой лес — лесок, да речка Ветлужка по низу. Осмотрели все около дороги — следов нет. Остановились у распахнутых ворот мужики, закурили, поразмыслили меж собой: не по изгороди же он убежал?
— А чего мудреного, он, черт-от, цепкий. Может, где рядом, тут же притаился?
— Все может быть,— согласился с Прялкой Ваня-чудотворец.— Нынь, говорят, чудеса в решете варят.— Он сердито сплюнул и, взобравшись на сугроб, пошел вдоль изгороди.
От мороза изгородь вся в инее, жердочки словно бахромой подернуты, но кое-где эта бахрома потревожена, будто кто руками за них цеплялся. Ваня-чудотворец начал приглядываться и вдруг, саженях в десяти от дороги, увидел на снегу свежую лыжню, проложенную от изгороди.
Ваня помахал мужикам рукой—давай, мол, за мной —и первым пошел по загадочной лыжне к лесу.
Скрываясь в мелколесье, лыжня вывела ржанопо-лойцев к Ветлужке — противоположный берег, высокий, обрывистый, с еловым частоколом поверху, лбисто нависал над речкой.
«Как дальше быть? Место-то открытое, идти или нет? — остановившись, начали советоваться мужики.— Идти надо, а кому идти? Если он, басурман, там, под лбиной, то не с пустыми руками сидит».
— Тебе идти с проведкой придется, Алексей,— ска зал Ваня-чудотворец.
— Не служат ноги, ребя, проваливаются во снегу,—ответил тот.
Ваня только махнул рукой и, выплюнув цигарку,спустился по откосу сам.
— А ну, выходи с того берега какой ты есть! — крикнул он.
Неожиданно в ответ раздался выстрел, и пуля, свистя, пролетела, казалось, возле самого уха.
Ваня-чудотворец выругался и, бухнувшись в снег, тоже выстрелил. На выстрел Прошка ответил двумя новыми. Ваня почувствовал, как у него вроде обожгло плечо, он схватился рукой, и липкая жижа свела пальцы. Поднявшись на берег, Ваня-чудотворец ска-вал:
— Вот тебе, Алексей, ружье, иди и веди его со всеми потрохами.
— Лыжи не держат, говорю...
— Становись на мои, они ширше. И с пустыми руками ни-ни —не возвращайся!
Кузовков нехотя натянул на валенки веревчатые крепления, перекрестился; неуклюже переставляя ноги, покатился под уклон и, не удержав равновесия, растянулся на снегу. С противоположной стороны снова раздался выстрел.
— Не могу,— вернувшись, слезно сказал Алешка,— мотри-ко, он ведь стреляет...
— А мы-то думали, он тебя в гости пригласит,— съязвил кто-то, но Ваня-чудотворец теперь был неумолим:
— Тебе надо идти, Алексей!
— Давай я подберусь,— послышался голос Федярки.
— До тебя очередь не дошла,— отодвинув рукой в сторону мальчишку, сказал все время молчавший Фанька.— Пойду я...
— Не справиться, Ефанаил...
Фанька, потускнев, сердито глянул на отца:
— Кому же идти, кроме нас с тобой? — и, достав из кармана тупорылый наган и дозарядив его, сунул обратно.— Я пойду, мужики...
Фанька надвинул на ухо шапку и неуклюже, подавшись всем коробом вперед, стал спускаться. На глазах у всех он перешел речку и повернул к тому загадочному кусту, который рос под обрывом. Там, где речка пово-
рачивала влево и своим течением как бы образовывала ендову, остановился.
— Не стреляй, Прохор, это я, Фанька,— спокойно сказал он.— Без оружия, видишь, иду... Поговорить надо.
— Давай, поговорим,— послышалось в ответ.
Из-за можжевельника показался кривоногий Прош-ка в своем кителе махорочного цвета. Ружье он держал в руке; хотя ствол был и опущен в землю, но, казалось, вот-вот он вздернет его и выстрелит.
— Покурим, что ль, — подойдя, предложил Фанька и, окинув взглядом утоптанную возле куста площадку, присел на лежавшее здесь комлистое бревно.
Достав табак, отсыпал его в бумажный желобок, протянул кисет Прошке.
— Смотри-ко, отыскал ведь? — беря кисет, настороженно-хитровато блеснул Прошка глазами-щелочками. Потом сел напротив и, обхватив руками ружье, принялся свертывать цигарку.
— Это ты в меня оттуль палил, что ли?—погодя, спросил он равнодушно.
— Я в тебя не стрелял, это охотники...
