Но вы почему-то сторонитесь его. Ужели вас больше интересует этот мужлан Ветлугин?
— Зачем вы, Анатолий Ананьевич, об этом спрашиваете?— вспыхнула Ксена.
— В интересах, так сказать, вашего благополучия, дорогая Ксения. Вы молоды, прелестны... Мне в вашем доме живется как в своем родном, и я имею право на то, чтобы заботиться и о вас, не правда ли?
Что ты, пташ-ка, при-у-ны-ла, Что ты гром-ко не поешь? —пропел он вполголоса и, встав, дотронулся рукой до Ксениного плеча.
— Наверное, уже есть тот ловец, который приготовил для вас клетку,— и, хитровато усмехнувшись, прошел к себе.
С каждым днем упорнее и настойчивее ползли по округе слухи: степановцы забирают не только хлеб, а все, что попадется под руку,— белье, полотно, деньги. Докатились эти недобрые слухи и до Ржаного Полоя. Но он, Полой, хоть и назывался Ржаным, был не особенно хлебный, и (бог миловал, говорили бабы) степановцы пока что не показывались.
Однако тревога от этого не уменьшалась, а— в ожидании неизвестности — росла. В домах уже кое-что заранее попрятали, в сусеках оставили одни лишь семена на озимый клин — их-то никто не увезет — и, уходя работать на поля, наказывали старухам да голопузым ребятишкам не отлучаться из деревни, за домами смотреть в оба.
Глафира Ветлугина каждое утро тоже наставляла сына:
— Сиди у крыльца, Федяра. Ежели кто спросит, скажи, никого, мол, дома нет, ни деда, ни мамки. И в дом чужих не пускай.
Федярка уже который день крутился около дома. Было страшно и в то же время любопытно увидеть этих самых степановцев. А они не появлялись. Вместо них по-прежнему приходилось гоняться за соседскими курицами, которые то и дело совершали набеги на луковые грядки.
Однажды утром, когда мать ушла в дальнее поле жать, а дед уехал в лес за жердями, Федярка по-хозяйски оглядел двор и, приставив к дверям метлу—знак того, что дома никого нет,— хотел было добежать до Алешкиного внука Лаврушки, как вдруг увидел: из-за увала показалось несколько подвод в сопровождении множества людей. Дорога была сухая, и за подводами стлался густой хвост пыли. На развилках, где дорога двоилась,— одна шла в волостное село Коврижки, другая — к ним,— подводы остановились, а потом тронулись улочкой прямо в Ржаной Полой.
Сорвавшись с места, Федярка бросился вдоль дерев-пи с криком:
— Степахи! Степахи едут!
Старухи, сидевшие дома, всполошились: они закрывали окна, запирали двери, пестуньи, нянчившиеся с малыми ребятишками, сзывали их к себе и, подхватывая самых маленьких на руки, уносили в избы. Федярка, придерживая на боку свое ружьецо, бежал к амбарам, продолжая кричать:
— Берегись, степахи едут!
А отряд степановцев был уже рядом.
Остановившись у амбаров, солдаты стащили с телеги пулемет и, поставив его на сошки, для острастки направили ствол вдоль улицы.
— А зачем пушку-то, дядя? — подбежав, из любопытства спросил Федярка.
— Кто супротив нас пойдет — стрелять начнем,— ответил усатый в белой мохнатой папахе и крикнул на возившегося около пулемета солдата: — А ну, чего долго тут? Сбивай с амбаров замки!
— А у нас ничего и нет,— сказал Федярка.
— А ты не врешь?
— Сам ты врешь!
— Хо-хо-о, вот это храбрый хлопиц,— и усатый, шагнув к Федярке, щелкнул его по лбу ногтистым пальцем, аж вышибло искры из глаз.
— Ну, чего надулся? — подскочил к мальчишке другой— низенький и веснушчатый, с белыми поросячьими ресницами.— Мамка-то у тебя где?
— Хватит с ним! — крикнул повелительно усатый, должно быть, старшой.— Разберись попарно! Начнем с крайних хат. На операцию — полчаса. Сбор здесь.
