— Я в политические функции не вмешиваюсь,— незамедлительно и с достоинством ответил Степанов.— Я— военный. В моем распоряжении военизированный полк, и я выполняю распоряжения вышестоящего командования. Что же касается политики, на это должен ответить комиссар... Конечно, в критический момент, в интересах революции, и я, как командир полка, имею честь сказать свое слово.
— А комиссар как думает? — спросил Капустин. Хомак встал, пожал плечами, дотронулся рукой до
портупеи.
— Как сказал командир полка, мы действительно установили диктатуру... Вернее, вынуждены, были установить в обоюдных интересах революции. Вам, должно быть, известно уже, что местные военные организации без надобности вооружили темные силы крестьян. Что же было нам делать? Мы обратились за разъяснением
в центр...
— Неправда, центр вам не давал подобного согласия. Вот, пожалуйста, у нас есть разъяснение,— Капустин потряс перед собой телеграммой.— Столкновение
с крестьянами спровоцировано вами. И грубость ваших солдат, и мародерство... Все это, разумеется, вызвало недовольство крестьян.
— А за убийство моего командира кто будет отвечать? — спросил Степанов.
— Мы, конечно, разберемся, как погиб ваш командир. Создадим, если хотите, смешанную комиссию. Но разоружать в городе караульную часть, захватывать оружие военкомата... Кто вам дал на это право?
— Это диктовалось вынужденными обстоятельствами,— стараясь скрыть волнение, ответил Степанов.
— Никаких вынужденных обстоятельств не было! — возразил Капустин.— Караульная часть находится в ведении военных и советских властей. Вы же, как известно, не являетесь представителем местной власти. Разоружив часть, вы превысили свои полномочия.
— Возможно, но мы, повторяю, поступали в интересах дела...
— Скажите, какого «дела»? — Того, которому мы служим.
— Вы должны служить революции. А вы, парализовав работу уездного исполкома, по существу, подняли руку на власть Советов...
— Это уже вы искажаете положение вещей, товарищ Капустин,— встав, заявил Степанов.— Я повторяю, что мы поступили в интересах дела... дела, как вы сказали, революции...
— А вода от ваших дел полилась на мельницу врага,— Ложенцов взмахнул рукой, в которой была зажата трубка,— и колеса этой контрреволюционной мельницы так начали крутиться, что даже Березинский и тот поднял голову.
— Березинский к нам не имеет никакого отношения,— заметил Степанов.
— А почему вы якшаетесь с ним? — спросил молчавший до этого Ветлугин.
— Мы требуем, товарищ Хомак, пролетарским увесистым словом требуем снять вашу позорную диктату. ру,—подытоживая, сказал Ложенцов. К чертовой бабушке с вашей пьяной диктатурой! Если на то пошло, мы сами без вас заготовим хлеб... Да, да.., Сами доставим его красному Питеру...
С заседания исполкома разошлись уже ночью. В кабинете председателя остались лишь двое — Ложенцов да Капустин. Расстегнув ворот гимнастерки, Петр Капустин сидел у стола. В распахнутое окно тек густой влажный воздух: только что прошел обильный дождь, и нагретая жаркими днями земля вдруг ожила, в туманной дымке неожиданно запахло распаренной хвоей и грибами. Было кругом умиротворяюще тихо и покойно. В такую пору, бывало, приезжая домой на каникулы, любил Петька ходить за грибами; выходил он, как всегда, рано, и все знали — первый гриб в лесу доставался ему. По вот уже три года он не был у родных: как только поспорил с отцом, ушел из дому, так и не возвращался туда... И не надо — отец другой закваски, с ним теперь не может быть мира. Революция не пойдет на сделку с эксплуататорами, не будет ладу и с купцами. Революция не кончилась, дойдет время, она прихлопнет и отцовскую лавку с красным товаром, все станет общим, народным... И тогда, может, поймет отец, что не он прав, а его сын Петька, которого он проклял и не хотел больше видеть...
- Должны теперь грибы пойти,— помолчав, в раздумье сказал Капустин и взглянул на Ложенцова, расстилавшего на столе вместо скатерти газету.
Марфутка моя уже бегала в лес, но нет, не было еще грибов,—ответил Ложенцов и, открыв шкаф, достал ржаной каравай, бутылку молока.— Давайте, Петр Павлович, поужинаем, а то не евши-то, как говорят, суседко рубаху разорвет,— и он засмеялся, светло-голубые глаза его заблестели добродушно и весело.— Хозяйка вот принесла, угощайтесь...
Не забывает еще? — усмехнулся Капустин и откинул рукой волосы, свисавшие па лоб непослушной светлой прядью.
— Забывать нельзя... Я ведь, Петр Павлович, крестьянин. Не выберут па следующий раз в исполком, домой вернусь и опять за соху.
— Теперь уж за плуг возьмемся, Алексей Никитич... Выбросили мы это слово «соха» из употребления. Плуг у нас должен быть на полях, а потом, глядишь, и трактор придет,—беря хлеб, ответил Капустин.— Да и
крестьянин ты совсем иной: тужурка кожаная, пулеметная лента...