— Охотники, они и есть охотники, — покосился Прошка и, сунув цигарку в рот, прикурил из Фаньки-ных пригоршней. — Зачем пожаловал, свояк?
— Сдаваться надо, Прохор.
— Это кому я должен? Уж не тебе ли?
— Зачем мне, мы и так с тобой окружены.
— Не взять! — вскочил Прошка с прилипшей к губам цигаркой; глазки его зло заблестели. — Не взять, говорю, вон у меня соль, — и, подмигнув, кивнул на ящик, в котором доверху лежали патроны, точно перезрелые стручки гороха. — Хватит тут питания до весны. А там свои придут...
— Не придут, Прохор.
— Думаешь?
— Не придут... Песня твоя спета, — твердо ответил Фанька и тоже поднялся с бревна.
— Говоришь, спета?—в раздумье переспросил Прошка и, смерив глазами неуклюжего, коробом стоявшего свояка, опросил: — Ну, а ты-то с кем? С ними заодно, что ли? Если с ними, то знай, тут и для тебя приготовлен золотничок свинца.
— Не дури, Прохор.
— А мне все одно, Фанаила,— скосоротившись, ответил Прошка. — Пока всех вас, чертей, не перестреляю — не двинусь... А перестреляю, так весной — принимай, зеленый друг... Бона, кругом он... На тыщи верст, лес-от... Живой...
— Верно говоришь, вокруг все живое, — согласился Фанька. — И лес, и люди, и самая малая птаха,— и кинул цигарку к ногам свояка. — Только живое-то, помни, для живых... Живым оно принаделжит. А ты, смотри-кось, в норе, как мышь, корчишься... Разви ты живой, Прохор, мертвец ты — вот кто...
— Ну-к что, — взъярился Прошка, взметнул вверх пружинисто ружье, но в тот же миг Фанька опередил его — сдвоенный выстрел разорвал тишину 'зимнего леса.
Прошка качнулся и, вое еще не выпуская из рук ружья, мешковато ткнулся лицом в снег, усыпанный отстрелянными гильзами.
Медленно тащатся по разбитым путям вагоны. Уже прошло много дней, а миновали всего лишь Омск, а там еще Екатеринбург, Сарапул... Как далеко еще до
дома... В вагоне все время меняются люди. То наберется столько, что некуда сесть, то на какой-нибудь станции вдруг вылезут, и сразу свободнее станет — и сесть можно, и дышать легче, а там, глядь, опять людей набилось больше прежнего. Едут даже на буферах, на крышах вагонов. Едут с мешками, сундуками, с берестяными пестеряками, кто с чем...
Егор Ветлугин едет от самого Иркутска, потому он и сумел забраться на вторую полку, и его считают все тут счастливчиком: вторая полка барская—и полежать можно, и соонуть, не то что нижняя.
Положив колючий подбородок на руки, Егор лежит и смотрит в окно. На деревьях распускаются первые листочки. Уже загорелись косогорья золотыми огоньками мать-и-мачехи. Кувыркается в небе черным комочком, весело заливается жаворонок. Пришла пора и ему спеть свою песню с соловьем на пару. Чуть-чуть отступит вес-
на, и сменят их кукушка да чибис, а к середине лета подготовятся новые певцы — коростель луговой с перепелкой.
Любуется Егор в открытое окно родными картинами, вытягивает голову, ветер лохматит его волосы, освежает лицо, шею, грудь. Видит он, как снова взлетает над полем черный комочек, снова жаворонок торопит весну к лету. А вагоны, как назло, тащатся нудно и надоедливо. Как хочется поскорей попасть домой! А дома... Отца-то уже дома и нет...
О гибели отца Егор узнал из письма Глафы, она просила приехать, но ехать тогда было некогда — назревали новые тяжелые бои за Сибирь.
Егор повернулся на спину, вытащил из кармана старенькую- газету, сложенную гармошкой для раскурки, развернул, пробежал глазами обрывок. Сообщения на газетных столбцах уже устарели, недавние события навсегда отошли в прошлое: Колчак с Пепеляевым уже не концентрирует силы у Красноярска, а самой историей сброшены в Ангару... Сложив газету, Егор сунул ее в карман и, привстав, достал из котомки записную книжку. Потрепанная книжка в сером матерчатом переплете когда-то принадлежала его товарищу по полку. «Если погибну — возьми себе, продолжи записи»,— наказывал ему тот. Егор исполнил просьбу товарища. Книжка теперь служила ему не только для коротких заметок, но за матерчатую обложку он прятал свои документы, оттого она и разбухла.
