Вот он, с размытым рыжим спуском, с людьми, толпившимися около караулки. Вдали виднелись дома с тесовыми крышами, маячившими из-за зеленой кромки обрыва. Вдруг берег качнулся и поплыл куда-то в сторону. Но как только перевозчик огромной, загорелой до черноты ручищей тронул правило, лодка развернулась и послушно пошла по тихой заводи вверх к причалу.
Первым выскочил на берег юркий мужик с курчавой бородкой и заторопился в гору.
Сняв очки и положив их в карман гимнастерки, Дрелевский вышел из лодки и поравнялся со сторожкой перевозчика.
— Приворачивай, служивый,— окликнул его сидевший на лавочке старик.
Дрелевский, остановившись, поздоровался.
— Далеко путь держишь? — свертывая цигарку, спросил тот.
— Да не так чтобы далеко,— неопределенно ответил Дрелевский, принял протянутый стариком кисет и стал
набивать самосадом свою трубочку с изогнутым чубуком.— Как тут на Петровское дорога?
— Дорога-то что... сухая. Только нынь приглядываться надо, не пообидели б, думаю. Ты-то отколь, не комиссар, случайно?
— Не-ет, с ними я, папаша, не знаком,— ответил Дрелевский.— Я по другой части... От акционерного общества «Зингер» работаю.
— По ремонту швейных машин, значит?
— Ага, по ремонту... В Петровское вот иду.
— У петровчан машинки эти есть. Состоятельные там мужики.
— Об этом я уже слышал,— сказал Дрелевский.— Только ведь прижали их, наверное, здорово комиссары-то?
— Кого как... Одних прижали, других, стало быть, нет, потому нынь большой разброд пошел по деревне. Комбедовцы, скажем, за новую власть ратуют, а кое-кто и Степанова поджидает.
— Степанова? Это того, что в Уржуме?
— Его, его... До петровчан пока еще вроде не добрался, но будто бы видели ихних уже на полдороге к нам.
— Ну, что ж, папаша, спасибо тебе за табачок,— подавая руку, поблагодарил Дрелевский.— Крепонький, однако, ты вырастил.
— Не трудно вырастить, трудно заморить,— со знанием ответил тот.— Мы это с бабой своей морили табачок, по своему рецепту приготовляли.
— Хороший табачок получился,— и, поблагодарив, Дрелевский зашагал по кособочившейся рыжей дороге в гору.
Вдоль дороги почти сплошь тянулись поля с колкой белесой жнитвой. Тесными рядами подступали к дороге ржаные суслоны. В отблесках лучей опускавшегося на увал вечернего солнца они походили на здоровенных, плечистых великанов в растопыренных светло-рыжих армяках.,
Расстегнув гимнастерку, Дрелевский шел и думал, как быстрее дойти до Минеича. Жаль, что домик его стоит на другом конце села. Надо пробраться незаметно. Правда, есть еще одна явка, но туда идти опасно, живет этот где-то в середине посада, на виду у всех. К Минеичу надо... Минеич — секретарь волисполкома, людей зна-
комых у него тут много. Обо всем от него можно узнать...
«А может, переждать и ночью пробраться к Минеи-чу?» — подумал Дрелевский, и на какую-то минуту его вновь охватила тревога. Но, стараясь отогнать ее, он тут же и упрекнул себя: «Чего же слишком опасаться? В Петровском, как и везде, живут люди..,. Поступай с ними хорошо, и они к тебе будут хороши. Крестьяне не любят, когда у них берут хлеб. А я же от компании «Зингер»...— И вдруг на душе полегчало и даже стало весело.— И Степанов, думается, не так уже страшен, как его малюют...»
Дрелевский поравнялся с лесом. Вдруг неожиданно он увидел впереди себя человека: это был тот самый розовощекий мужик, который переезжал с ним за реку.
«Чего ему тут надо?» — подумал настороженно Дрелевский и, не выдавая своего подозрения, подошел.