Подхватив винтовки, солдаты мигом построились и сомкнутым строем двинулись в деревню. Федярка поспешил за ними.
Поравнявшись с домом Алешки — тоненькие ножки, два солдата отделились и повернули к крыльцу, двое других направились дальше.
«Может быть, нас и обойдут?» — подумал с надеждой Федярка, но около их дома вдруг остановился усатый.
— Который дом-то твой? — спросил он Федярку и, не
дожидаясь ответа, свернул к Ветлугиным.
— Мамашка-то дома у тебя? — подходя к крыльцу,снова спросил он.
— Не пущу! — сжал свое ружьецо Федярка.
— Ух ты, какой вояка,— усмехнулся усатый и надвинул на глаза мальчика картуз.
Поднявшись на крыльцо, он отшвырнул в сторону метлу, толкнул тяжелым сапогом дверь.
— Ну, где у вас хлеб?
— Не здесь хлеб.
— А где?
— Не здесь,— твердил Федярка. — А мамкино добро?
— И добро не здесь.
— Ах, вон как ты, еще и не сказываешь, сосунок,— бросил усатый сердитый взгляд на мальчика и, сбив на затылок свою папаху, распахнул чулан.
Федярка издали смотрел, как усатый вытащил из чулана окованный жестью сундук, открыл его и начал выбрасывать все, что там лежало, мамкину кофту, платье, цветистый платок... Не прошло и пяти минут, как на полу уже валялась его рубашка., белая в голубую полоску.
Федярка схватил рубашку и, прижав ее к груди,крикнул:
— Не дам!
— Нужно мне твое барахло,— буркнул себе под нос усатый, все еще роясь в сундуке.— А вот это идет,— и он поднял увесистый тюк — пестрядинное, в красную клетку поло/но, которое только что весной выткала Федяркина мать.— И это вот тоже пойдет,— усатый держал на цепочке круглые часы с блестящими серебряными крышками.
— Не трожь, тятькины!.— озлился Федярка.
— Тятька себе другие приобретет,— ответил усатый и опустил часы в кармам. Затем, подхватив под мышку пестрядинный тюк, спустился по ступенькам.
Федярка, захлопнув пустой ящик, бросился следом за усатым.
Из других домов тоже выходили солдаты с поклажей. За ними выбегали перепуганные, в слезах старухи.
— Грабители вы, а не заступники!
— Мы не грабители, мы анархисты, бабка,— смеясь, скалился белобрысый солдат.
— Вот и говорю, что нархисты... С другого крыльца советовал бабам старик:
— За мужиками бежите, бабье, зовите мужиков.
— Не пускают... В конце деревни пушка стоит...
— Вот она, новая-то власть,— сетовал старик.
— А чего плохого: оправляться и то под охраной будешь,— на ходу ответил белобрысый.— Без охраны, того гляди, волки добро-то твое оторвут...
— Хо-хо-хо,— весело раскатился усатый.— Нечем будет и с бабами справляться! — и уже строже скомандовал:— Хлеб грузить на телеги... Живо-о-о!
Когда под вечер вернулись с работы мужики, в деревне стоном стоял бабий гвалт: у одной унесли полотно, у другой похитили масло, у третьей — деньги...
Алешка — тоненькие ножки шумел больше всех: — Это ведь твой, Евлаптий, сын небось команду такую подал. Взял да и доказал па всех, у кого где и что лежит.
— Ты брось, буржуй, лясы точить,— огрызнулся Евлаха.— Мой-то парень где служит?
— Где не где, а там же.
— Там же, да, может, у другой власти.
— Зря уклоняешься, Ёвлантей, ограбила твоя власть деревню да и убёгла.
— Догнать их, надо, мародеров!
— Догнать и забрать свое! Трудовое ведь, сами пряли, сами ткали, бабоньки,— подбежав, закричала Макуха, высокая и костистая в плечах баба.— Чего вы, мужики, рты-то раскрыли? Чего за баб не заступаетесь?
— Десятский, сзывай колоколом мужиков! — крикнул во весь голос Алешка Кузовков.