— Так пулеметчик же я...
— Вот так и скажи: крестьянин, мол, пулеметчик, а проще — солдат революции...— и, помолчав, спросил:— Дома-то у тебя кто кроме жены?
— Так вот Марфутка — дочка моя старшенькая, да еще есть поменьше, кнопка такая — Кларой назвали. Есть еще сын Иван, тот не дома, на фронте... Семнадцати лет ушел. Не держал его, сам таким был. Пишет, что у Азииа в батальоне теперь...
— Это хорошо, что у Азина. Командир он дельный.
— Слышал, что дельный. Только вот он к нам не привернул, а надо бы... Видите, как тут со Степановым получается.
— Согласен, не тот, видимо, этот Степанов человек... Но в Наркомироде его поддерживают. Иван Васильевич докладывал уже туда. Ответили — разберитесь на месте, объедините усилия, действуйте сообща в интересах революции...
— А интересы-то у нас с ними, может, разные,— наливая в стаканы молоко, сказал Ложенцов.— Мы ведь как их встретили? С полным уважением. Расквартировали... Наметили пункты... Но не прошло и недели, пошли жалобы. Народ с претензией к нам, это, мол, ваше дело, коммунистов... Компрометируют они нас. Хорошо, что вы настояли перебросить отсюда полк. Но ведь и в Малмыже они не лучше будут. Пока не заменим руководство.
— Хомака отстраним.
— Не в Хомаке тут дело, Петр Павлович. Степанов тут вершит делами. Командиры отрядов его поддерживают... Старых он всех поснимал, своих приспешников поставил. Теперь около его все офицеры бывшие трутся. Даже адьютанта, и того сменил...
— В том-то и сложность вся. Основные силы мы бросили на белочехов, а у Степанова — военизированный полк. Голыми руками его не возьмешь,— сказал Капустин и опять задумался. Потом встал, расправил широкие, чуть сутулые плечи, подошел к окну, вполголоса сказал:—Охрана у нас не спит?
— Ну, как же ей спать...
— Смотрите, Ложенцов... Сейчас надо быть каждую минуту начеку... Повторяю, каждую минуту,— и, закурив, спросил:—А моряк ваш, Сипягин, почему на заседании молчал?
— Моряк-то он моряк, из крестьян, конечно, но вот тоже где-то снюхался с эсерами...
— А вы не пробовали с ним по душам поговорить?
— Не раз уже говорил. А он свое — крестьянина, мол, жалею... За пего, мол, и старый строй расстреливал...
— На этой жалости они едут пока... Но как только такие Степановы возьмутся за мужика, тогда и сипяги-ны поймут, да поздно будет,— и, кивнув в сторону окна, сказал:—А все же проверь-ка посты, не дремлют ли они там?..
Когда Ложенцов вышел проверять охрану, Капустин уперся глазами в объявление военно-революционного штаба о введении военного положения в губернии. Над кроватью, заправленной серым солдатским одеялом, висело два одинаковых больших листа, призывающих всех граждан подчиняться без пререканий и малейшего противодействия.
Пункты шестой и седьмой были, должно быть, хозяином комнаты подчеркнуты карандашом. Капустин тотчас же вслух прочитал:
— «Всякие собрания и сборища на улицах без особого на то распоряжение безусловно запрещаются!
Всякие выступления деревенского кулачества против бедноты будут беспощадно подавляться».— И тут же приписано крупно карандашом: «Оружием».
«Правильно,— согласился Капустин,— театров да ресторанов тут нет, нечего подчеркивать, что должны закрываться не позже двенадцати часов вечера. Этот пункт для Вятки больше подходит. Там эсеры и прочая сволочь гнездятся, ткут тенета капитализма против Советов».
Читая, Капустин почувствовал, как вливались в него новые силы, появлялась та уверенность, без которой, казалось, нельзя теперь жить ни одному человеку. Ткнув пальцем в густо усеянный жирными типографскими буквами лист, он наставительно заметил вошедшему Ложенцову:
— Не над кроватью надо развешивать директивы штаба, а на улице, на видном месте...
— И там есть, товарищ Капустин. Сюда вожу особо непонятных, вроде для разъяснения: читай, мол, и учи наизусть. И что ты думаешь, товарищ Капустин, некоторым помогают такие директивы лучше кутузки. Кое-кто даже списывает для себя и дома так же развешивает, как я.
«Того и гляди, еще разоружат тут!» — вернувшись из исполкома, подумал рассерженный Степанов и прошелся по комнате.— Черта с два! Руки у вас еще коротки!»
Степанов был теперь зол на всех — на Капустина, на Ложенцова, на Хомака.
«Комиссар Хомак, эта косая дура в плечах,— возмущался Степанов,— так подобострастно и наивно держался перед мальчишкой-реалистом, что было даже неловко за него». Когда в конце заседания Петр Капустин потребовал немедленного снятия диктатуры, Хомак ни словом не возразил, казалось, он даже был рад, что так легко отделался от лишних хлопот.