— Закурить нет ли, товарищ? — спросил мужик. Дрелевский, не спуская глаз с мужика, достал табак и, протянув, спросил:
— Откуда идете?
— Тутошний я,— ответил тот и, забрав из кисета щепоть табаку, удивленно сказал: — Самосадку тоже покуриваете.....
— А как же... Без самосадки-то ведь не обойдешься теперь...
— Кое-кто и обходится. Комиссары, например...
— Ну, то комиссары...
— Вы-то куда идете?
— По ремонту швейных машин я,— ответил Дрелевский, все более настораживаясь.
— А-а..,. У меня тоже машинка эта есть,— и, помусолив во рту цигарку, как-то неестественно кашлянул.— Не только у меня одного, вон и у соседей, должно, тоже есть...
Дрелевский увидел, как из лесу вышел рыжебородый мужик с топором в руках, за ним еще двое.
— Изгородь подправлять, должно быть, ходили,— заметил розовощекий.— Илья, а Илья Калиныч, товарищ-то вон, говорит, машины ремонтирует швейные...
— А документы на это есть?
— Конечно, есть,— с подчеркнутой уверенностью ответил Дрелевский.
— Вот пусть и показывает...
— Почему я должен вам показывать? Я не знаю, кто вы такие,— и Дрелевский, бросив взгляд в сторону леса, хотел было взяться за револьвер, как в тот же миг его схватили за руки, заломили их назад.
— Не брыкаться! — властно выдохнул Илька Кропо-тов,— Показывай документы!
— Вы не имеете права...
— Но-но... По эту сторону теперя наша власть,—и кивнул мужикам: — Обыскать его.
Но розовощекий и без него знал, что делать, он уже шарил по карманам.
— Вот он с чем! — выхватив из кармана Дрелевского револьвер, крикнул мужик.— Не иначе как комиссар, хоть и самосадку курит.
— Не комиссар я, а представитель общества «Зингер».
— Вот и проверим, «Зингер» ли,— сухо сказал Кро-потов.
— И очки... Смотри-кось, Илья, очки-то какие забавные., Сажей, что ль, замалеваны, а?
— А ну, нацепи их!
Тут выступил наперед третий мужик. Он был мал ростом, но непомерно широк в плечах и казался совсем квадратным.
Окинув взглядом Дрелевского, квадратный крикнул что есть мочи:
— Вяжи его, ребя! Это тот самый вятский комиссар... Тот, что жилы хлебные тянул из мужика. Сам видел, как он, в этаких очках, допрашивал мово брательника... Сам... Не разведи вода — он... Комиссар... Как его... фамиль-та... Вроде Дробовской, не Дробовской...
— Ладно, вяжи его, там разберемся,— скомандовал Кропотов.
— Знамо, разберемся! — хихикнул розовощекий и сунул револьвер себе в карман. Пригрозил: — И не помышляй бежать... А то мы из твоего же пистоля...
В это время совсем неожиданно раздался приглушенный выстрел. Розовощекий испуганно выдернул револьвер и, присев, завыл, ощупывая простреленную им же самим ногу.,
— И дурак же ты, шурин! — выругался Илька Кропотов.
— Так наган-то, видать, на взводе был.,.
— Ну, теперь ты нам, товарищ Зингер, ответишь вдвойне! — крикнул, все больше зверея, Кропотов.
В горнице у Илькиного шурина на мягком пружинном диване сидел изрядно подвыпивший Сафаней Вьер-шов. Он только что сытно пообедал и хотел было прилечь, как хозяйка, выглянув в окно, сообщила, что мужики кого-то поймали и ведут к ним со связанными руками.
Сафаней вначале нахмурился, потом, встряхнувшись, застегнул ворот офицерского френча и, приняв несколько напыщенный вид, положил рядом с собой наган.
— Прошу,— тупо уставившись на Дрелевского, когда того ввели в горницу, сказал он.—Вы, это самое, кто такие будете?
— Я сказал уже вашим, что от общества «Зингер»,— ответил Дрелевский.—-И то, что схватили меня, это недоразумение... Это, наверное, не иначе как комбедовцы... Они не имеют права.,.