Егор достал оттуда проездной билет и, повертев в руках, положил обратно, потом перелистнул страничку, исписанную аккуратным знакомым почерком.
«4 мая. Оказались в тылу неприятеля, словом, нас обошли. Пришлось идти лесом, бросить продукты, обмундирование, только спасли лошадей. Дошли до речки Лога, стали переправляться. Тонул. Пришли в Сосновку на Вятке.
5 мая. Перешли реку Вятку. Остановились в деревне Букше.
8—12 мая. Стояли в деревне Бызе в заставе и секрете.
13 мая. Вечером был назначен в пулеметную команду.
14—15 мая. Занимались с пулеметом «максим».
19 мая. Ходил на собрание в деревню Н. Шуни. Выбрали в полковой комитет.
24 мая. Вечером тайком переправились за реку.
25 мая. Утром пошли в наступление на деревню Крутая Гора. Под Крутой Горой был упорный бой. После 5-часового боя деревню взяли. Много убитых и раненых. Дальше начали занимать деревню за деревней. В одной пригласили попить чаю, отдохнуть. Пробыли только 2 часа. И опять пошли, опять погнали неприятеля.
2 июня. Идем на Агрыз».
И запись тут оборвалась... Егор вспомнил: за Агрыз дрались двадцать часов. В этом бою и погиб его товарищ. Егор сам похоронил его в братской могиле на крутом берегу реки Иж, а книжечку, завещанную им, взял себе на память.
«25 мая. Утром пошли в наступление на деревню Крутая Гора», — снова прочитал Егор и на минуту закрыл глаза.
Крутая Гора... Это было ровно год назад... И вдруг ему показалось, что весь прошедший год — тоже как крутая гора... Шаг за шагом надо было идти по этой горе. Идти вперед. И шли. Вначале гнались за Степановым, а нагнали самого Колчака. Если б не Сафаха нолинский, Степанову не спасти бы шкуры.
Когда под Шурмой Степанова ранили, Сафаха, сказывали, подлетел к штабс-капитану и, взвалив его на лошадь, будто бы ускакал к Актыгашеву. А там кулаки уж и бричку подготовили. И ехал будто бы в той бричке со Степановым Сафаха Вьершов, кнутиком похлестывал до самой Казани. Где теперь этот Степанов? Говорят, был при белых Степанов комендантом Казани. Тот ли? У белых, чай, не один Степанов. Может, этот уже подался на Южный фронт к Деникину? А может, и его постигла та же участь, что и Колчака? Мало ли в России рек помимо Ангары...
Егор отлистнул последнюю страницу.
«7. 2. 20 г. Приговор приведен в исполнение», — прочитал он запись, сделанную уже своей рукой. Скупая строчка, а как много она значит для Егора.
Шли последние бои под Красноярском. И вот главные силы белогвардейцев окружены, а похоже, и разбиты. Колчак попал в руки революционного комитета. Наконец-
то, кажется, наступил конец войне... Но нет, оружие складывать рано. Кое-кто еще и недобитым остался. Царские генералы Каппель и Войцеховский сколотили из «недобитков» семитысячную армию и снова двинулись на Иркутск. Генерал Войцеховский потребовал от ревкома выдачи Колчака и двести миллионов рублей контрибуции. Но ревком, как и следовало ожидать, отверг этот ультиматум и, в свою очередь, предъявил свой — о немедленном разоружении и полной капитуляции.
И снова накалялись бои. Вот уже они идут в восьми верстах от Иркутска. Уже белогвардейские отряды заняли станцию Иннокентьевскую. Оживились в городе богачи, пустили слух, что вот-вот освободят из тюрьмы и самого Колчака. И революционный комитет решил привести приговор в исполнение.
В ту февральскую ночь мороз подскочил под тридцать градусов. На окраине города хрупкую тишину ночи нарушили шаги. Впереди, окруженный конвоем, шагал Колчак. Он высок и худ. Смушковая папаха надвинута по самые уши. С угловатых плеч колоколом свисает шуба. Шагает он медленно, будто хочет еще продлить время. Со стороны Иннокентьевской доносятся орудийные и ружейные выстрелы. Колчак замедляет шаги, прислушивается.
— Поторапливайся, господин адмирал, — бросает ему кто-то из дружинников, и Колчак, сутулясь, прибавляет шаг.
«О чем он думает сейчас? — смотря на узкоплечую фигуру Колчака, освещенную полосой лунного света, подумал Ветлугин, идя, как представитель Красной Армии, вместе с дружинниками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48