Не прошло и полчаса, как вся деревня высыпала к амбарам. Мужиков собралось человек сорок, а то и больше. Кто пришел со своим ружьем, кто — с казенным. На днях приезжал уржумский военком, на телеге привез десятка три винтовок для дружины. Собрал комитет бедноты, именем революции наказал: «Если появятся чехи белые — беритесь разом за винтовки». А тут вон как обернулось, еще до чехов пришлось взяться за винтовочки...
Перед путем-дорогой мужики закурили. Угощая друг друга самосадом, хвалились: табак нынь на грядках вырос, как на прибрежных песках лопух,— знай завертывай. Покурили, переглянулись и пошли. Впереди всех Кузовков, он ходкий, ноги у него длинные, как шагнет — другому два шага надо сделать.
— Засветло догоним, ребя,— подбадривал он.
— Поди, не догнать, Олеш?
— Надо догнать,— поддержал Евлаха и, оглянувшись, увидел ребятишек: — А вы куда, пешкарье?
— Мы тоже с вами,— гордо ответил за всех Федярка.
— Арш домой. Марш говорю, а то вот я вас! — и Евлаха потрусил на обочь дороги к вересовому кусту.
Сломил прут — и к ребятам. Те бросились наутек, но вскоре, увидев, что никто за ними не гонится, остановились.
— Я вот тебе!—издали пригрозил дед Федярке.
А тот, спрятав за спину ружьецо и отделившись от других, упрямо тянулся за мужиками, бороздя босыми ногами мягкую пыльную дорогу.
«Отчего я такой маленький,— насупившись, думал с тоской Федярка.— Все большие, а вот мы с Лаврушкой маленькие, вроде и мужики, а все ж таки недоросточки. И никуда-то нас не берут: ни на лесной покос, ни в погоню...»
Через час-другой уже начало темнеть, а мародеров ржанополойцы так и не догнали. И след их где-то простыл.
Хоть и ходко бежал впереди Алешка — тоненькие ножки, а не усмотрел, по какой они кинулись дороге.
— Может, за речку перемахнули?
— Может, и за речку...
Мужики остановились на перепутье, достали кисеты с табаком,— бабы, они в Полое мастерицы на кисеты, каждая шьет по своему разуменью. Смотри-ка, одна
завязочку к кисету шелковую пришила, другая шнурок вдела в оборочку, третья сделала как городское портмоне— свернешь этак и кнопочкой щелкнешь. Щепотками меряют мужики табак из кисетов, а сами между тем тайком приглядываются, у кого как кисетик сшит. Смотрят, а не попросят показать — у каждого гордость есть, да и бабу свою опять-таки обижать не следует.
— Надо бы нам разведку выслать,— посоветовал вдруг Евлаха.— Туда кинуться и сюда — за речку, значит...
— Дело говоришь,— согласился Кузовков.— Кто хо-довей да поумней?
Судачили-посудачили, да и выбрали трех человек — Павлуху Макарихиного и двух Иванов: Ивана Степки-маленького да сына Вани-чудотворца. Отправили их, а сами в лес, в сторону.
Сосновый бор настороженно притих, ступишь ногой — то сучок треснет, то хрустнет сосновая шишка. Потому сухорос нынче выдался, не степахи бы, шут их подери,— с полночи жать можно... Но хоть и сухорос, а от реки, однако, потянуло промозглым холодком. Не замерзать же — развели огонь, сгрудились.
— Раздвинься, ребя, пошире,— попросил кто-то.— А то Олеха все тепло загородил своей мотней.
Старик недовольно попятился. Затоптались и другие. Круг стал шире. Каждый нашел свое место, приладился, кто вытянул руки вперед, кто на корточки присел с цигаркой. Кузовков — тот как стоял, так и остался стоять, высокий и прямой, как жердь, в куцем паджачке-недоро-сточке, в белых полотняных штанах, зазелененных на коленках, в кожаных уледях,— оттого и быстр на ногу он — в таких калошах все одно что босиком.