— Никаких комбедовцев тут нет. На сегодня во всем Петровском я главное доверенное лицо от Народной армии. Я могу допрашивать вас, а также других прочих лиц...— и, самодовольно откинувшись на спинку дивана, стараясь копировать самого Степанова, продолжал: — Сознавайтесь! Вас опознали мои люди... вы комиссар...
— Комиссаром не был. Я рядовой служащий...
—Признайтесь, а то отправлю к самому Степанову.
— Вот-вот, и мне нужно к Степанову. И если я расскажу о беззакониях...
— Ах, так...— перебил Вьершов, лицо его, слегка изрытое оспой, налилось бордовой краской.— Не сознаешься, да еще и с жалобой,— и он повернулся к Кропото-ву.— Чего нам долго тут возиться с ним? Нарядить усиленную охрану! Усиленную, из надежных мужиков. И — в Уржум его... К самому командующему. Что, что? Пешочком ли? Ничего, этот дойдет и пешочком на веревочке,— ноги длинные. И очки, к тому же, вдобавок такие— все увидит и ночью. Так, что ли, господин комиссар, а? Там, в нашем штабе, разберутся, кого куда, кого никуда...
Прошла неделя, а Евлаха так и не вернулся домой. По деревне ходили слухи: степахи схватили старика и — в казематку, а лошадь забрали себе. Как теперь будет управляться Глафа с хозяйством? Надо везде успеть одной: и жать, и скирды класть, и молотить, и пары сеять. Не посеешь — безо ржи, без хлебушка на будущий год останешься. Но как сеять —ни лошади нет, ни свекра. Подкатилось неожиданно к Глафе горе горькое, неутешное. Ночью сомкнет глаза на часок-другой и опять не спит, вздыхает. Проснется Федярка— и к ней:
— Чего ты, маманька?
— Ничего, сынок, спи... Тебе еще рано горевать.
Уткнется Федярка головой в подушку, согнется калачиком на постели. Постель высокая, как гора; ржаная солома, набитая в домотканую наволочку, мягко хрустит и пахнет свежим хлебом. Неспокойно на душе у Федяр-ки, горюет и он: не засеет маманька паровое поле — ни хлеба тебе не будет, ни этой хрустящей соломы. Помочь бы надо маманьке... Лежит он рядом с ней и как взрослый обо всем думает, то жалеючи вспоминает деда, то кличет своего Пегаша.
Бывало, поднимется поутру дед с лежанки и скажет: «Вставай, Федярка,— солнышко-то, ишь, буржуй ты экий, пятки лижет... Проспали мы с тобой»».
Вскакивает Федярка, наскоро умывается. По мокрой траве, подернутой холодной, щекочущей росой, бежит он па луг за Пегашом, который пасется на привязи.
Подбежит Федярка к свае-колышку, вбитому в землю, снимет с него конец веревки и начинает ее собирать; веревка от росы тоже мокрая и жесткая, как кость. Собрав веревку в кольцо, забросит ее на шею Пегашу, потрогает рукой его голову с белой вызвездью во лбу. А тот уж понимает, ждет Пегашик, когда взберется на него верхом Федярка. Но Федярка еще мал, чтобы сразу сесть, он вначале подбирается к свае; привстав на нее, цепко хватается за жесткую гриву, и вот он уже на Пегаше. Садиться верхом Федярка наловчился и с изгороди, и с колеса телеги, и с чурбака, что лежит во дворе. И ни разу не падал он, потому Пегашка — самая умнющая лошадь. Вон Алешка — тоненькие ножки даже на ярмарку в Котельнич ездил за лошадью, да толь-
ко кого выменял — Цыганка, тот и ногами брыкается, и за изгородь перепрыгивает. Это тебе не Пегаш. Такого, как Пегаш, может, и во всем свете больше нет. Потому и обзарились на лошадь степахи. Теперь они радуются, напропалую гоняют ее небось. А она ведь не человек — не скажет, не пожалуется. Другая бы поднялась на дыб-ки, сбросила с себя того самого степаху-жадюгу — и домой. А может стать, и прибежит еще, только бежать-то далеко, на дороге сколько ворот стоит...