«Для чего же нам было заваривать всю эту кашу? Разоружили караульную часть, захватили оружие, установили свой контроль за телеграфом, одним словом, ухватились было за власть, а Хомак возьми да добровольно и передай ее обратно большевикам. Такого помощника и близко к себе бы подпускать не следовало. Да и нужен ли он мне вообще? Разве что как ширма, за которой легче пока укрываться?..»
Однако Степанов больше всего злился на самого себя: «Не сумел раскусить, что Хомак для этого дела совсем неподходящая личность. По указке он еще может кое-что делать, а как спросили ответственность за свои действия — сразу растерялся. Нужно было не выжидать, а браться самому. Но время упущено. Надо снова выжидать, снова сколачивать силы. А как теперь сколачивать, когда предложили со всем полком перебазироваться почти за сотню верст в Малмыж? А может, это и к лучшему,— там в исполкоме другие люди, оттуда ближе к Казани... Хотя и здесь неплохо было, завязались знакомства... Будь на месте диктатора не Хомак, а кто-нибудь другой,— вовсю теперь бы запо-
лыхал пожар! Ложенцов с Капустиным не успели бы и опомниться. Мы сумели б против них обратить весь гнев мужицкий... Тут и реквизиция хлеба, и нехватка товаров — и соли нет у мужика, и керосину, и спичек.. Каждую соринку бросили бы на чашу весов...»
Степанов взял с этажерки свежий номер губернской газеты и, опустившись на диван, лег, не снимая сапог. Сначала он пробежал взглядом одни заголовки, словно примериваясь, что нужно прочитать в первую очередь, и, пробежав, остановился на сенсационном сообщении о самоубийстве Муравьева.
В сообщении говорилось, что командовавший силами красных па Чехословацком фронте Муравьев изменил Советской власти, издал ложный, изменнический приказ о выступлении подчиненных ему войск против Советской России.
Сообщалось также, что им был оцеплен Симбирский Совет. Но войска Муравьеву не подчинились, остались верными Советам. Ему ничего не оставалось, как только застрелиться.
Известие о самоубийстве бывшего царского генерала Муравьева потрясло Степанова. Когда-то он встречался с ним, был лично знаком... «Однако что же делать — неизвестность следует по пятам каждого из нас»,— и Степанов, снова уткнувшись в газету, прочитал о восстании эсеров в Муроме. В корреспонденции сообщалось, что восстание не имело успеха, Советы энергично подавили его, как подавили недавний мятеж в Ярославле.
«Интеллигентность нас заела»,— поморщился Степанов и хотел отложить газету, но его внимание привлекла другая статья.
«Одновременно с убийством графа Мирбаха начались выступления боевых левоэсеровских дружин в различных частях столицы»,— прочитал он в радиограмме из Москвы.
«Ну, что же, это для начала совсем неплохо»,— улыбнулся Степанов.
Он продолжил чтение:
«...Вооруженные отряды левых с-р заняли телефонную станцию, телеграф и некоторые другие важные пункты...»
— Даже по Кремлю стреляли?! — воскликнул он,читая дальше. Однако по мере чтения Степанов снова помрачнел.
«Жаль, жаль, что отступили,— поджав губы, подумал он.— Так же, видно, отдали телеграф, как и мы с Хомаком... И в Петрограде эсеры тоже провалились».— И Степанов, все еще не выпуская из рук газету, уставился в потолок, с которого свисала легкая сеточка паутины.
Он вгляделся и увидел, как в середине паучьего кружева завязла муха, она была уже совсем бессильна и лишь изредка двигала своей крохотной лапкой.
«Ужели лапотный неграмотный мужик сильнее вооруженной армии, сильнее наших старых, хорошо обученных военных кадров, наконец, сильнее объединенных сил Антанты? — думал Степанов.— Или мы так оскудели душой и телом, что вместо того, чтобы стрелять в противника, убиваем самих себя? Убиваем беспрецедентно и глупо...»
Степанов вскочил с дивана и швырнул газету.
«Надо торопиться, штабс-капитан, а то и ты увязнешь тут, как вон та муха на потолке»,— застегивая блестящие пуговицы кителя, подумал он и, открыв дверь, позвал к себе Малыша.
Когда тот вошел в комнату, Степанов кивнул головой на графин:
— Налей и выпей!
— А вы, товарищ командир? — Я тоже.
Степанов поднял рюмку с позолоченным ободком и, запрокинув голову, выпил, потом взял с тарелки жареного цыпленка и, оторвав ножку, принялся есть.
После второй рюмки он вытер рот салфеткой и, щурясь, сказал:
— Через день мы снимаемся с тобой, Малыш. Снимаемся по вине Хомака. Он изменил нам,—и, помолчав, тихо и доверительно и в то же время твердо добавил:— Списать его с довольствия!..
— Это как понять вас, товарищ командир?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48