— Зря дозор не поставили,— подосадовал он и обвел взглядом соседей.— А то, не ровен час,— и взмахнул рукой.— Серега, ты смотрел бы в ту сторону, коя к дороге. А ты, Фанаил, на веретею поглядывай. Так-то понадеж-нее будет.
Сказал Алешка—тоненькие ножки, и все смолкло: мужики курили и молчали; подходили без слов к огню за головешками, освещая усталые, изборожденные морщинами лица, прикуривали.
— А вот что я спрошу,— вдруг прервал тишину Ваня-чудотворец, не выпускавший изо рта цигарку.—Я спрошу вас, а Ленин кто таков? С кем он идет, с нашим Ложенцовым аль как?
— С тобой он идет, Иван Васильевич.
— Нет, правду. Керенский тоже говорили, за нас. А что с ним получилось? Замусорил деньгами народ. Теперь избу хоть сверху донизу оклеивай его бумажками.
— Не надо было хоронить в сундуке деньги-то.
— Да где там хоронить! За телку получил, пришел домой, а мне говорят, деньги не ходячие.
— Вот и ловко, теперь они у тебя всегда при себе, как в банке.
— Не говори уж: мужику как-то приснился банк, да хлоп его по темени кунак. А кунак-то этот вовсе не кунак, а Керенский.
— Ха-ха-ха-а...
— Он, говорят, Керенской-то этот, в сарафане бабьем за границу убежал. Золото да серебро в карманы понахватал, а бумажки тебе, Ваня, на помин души оставил, потому что ты по призванию чудотворец.
— Бросьте Керенского оплакивать. Вас всерьез спрашивают, кто таков Ленин?
— Из рабочих он,— пояснил за всех Евлаха.— От сына слышал, от Егория.
— Крестьянину, значит, теперя крышка?
— Пошто?
— Как пошто? Видел сегодня, кто в деревню приходил? Мы, говорят, рабочие... нархисты... Грабь, значит, крестьянина до последней нитки.
— Не то плетешь, Ваня! Кто землю тебе нарезал? Ленин. Кто за мир заступился? Опять же Ленин...
— А пошто сегодня с грабежом пришли? Кто послал на такое разорение?
— Да неужели Ленин из Москвы так и сказал: пойдите, мол, товарищи, в Полой и берите то-то и то-то?
— Дак чьих же это рук дело? Местных властев, значит? Ложенцова да твоего, Евлантий, сына дело?
— Не точи лясы, буржуй ты этакий,— взъелся Евлаха,— Ложенцова я знаю... И сына своего Егория — тоже... Скажу — тут суть да дело в командире этом, Степанове...
— Ох, и Степаха этот, ошметок ему в рот, натворит,видать, чудес до небес.
— А ему и заботы мало о тебе. По два десятка, говорят, яиц за присест выпивает.
— Яйца полезно, ребята, особенно сырые.
— И дурак знает... Но ты пей, да чтоб не задевай нас, не клеви матерей, дитев малых...
— А Степаха-то, говорят, хромый.
— Хромый — не хромый, а на попову дочку, слышь, заглядывается.
— А ты бы, поди, отвернулся от нее?
— И отвернулся бы, а что? Ежели он революционер, где у него пролетарское чутье? В тенета попал поповские...
— А я бы не отвернулся,— стоял па своем парень.— Я, признаюсь, видел эту дочку. У-ух... Коса до пят, глаза — все одно что твои блюдца... с проголубью...
— Толково говоришь,—--поддержал другой.— Посколь власть наша, надо всех классов нам изведать. И тут, по-моему, ничего такого прочего подозрительного нет. Любовь же комиссары не опровергают.
— Брось ты с этой... любовью. Разве может революционер любить попа?
— Не попа, а попадью. Кругом засмеялись, закашляли.
— А дочку еще лучше.
— Достанется тебе дочка: от степановской пушки в лоб свинцовая точка... Долго будешь памятовать...
Вспомнив разбойный набег степановцев, все как-то вдруг поутихли, опять полезли в карманы за кисетами, щепотками принялись мерить табак.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48