Наутро Федярка раньше обычного вскочил с постели и, прихватив медный ковшик, из которого по праздникам угощали гостей пивом, побежал к Алешкиной ку-зенке.
Кузницу звали Алешкиной, хотя Алешка — тоненькие ножки и молот в руках не держал, ковал его младший сын, низкорослый Фанька-Фанаил. Невзрачный на вид этот Фанька, но на редкость сметливый да мастеровитый, что задумает — сделает, ничего из рук у него не валится.. Посмотришь, то лодку весной из досок шьет, то острогу насаживает на шестик, то зимой в холода ложки из ольховых чурбанчиков вырезает...
Лет пять или шесть назад, когда Фаньке только стукнуло годков семнадцать, заприметил он в соседней деревне кузенку-развалюшку. Кузнец в ней был не особенно ладный — подковывал лошадей, зубил в страду бабам серпы да кое-какие поделки делал для немудреного мужицкого хозяйства. Делал он все это медленно, вроде как без души,— кузница ему досталась от отца, тот куда как мастеровее был, да ремесло, видать, не перешло от отца к сыну. И вот зачастил туда Алеши Кузоз-кова сын Фанаил. Парни, сверстники его, идут, бывало, с тальянкой на гулянье, а Фанька — в кузницу.
Как-то зимой запил старый кузнец, простудился и слег.
Когда стало ему совсем плохо, он подозвал к себе Фаньку и сказал:
— Слухай, Ефанаил... Сам видишь, кузня у меня не богата; мехи, да молот, да ржавая наковальня. Еще корыто для пшика с водой стоит. Что дельного было — порастряс за жизнь без толку. Теперь уж, вижу, не ковать мне больше — забирай, паря, все.
Так и отдал он кузницу Фаньке — потому любил старый кузнец-неудачник людей сметливых и мастеровитых.
Сам же он себя не считал таковым, может, от сознания своего бессилия и запил, да так и свалился...
Не прошло и года, как Фанька поставил на берегу Ветлужки сруб сосновый, в ближнем углу сложил печь с горном. Мехи кузнечные залатал новыми сыромятными заплатами и пристроил их тут же возле горна. Тронешь подвязанный к ним шестик — и начнут щекастые мехи выдувать огонь из уголья. Посреди кузницы вкопал в землю здоровенный, в два обхвата, смолистый чурбак.
Две наковальни в него втаил. Перекрестился для «удачи» — и полился над сонной Ветлужкой металлический звон. И так с утра до вечера, с утра до вечера...
Миновала зима, и в кузнице уж тисы появились, потом строгальный станок, потом еще какая-то мудреная машина, которая гайки, как пряники, вертит. Раньше по округе никто толком их и нарезать не умел, а Фанька теперь крутнет рукой раз-другой —и получай.
С трепетным чувством навещал Фаньку отец.. Придет, бывало, и, будто боясь вспугнуть, тихохонько присядет на порог и с удивлением и гордостью наблюдает за сыном. А тот без пиджака, в одной пестрядинной рубахе, подпоясанной фартуком с нагрудкой, как добрая хозяйка, стоит у печи и щипцами, будто сковородником, держит в горне железный брусок. Подержит, приглядится малость к нему — «сварилось» ли железо. А как уж сварится, выдергивает он тот брусок из горна да скорей на наковальню. И тут уж начинает месить молотком лилово-красное тугое тесто, повертывает в руках брусок и так, и эдак,— смотришь и не веришь, как получается из бруска то дужка к замку, то ребристая подкова.
«Мастеровит ты, парень, не в меня, в старуху удался, что ль,— не раз прикидывал о сыне Алешка Кузовков.— Тольки не похоже и на нее, та пироги кует, что те кирпичи на селитре, а этот вон из бросовой железяки крендели круписчатые вертит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48